Вера и пути к вере. Исповедание веры. Ч. 1. Евгений Поселянин

Исповедание Христа в роде грешном и маловерном требует большого мужества и убежденности.

 

Этого мужества не хватило апостолу Петру, и в страшную ночь предания Христа он во дворе дома первосвященнического трикратно отрекся не только от близости, но и от самого знакомства с Христом: не знаю Человека, — отрекся с клятвою: — нача ротитися и клятися.

 

Мы часто изумляемся такому малодушию в первоверховном апостоле, которому было дано созерцать Божественную славу в Богочеловеке, который поэтому более других учеников должен был быть крепок пред «соблазном о Христе». И удивляемся тем больше, что в ту же ночь Христос предупреждал апостола Петра о грозящей ему опасности, а Петр утверждал, что он душу положит за Господа.

 

Если же мы всмотримся в свою жизнь, мы различим в ней множество измен Христу, отсутствие этого мужества исповедания — измен часто еле заметных, но, в общей сложности, являющихся доказательством того, что в нас совершенно отсутствует дух исповедничества.

 

Как часто верующие, имеющие известные добрые обычаи, изменяют им для того, чтобы равнодушные не укорили их в себе или не посмеялись над ними.

 

У человека с детства привычка снимать шапку и креститься на улице пред церквами, и, когда он один, он это в точности соблюдает. А вот встретился со знакомым — и или не знает, как знакомый к этому отнесется, или знает, что знакомый осудит его: и вот пропускает все церкви, или вовсе не крестясь, или потихоньку под пальто, словно крадучись, делает небольшой крестик.

 

Как он мало в эту минуту дорожит собою и своими верованиями!

 

Можно заметить, что люди военные, по самому роду службы своей привычные к большей прямоте и решительности, в этом случае гораздо самостоятельнее и им решительно все равно, как относятся к этому их внешнему проявлению душевного настроения встречные или сопровождающие их.

 

То же и с другими обычаями: то, осматривая с неверующими спутниками древний храм, стыдятся помолиться пред святынею, к которой влечет сердце, и приложиться к ней, то из-за страха насмешки не перекрестятся в гостях пред обедом и после обеда.

 

В приемных комнатах стыдятся вешать образа крупных размеров, а в уголочке повесят чуть заметный образок, да еще постараются подобрать такой, чтобы он сливался с обоями.

 

Мало душевного благородства выказывают такие нередкие люди, которые боятся, что их увидят раскланивающимися с людьми, которые им лично дороги, но которые имеют недостаточно богатый и изящный вид.

 

Что же сказать об этом чувстве стыда пред ничтожными людьми — обнаружить свою веру во всемогущее и окруженное неприступною славою Божество?..

 

Считают дерзостью не поклониться знакомому, выше себя стоящему человеку и с легким сердцем проходят мимо селения славы Божественной, не отметив ничем своего благоговения.

 

А между тем исповедание Христа является одним из самых прекрасных и торжественных актов в жизни христианской души.

 

Вообразите себе такую картину.

 

В одном из прекрасных городов римских владений на Средиземном побережье на помосте, среди открытой площади происходит допрос христиан.

 

Вокруг волнуется толпа, несдержанная, полная страсти и порывов, толпа теплых стран, и в ней ненависть одних стоит рядом со жгучим тайным сочувствием других, отвращение и презрение — рядом с душевным восторгом.

 

Все эти люди твердят одно слово: то слово, которое бесповоротно осуждает их на муки и казнь:

— Я христианин!

 

Их много — и старцы, одни величественного вида, другие — изможденные и ослабшие, и супруги в пору первой счастливейшей любви, и зрелые мужи, и юноши с открытыми лицами и гордо поднятой головой в спокойной гордости непорочной и богатой надеждами юности, со смелым взором, и робкие девы, как распускающиеся на стеблях розы и лилии, и дети во всем очаровании своего детства...

 

И все эти разнообразнейшие люди со всеми своими несходствами, полны одним счастьем своего исповедования...

 

Нет, не услышит от них взирающий с высоты небес на их подвиг Христос — не услышит Он от них вновь позорных слов отречения:

— Не знаю, не знаю Человека...

