Иуда как бренд. Олеся Николаева

«Евангелие от Иуды меняет наши представления об истории раннего христианства», – заявляла Элен Пэгелс, также профессор религиоведения другого – Принстонского – университета. «Там есть нечто, способное поколебать некоторые политические принципы христианской доктрины… Никакой мистики…», – интригующе обещал Марио Жан Роберти, директор Фонда за сохранение древнего искусства Maecenas, на средства которого осуществлялся перевод манускрипта.

 

Первые строки фрагментов «нового благовестия» гласят, что это «тайное сообщение об откровении, которое Иисус высказал в беседе с Иудой Искариотом в течение недели за три дня до еврейской Пасхи» ^[1]. Здесь авторы открытия упрекают учеников Христа, что они, в отличие от Иуды, неверно (sic!) понимают Его слова (то есть канонические Евангелия – ложь! – О.Н.). Только Иуда Искариот – единственный верный ученик и конфидент, тот избранник, которому Иисус передает тайные знания: «Я могу раскрыть тебе тайны, которые никто никогда не познавал»; Сам поручает ему роль предателя: «Ты принесешь в жертву человека, что облачен во мне»; предрекает ему: «Ты будешь проклят» – и тут же дает ему обетование о том, что тот «придет властвовать» над человеческими родами.

 

В этом тексте нет ни слова о крестной муке, распятии и воскресении Христа, Который возвещал об этом, как свидетельствуют канонические Евангелия, Своим ученикам, зато здесь вдруг возникает «светоносное облако», в которое входит Иуда. Все завершается сообщением о том, что Иуда «получил деньги».

Таким образом, как явствует из текста манускрипта, Иуда оказывается центральной фигурой и главным героем этой «священной истории», поставленной по «сценарию Иисуса». Происходит нечто вроде рокировки с Учителем, которого сей «верный ученик» «спасает», освобождая его дух из плена материи, из тюрьмы плоти. Теперь он сам делается главным посвященным в «тайны царствия», оборачивая свое своекорыстное предательство в жертвенный подвиг служения и добровольно принимая на себя бремя многовекового проклятия человечества, коснеющего в невежестве.

Кроме того, поскольку манускрипт умалчивает о воскресении Спасителя, мы, христиане, рискуем оказаться в положении, описанном у апостола Павла: «Если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша» (1 Кор. 15, 14).

 

Вот вокруг этой-то сенсации и было раскручено новое пиаровское действо, кажется всерьез рассчитанное на громкий скандал в христианском мире. Поскольку весьма нередко извлеченные вдруг из-под спуда истории библейские артефакты оказывались сфальсифицированными (как это произошло с недавно найденным и выставленным для поклонения пустым ящиком для погребения – оссуарием, в котором якобы некогда покоились кости Иакова, брата Иисуса), в истории с Иудиным Евангелием публике были предъявлены свидетельства его подлинности: данные радиоуглеродного анализа, датировавшего папирусы 230–340 годов по Р.Х., свидетельства специалистов по коптскому языку, которые на основании некоторых синтаксических конструкций диагностировали коптский текст как перевод с греческого…

 

Все это было верно рассчитано на тех «читателей газет – глотателей пустот» (Марина Цветаева), которые, по наивности, невежеству или неверию, да еще будучи искушенными и подготовленными Дэном Брауном с его нашумевшим «Кодом да Винчи», всегда имеют при себе подозрение, что вот где-то – в пустыне ли Египетской, в подвалах ли Ватикана, на горе ли Синай – хранится некая тайная премудрость, которая сокрыта от церковников (или которую сами же церковники и прячут от народа, чтобы управлять миром) и которая, будь она извлечена на свет и предана гласности, произведет бум и разрушит двухтысячелетнюю религию. Это сопровождается невежественным и возбужденным предвкушением того, что-де, как только это обнаружится, уже и сами верующие и даже ничего не подозревавшие церковники начнут озадаченно чесать в затылках, пожимать недоуменно плечами, выкатывать изумленные глаза: «Надо же, вот оно как, а мы и не знали! Какой конфуз! Ну, тогда уж конечно, коли так!»