 

Не виденный ими, и лишь веруемый, чаемый, предчувствуемый, Он владеет ими с нераздельною силою...

Некоторые из них лишь за несколько, быть может, часов до того почувствовали Его в своей душе, навещая в тюрьме забранных раньше родных христиан... Но и в этих работниках последнего часа то же рвение, то же пламя, тот же дух адамантов.

 

«Познать Тебя, почуять вдруг, что нет в жизни никого выше и краше Тебя, поклониться страданию Твоему, искать участия в нем, тут терпеть пытки короткими часами, чтоб в вечности ликовать с Тобой — какой высокий удел!»

 

Так должны были чувствовать эти исповедники, с сияющим лицом шедшие на пытки.

 

Когда любишь, когда убежденно чтишь кого-нибудь — тогда искреннее и горячее сердце невольно ищет жертвы, и нет высшего тогда счастья, как делить с любимым человеком его скорби.

 

И сила стремления распяться со Христом была у мучеников и исповедников так велика, что они приобретали сверхъестественное терпение в таких пытках, воспоминание о которых леденит кровь.

 

Жарят мученика на жаровне, и он спокойно говорит:

— Испеклось, переверни на другой бок.

 

Предлагали славу, богатство, сказочное мирское благополучие, словно надбавляя ставку при всяком новом отказе, словно желая испытать, до какого же, наконец, предела может дойти безумие христиан.

 

А с другой стороны лежали орудия пыток, разводили костры, чтоб палить огнем, растопляли олово, чтоб пытать горячей струей металла.

 

И надо было сделать так мало: отказаться от своего исповедания, перестать отвечать:

— Я — христианин. Я — христианка. — И небрежным движением руки возлить вина на жертвенник пред идолом.

 

И не хотели. И умирали за это право, только за это право твердить:

— Я — христианин. Я — христианка.

 

И какое это было счастье во время мук шептать: «Верую в Тебя, люблю Тебя, — до того, что и страдаю за Тебя, и счастлив страданием моим». И сколько внутреннего утешения было в этом вот познании, что не постыдился ни пред кем Сына Человеческого...

 

Но этот род исповедания Христа не был еще самым высоким и трудным.

 

В большинстве случаев в самой обстановке такого исповедничества и мученичества было много поэзии и красоты.

 

Блеск южного солнца, сверкание мраморных скамей амфитеатра (цирка), где, в большинстве случаев, замучивали христиан, всенародность подвига, уверенность, что твой пример зажжет чье-нибудь сердце, и слух в замученном теле, в последние секунды быстро догорающей жизни, уловит еще вопль чьей-нибудь души, прозревшей и освобожденной: «Я верую, я — христианин», и за твоею смертью тут же совершится мученический подвиг мгновенно обращенного тобою христианина, — как все это, особенно в молодые годы, когда по душе все яркое, заманчиво и привлекательно.

 

Они уходили от той жизни, тщету которой они осознали, в безграничное блаженное существование; от раздора земли, особенно им ощутительного после их обращения, уходили к бессмертному миру и покою... Они были в эти часы пред последними пытками и казнью, как путники, долго стремившиеся в волшебную страну и слышащие последние свистки увозящего их наконец в эту страну парохода.

 

Они чувствовали, что им открыты объятья Христа... Блаженство приоткрывалось...

 

С первого взгляда не понятно, как это могли происходить такие быстрые обращения. Но великое чувство имеет в себе замечательное свойство: оно подчиняет других, разом падают какие-то незримые оковы, и душа, торжествуя, входит, точно как освобожденная пленница, в свою родную стихию.

 

И особенно сильно и заразительно бесстрашное исповедование заветных убеждений.

 

Но выше этого, если можно так выразиться, праздничного исповедничества стоит исповедничество многолетнее, требовавшее постоянного напряжения воли, каково было исповедничество Афанасия Великого, боровшегося против ереси Ария, не признававшей Божественности Спасителя, исповедничество Иоанна Златоустого, обличавшего пороки высшего царьградского общества.

 

Афанасий Великий, архиепископ Александрийский, провел в борьбе с арианами всю свою жизнь.

 

Еще в сане диакона, имея от роду всего двадцать девять лет, он сопровождает своего епископа на Первый Собор в Никее и своим метким и пламенным словом поражает в голову ариан.

 

Тридцати лет он был уже епископом. Когда сильные при дворе ариане добились того, что православным было велено принять их в общение, Афанасий, не побоявшись гнева двора, ответил, что он не примет еретиков, «не имеющих ничего общего с Христовою Церковью». Ему грозила смерть от ариан, и, чтоб спасти его жизнь, император Константин, не замещая Александрийской кафедры, велел ему из Африки удалиться в нынешнюю Францию.

 

Когда при сыновьях Константина Афанасий вернулся в Александрию, на кафедру был назначен единомышленник ариан Григорий, вступивший в Александрию с отрядом войска; последовали убийства и насилия; Афанасий едва спасся от смерти и бежал в Рим.

 

Водворенный впоследствии снова в Александрии, Афанасий продолжал возбуждать ненависть ариан. Велено было удалить его с кафедры силою. Опять грозила ему смерть. Бог чудесно его спас, и он удалился в египетскую пустыню к жившим в ней отшельникам. За голову Афанасия была назначена высокая плата. А Афанасий из своего уединения рассылал повсюду свои писания, защищая христианскую истину.

 

Вернувшись при императоре Юлиане Отступнике на свою кафедру, Афанасий возбудил ярость боровшегося с христианами императора, и был издан приказ: «Гнать Афанасия везде, где только можно».

 

Афанасию пришлось снова уйти из Александрии, и он пророчески утешал свою паству: «Не смущайтесь, дети. Это только облачко. Оно скоро исчезнет…»

 

Действительно, вскоре Юлиан был убит в войне с персами. Афанасий был возвращен в Александрию, но на время снова оставил ее при покровителе ариан, императоре Валенте. Только последние несколько лет своей жизни Афанасий провел спокойно.

 

Как много вытерпел он в ясном исповедничестве своем: гонения, многократные свержения с кафедры, скитания... Но он не поддался и стоял непоколебимым столпом Православия.

 

Казалось, дело истинной веры погибало. Высшее духовенство, влиятельные круги общества, монастыри, императоры — все было на стороне ариан. И гонимое Православие покоилось на одном Афанасии.

Никакие натиски бурь его не сокрушили. Он сохранил и передал грядущим векам учение веры в ненарушенной чистоте. И в соответствии с именем его (Афанасий — значит «бессмертный»), память его и слава в Церкви не погаснут, пока стоит Православие...

 

После этого столпа истины, выступившего впервые на Первом Вселенском Соборе и утвердившего догмат о равночестности Бога Отца и Бога Сына, вспомним деятелей последнего из Соборов, Седьмого, тоже Никейского, борцов за иконопочитание.

 

Нельзя без волнения следить за несокрушимою твердостью той немногочисленной горсти людей, которые — как некогда Афанасий сильным своими связями арианам — теперь противостала официальной и могущественной ереси иконоборцев, считавших в числе фанатических приверженцев своих греческих императоров. Не изменив чистоте веры среди самых беспощадных гонений и самых отчаянных обстоятельств, она бодро стояла в надежде на лучшие времена, бесстрашно умирала за свое правое дело, наконец добилась своего и восстановила иконопочитание.

 

Не против икон и мощей только, но и против иночества, против церковных установлений и всего, что налагает узду на страсти, против всей строгой церковности были направлены громы иконоборчества. Сама Церковь с ее вечными истинами, с неизменяемым сокровищем ее учения — вот что ненавистно было иконоборцам.

Но мощно выступили на защиту Православия святой Феодор Студит и другие. Напрасны были гонения и мучения.

 

Когда церковная смута достигла своего апогея, на защиту правой веры поднялся человек великих дарований и великого вдохновения, Иоанн Дамаскин, первый министр калифа Дамасского. Личность эта, воспетая нашим поэтом, графом А. К. Толстым, достаточно известна. В Константинополе между верными ходили по рукам и жадно читались послания Дамаскина, в которых он проникновенно, художественно излагал взгляд Церкви на иконопочитание и выяснял ложь иконоборчества. Император Лев III не мог достать и мучить его, как другие императоры мучили единомышленников Иоанна. Иоанн не был греческий подданный. Оставалось прибегнуть к испытанному средству: клевете. Лев III велел изучить почерк Иоанна Дамаскина, было подделано письмо, как будто писанное первым дамасским министром императору, с предложением изменнически сдать ему Дамаск, и это письмо отправлено калифу. Возмущенный калиф отсек Иоанну руку. Церковное предание говорит, что, по молитве Иоанна пред иконою Богоматери, отрубленная часть руки чудесно приросла к своему месту.