 

Что-то похожее уже бывало в советской атеистической пропаганде: то в «красных уголках» выступали унылые лекторы (порой, для пущей достоверности, это были священники-расстриги, которые каялись в своих былых заблуждениях), глумившиеся над евангельскими событиями, то с университетских кафедр преподаватели научного коммунизма в доказательство абсурдности христианской веры в Святую Троицу заявляли нечто вроде того, что «у христиан Бог членится на три части»…

 

Убеждение в том, что какая-либо новая археологическая находка, скандальная интерпретация или сведения о пришельцах из космоса могут послужить дубиной, сокрушающей Церковь и уничтожающей Новый Завет, свидетельствует о таком падении духа и таком тотальном обмирщении человеческого сознания, которое воспринимает и Священную историю, и евангельское благовестие как обычный человеческий земной сюжет, который может быть пересмотрен, переоценен и даже вовсе переиначен, коль скоро для его канвы будет найден неизвестный дотоле факт. Что-то наподобие пересмотра советской истории на ХХ съезде партии…

 

Итак, найденный манускрипт не вызывает сомнений в своей подлинности. Неоспорима и его чисто археологическая ценность. Виртуозно и мастерство тех, кто занимался спасением, реконструкцией и переводом древнего текста. Однако столь ли сенсационна преподносимая нам в Евангелии от Иуды сенсация? Столь ли нова эта новинка, чтобы христиане дружно вздрогнули от нее, а христианский мир пошатнулся?

 

На самом деле, восстановленные фрагменты папируса представляют собой гностический текст, о котором Церковь знала еще на заре христианства и который отвергла как апокрифический, наряду с множеством других апокрифов, несовместных с подлинным благовестием Христа. Приблизительно в 180 году святитель Ириней Лионский, боровшийся с ересями и в том числе с гностицизмом, упоминал в своем сочинении, которое так и называлось «Против ересей», о секте каинитов, считавших, что Каин, Исав, Корей, содомляне и Иуда, то есть все темные персонажи Священного Писания, происходят от «высшей силы», и писал о «вымышленной истории», которую они называют «Евангелием от Иуды»^[2].

 

А раз все это было известно более 18 веков назад и было отвергнуто как ересь и небылица, то что же сейчас, во втором тысячелетии христианства, может явиться в этой чисто научной находке, в этом типично гностическом тексте предметом скандала, возмутить умы, поколебать веру? И стоит ли вообще задерживать свое внимание на этой жареной журналистской утке, с особым смаком выставляющей величайшего предателя и богоотступника высшим избранником, носителем премудрости, знатоком тайн «царствия», невинной и добровольной жертвой, подставленной под удар самим Иисусом и оклеветанной неблагодарным человечеством?

 

Но какой бы кощунственной ни казалась нам такая картина, еще апостол Павел предупреждал нас: «Негодных же и бабьих басен отвращайся» (1 Тим. 4, 7). Иное дело, что ныне эти «негодные басни» превращены в ходкий товар, в предмет духовной спекуляции, в «притчу во языцех», в соблазн для «малых сих». Выражаясь на языке рынка, «на них есть спрос». Иуда сделался «брендом»… И тогда возникает вопрос: почему?

 

Что за психические механизмы, ментальные установки, психологические проекции стоят за попытками сломать этот архетип: оправдать, восстановить в правах, героизировать, едва ли не обожествить Иуду-предателя? Иуду-сребролюбца? Иуду – «раба и льстеца»? Наконец, Иуду-удавленника?

 

И вообще, на самом-то деле, кто он такой, заставляющий нас, христиан, не без смущения и трепета заглядывать в темные бездны души человеческой, в недра падшей природы, поражаясь порой страшной превратности и двусмысленности ее воли: «Ибо не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю… Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю» (Рим. 7, 15; 19). Действительно ли он губитель, вольный «сын погибели», или он лишь покорный инструмент в юдоли необходимости, послушный ключ в руке действующего в мире Промысла?

 

Воистину, есть в евангельском сюжете об Иуде нечто, слишком глубоко затрагивающее нас самих, слишком очевидно имеющее отношение к нашему собственному существованию и спасению. Проникая в его черты, запечатленные в каноническом евангельском повествовании, вглядываясь в строки Вечной Книги, вслушиваясь в слова Христа: «Один из вас предаст Меня» (Мф. 26, 21), порой вслед за другими апостолами с трепетом и ужасом вопрошает душа человеческая: «Не я ли, Господи?» (Мф. 26, 22), «Не я ли, Равви?» (Мф. 26, 25).

Ибо, как ни взгляни, а сей Богоизбранный ученик, апостол-предатель, «один из двенадцати» (Мф. 26, 47) вот уже две тысячи лет всегда, и везде, и всюду – один из нас.

---