 

Каким мощным духом, какою драгоценною силою убеждения проникнуты эти святые жизни «огненосных столпов Православия!»

 

Да, это были люди! И каким укором веет от этих цельных, светлых образов в наше время, на нас, в нынешней великой смуте, также восстающей на Церковь, на церковные установления, на Самого Христа.

 

Таким же непоколебимым столпом Православия явился и блаженный Марк Ефесский. Он был представителем Антиохийского патриарха на Флорентийском Соборе 1439 года, где изменник Православию Московский митрополит Исидор признал главенство над Русскою Церковью Римского папы.

 

Марк, епископ Ефесский, не подписал акта соединения Церквей, который подписали другие, увлекаемые подкупом или боязнью... От Марка же подписи и не ждали: так были уверены в непоколебимой крепости его и приверженности к православной вере. Когда соборное определение было поднесено для подписания папе и на вопрос папы, подписался ли Ефесский, отвечали, что нет, папа воскликнул: «Так мы ничего не сделали!»

Вот что значит стойкость одного твердого человека, которого уважают и враги его...

 

Трогательное предание соединяет в одно разъединенных по жизни пространством полувека и столь географически далеких друг от друга Марка Ефесского и русского поборника Православия преподобного Сергия Радонежского. Это предание говорит также о чудном единении живых и в небе торжествующих праведников, о том, как пристально следят небожители за подвигами духовно им сродных земных людей.

Суздальский священник Симеон, бывший с Исидором на Соборе, не хотел покориться латинству, много пострадал за это и вместе с тверским послом Фомою решился бежать в отечество. Не имея ни средств, ни защиты, ни знания путей, они пристали было к путешествующим купцам; но, приближаясь к одному, грозно укрепленному городу, купцы отогнали их от себя, опасаясь потерпеть за них, как за людей неизвестных и сомнительных. На одной горе, утомясь и недоумевая о пути, Симеон и Фома легли и задремали. Вдруг видит пресвитер старца, который, взяв его за правую руку, сказал: «Благословился ли ты от последовавшего стопам апостольским Марка, епископа Ефесскаго?» Он отвечал: «Да! Я видел сего чудного и крепкого мужа и благословился от него». Тогда явившийся говорил далее: «Благословен от Бога человек сей, потому что никто из суетного латинского Собора не преклонил его ни имением, ни ласкательством, ни угрозами мук. Ты сие видел, не склонился на прелесть и за то пострадал. Проповедуй же заповеданное тебе от святого Марка учение, куда ни придешь, всем православным, которые содержат предание святых апостолов и святых отцов семи Соборов, и имеющий истинный разум да не уклоняется от сего. О путешествии же вашем не скорбите: я буду неотступно с вами и чрез сей непроходимый город проведу вас безопасно. Теперь, востав, идите; прошед немного, увидите место, где две палаты, и подле них жену, именем Евгению, которая примет нас в дом свой и успокоит; а потом вскоре, и через город пройдете без задержания». Пресвитер спросил старца: кто он? И явившийся отвечал: «Я Сергий Маковский (Радонежский), которого ты некогда призывал в молитве. Ты обещался прийти в обитель мою, но не пришел; и теперь обещания не исполнишь, но поневоле там будешь». Пробудясь, пресвитер рассказал видение своему спутнику, и они пошли с радостью. Все случилось по предсказанию: Евгения пригласила их для успокоения; потом прошли они через город среди множества вооруженных людей, не быв никем задержаны. Так Симеон возвратился в отечество, где сбылось над ним предсказание великого чудотворца.

 

Симеон почему-то замедлил и не поспешил в обитель Сергиеву. Между тем возвратился Исидор и заключил его в оковы как непокорного. По изгнании Исидора Симеон был освобожден из оков и отдан игумену Троицкой лавры Зиновию. Таким образом, по предсказанию преподобного Сергия, он поневоле привезен был в обитель его, где со слезами рассказывал братии свои приключения…

 

В наше время исповедничество не ведет к пыткам внешним, к изгнанию, заточению и казни. Но и в наше время исповедничество едва ли безболезненно для людей, всею деятельностью своею славящих Христа.

К христианским идеям таких громадных, исключительно известных писателей, как Достоевский, относятся с нескрываемым невниманием. И если критика не замолчала его, то только вследствие слишком всем видимой его яркости.

 

Если не замалчивалась проповедь Толстого, а раздувалась, то главным образом потому, что он был христоборцем и говорил от себя, а не от имени Христа Распятого. Если б он исповедовал Христа Богом, пришедшим во плоти, то, конечно, были бы приняты все меры к тому, чтоб он был меньше услышан.

В конце прошлого XIX века писал в Москве выдающийся, глубокий, чуткий литературный критик Ю. И. Говоруха-Отрок, избравший себе псевдоним — Ю. Николаев... Он был христианин и смотрел на литературу и искусство с точки зрения христианства. Его усердно замалчивали.

 

Он издал блестящую работу, критический этюд о Короленко, где отмечает стремление автора подметить во всяком человеке Божию искру, понять и оправдать падших... Книгу замалчивали... Как-то он встретился в ресторане с руководителем одного ежемесячного толстого журнала противоположного направления.

— Хороша ваша книга о Короленко, — сказал ему тот. — Читал ее с наслаждением. Прекрасная книга.

— Так что же вы о ней ничего не пишете? Ведь книга говорит о писателе, который пользуется у вас величайшим сочувствием.

 

Тот улыбнулся и сказал:

— Ну, писать-то мы о вас не будем... Чем ваши книги будут удачнее, тем упорнее мы будем вас замалчивать.

Это заявление было цинично, но правдиво: так оно в действительности и бывает.

 

Примкни Ю. Николаев к противоположному лагерю, держи про себя свое христианство, не становись под христианское знамя, он имел бы шумный успех и широчайшую известность... Он предпочел быть верным Христу, идя на несомненную жертву. И поэтому жизнь его может быть названа исповедничеством.

Самый оригинальный, самый сильный, самый стихийный художник в России за последние десятилетия, несомненно, Васнецов. Его работы на стенах киевского Князь-Владимирского собора — это откровения нового русского искусства, подающего вместе с тем руку бедным формою и богатым чувством художникам-иконописцам давней былой России.

 

Но именно за это, за согласие своего идейного настроения с исконными верованиями русского народа, многочисленнейшая часть печати относится к Васнецову совсем иначе, чем относилась бы, если б он со своим талантом не был исповедником своих религиозных убеждений.

 

И такие явления вы встретите часто и повсюду. Мне говорили, что пьеса одного уже известного драматурга была забракована к принятию на сцену только из-за своего явно выраженного христианского направления, хотя повод был, конечно, выставлен иной...

 

Теперь подумайте, какую силу духа и убеждения надо было иметь тому же, например, Ю. Николаеву... Не высказывай он своего христианства, жизненная удача была бы ему уже обеспечена: громадный заработок, общее сочувствие, слава.

 

Человеку пишущему так важно быть услышанным многими, чтоб мысли его могли расходиться широко. Когда он говорит с узким кругом читателей, это похоже на то, как если б ему закрывали рот. И вот не только выгоды, но и столь важное, на первом месте для писателя стоящее соображение о том, чтобы иметь широкий круг читателей и действовать на них: всем этим пожертвовал Ю. Николаев, чтоб остаться верным Христу и иметь возможность громко Его исповедовать... Это тоже своего рода мученичество.

 

Всюду и всегда, во всяком положении и на всяком шагу вашей жизни у вас будет случай проявить ваше исповедничество. И счастливы те, кто смолоду к этому стремится.

 

Одно лицо, занимающееся разработкой духовных вопросов, рассказывало мне, что, когда он был проездом в Киеве, к нему обратился ученик одного среднего учебного заведения, юноша лет восемнадцати, который задался мыслию устроить кружок верующей молодежи, чтоб находить взаимную духовную поддержку.

Мой знакомый передавал мне, что, доверяя свой план ему, как лицу, много думавшему о духовной жизни, этот посетитель прямо пылал огнем ревности, сгорал желанием сохранить веру в себе и в товарищах и пробудить ее в равнодушных.

 

И разве это не есть исповедование?

 

Бывают люди, которые вообще в дело своей жизни влагают столько чисто религиозного, что вся их жизнь представляется одним сплошным подвигом исповедничества.

 

Таким человеком за последнее время был известный народный учитель Сергей Александрович Рачинский, вся деятельность которого была проникнута высшими христианскими идеалами.

 

* * *

Рачинский происходил из богатой помещичьей семьи Смоленской губернии и родился в родном поместье, селе Татеве Бельского уезда; по матери он был родным племянником поэта Баратынского. Детство его прошло в уюте старой дворянской усадьбы, с прекрасным поэтичным домом.

 

Он получил тщательное воспитание, прекрасно знал иностранные языки и музыку.

 

От матери своей он унаследовал большую набожность, и своей чуткой душой сильно воспринимал церковные впечатления. Когда он с семьей мальчиком в первый раз посетил Москву, она оказала на него и на его склонность ко всему церковному большое влияние. Он всегда поминал, как, войдя однажды в Троицын день в церковь Успения на Покровке, убранную зеленью, цветами, березками, — он был поражен ее красотою.

 

Поступив в Московский университет, он пристрастился к ботанике и по окончании курса усовершенствовался в этой науке за границей, а потом был приглашен занять кафедру по ботанике в Московском университете.

По своему уму и качествам своего характера он занял видное место среди московского образованного общества. У него бывали все выдающиеся москвичи.

 

Но в этой жизни он не испытал полного удовлетворения. Чего-то не хватало ему. Несколько лет он провел в тревожных исканиях и наконец нашел свою цель, цель своей жизни: он стал сельским учителем.

 

У нас давно было принято говорить о народе, о сельском населении, о необходимости служить ему и просвещать его. И очень часто все эти разговоры так и оставались одними разговорами.

 

Никто из видных общественных деятелей не послужил народу с тою полнотою, искренностью, с отданием на эту службу себя самого, всех дней и часов своей жизни, как сделал это С. А. Рачинский: сделал просто, тихо, без рисовки.

 

Богатый представитель высшего круга, европейский ученый, он совершенно изменяет свою жизнь.

 

Знавшие Рачинского молодым передавали, что он очень заботился тогда о своей внешности и изысканно одевался. Теперь он надевает самое простое платье, единственное достоинство которого — чистота.

 

Он даже покидает старое насиженное гнездо, свой помещичий дом. На свои средства он устраивает общежитие для мальчиков, которые живут в отдаленных деревнях и которым поэтому трудно приходить ежедневно в Татево. Сам он селится с этими крестьянскими мальчиками, отведя себе при школе две маленьких комнатки, одна из которых служит ему кабинетом, другая — спальней.

 

И всю остальную жизнь свою, тридцать четыре года, он трудится, воспитывая целые поколения крестьянских детей, выдававшихся своими душевными качествами и ставшими по его примеру такими же самоотверженными народными учителями.

 

Свои наблюдения над крестьянскими мальчиками и русскою душою вообще, которую он так непосредственно и близко изучил, он излагал в статьях, из которых составился сборник под заглавием «Сельская школа».

Этот сборник следует прочесть всякому, кто интересуется русским народом.

 

Близко подойдя к народной душе, Рачинский был изумлен ее красотой, ее идеализмом, ее высокими стремлениями. Он увидел, что «русский народ под грубой внешностью скрывает огромное богатство духовных сил, которые дремлют и которые школа должна разбудить». «В душе русского человека, — говорит он, — ярко пылает пламя сердечной искренней веры в Бога». — «Жизнь для Бога», «жизнь по Закону Божию», «отвержение себя», «подвижническая жизнь», «жизнь в монастыре» — вот лучшие мечты и желания большинства крестьян и крестьянских мальчиков, попавших в школу Рачинского и дававших ответы на его вопросы, чему хотят они научиться в школе и чего хотят они добиться в жизни.

 

Отсюда, выводил Рачинский, долг каждого истинного просветителя народа — воспользоваться этими сокровищами русской души, развить в учащихся глубокое религиозное чувство, поднять, облагородить их, сделать из них прежде всего «православных христиан», любящих Церковь с ее богослужением и заветами, как любили все это наши предки.

 

Рачинский понял, что единственное просвещение, которого народ жаждет, есть «свет Христов»: что один он может озарить трудовой путь русского крестьянства и привести его к затаенной цели крестьянской души — «жить в Боге и для Бога»: просвещение народа должно происходить под благодатным воздействием Церкви.

 

«Такого образования и воспитания, — пишет Рачинский, — не получал еще ни один народ мира. Пусть получит его народ русский, который должен сказать свое жизненное слово прочим народам Востока и Запада, ждущим нового откровения. И, без сомнения, он скажет его, если просвещение русского народа произойдет в строго христианском духе».

 

Народ всегда смотрел на грамотность как на ключ к Божественному Писанию, — и у Рачинского особенное внимание было обращено на церковно-славянский язык. Изучение Закона Божия не носило характера сухого учебного предмета, а велось в виде простых, сердечных, живых, задушевных бесед с детьми о предметах веры и нравственности, так чтоб тронуть сердца и развить волю школьника.

 

Особое внимание было обращено на церковное пение, по которому отцы могут наглядно судить о том, что дети их не теряют времени своего даром, так как слышат детей поющими в церкви.

И пение школьного хора в татевской церкви, и церковно-славянское чтение школьников велись образцово, способствуя торжественности богослужения и доставляя радость и утешение и самим школьникам, и прихожанам.

 

Имея ум практический, Рачинский ставил обучение крестьянских детей так, чтоб давать им умения, нужные им в их жизни.

 

Уроки русского языка имели целью дать навык к написанию крестьянского письма, прошения, условия о съемке земли. В арифметике главным образом имелось в виду развить способность умственного счета. И ученики Рачинского в этом достигали изумительных успехов.

 

Рачинский не сочувствовал модным теперь статейкам в хрестоматиях о внешнем мире, с объяснением крестьянским детям, с младенчества свыкшимся с животными, что есть лошадь и что есть корова. Но он находил очень полезным во время прогулок и во время занятий в сельском саду и огороде знакомить детей, с наглядным показом, с тайнами окружающей их природы.

 

Ученикам сообщалось также о главнейших исторических событиях Европы и России и понятие о географии всеобщей и русской.

 

В основу же всего ставилось — привязать детей к Церкви, всему истинно народному и высокому, выработать навык к чистой трудовой христианской жизни.

 

Заслуга и, одновременно, успех Рачинского состояли в том, как подошел он к народной душе.

Образованное общество смотрит обыкновенно на народ свысока, как на дикарей, на какое-то пустое место, тогда как по богатству душевному безграмотный крестьянин, с живым чувством Божией правды, стоит много выше другого образованнейшего человека.

 

Подойдя к народу, Рачинский понял, что народ не только надо учить, но что прежде и самому у народа надо многому поучиться.

 

Обыкновенно какое-то глубокое взаимное непонимание отделяет образованные классы от простонародья. И эта несомненная рознь основана на том, что они по-разному верят, к разному стремятся: народ и образованные люди, оставшиеся верными исконным общенародным чаяниям, ищут жизни по Божией правде; большинство же образованных мечтает лишь о том, как бы получше устроиться на земле.

 

А Рачинский с глубоким смирением и усердием подошел к народной душе и, подойдя и всмотревшись в нее, изумился ей и преклонился пред нею, и так полюбил народ, и так послужил в лице своих школьников будущему окружному крестьянству, что стал для этих детей и учителем, и слугой, и воспитателем, и надзирателем.

 

Христианство должно трубить о таких людях и всячески прославлять их. Рачинский с совершенной полнотою исполнил великий завет Христов: «Блюдите, да не презрите единаго (от) малых сих».

 

Его забота о детях видна в самой внешности его школы, которая, можно сказать, являлась земным раем этих маленьких исповедников Христовых во главе со своим учителем.

 

Школа, устроенная Рачинским, представляла собою большое деревянное одноэтажное здание с широкой террасой спереди. Небольшая двухэтажная пристройка заключала внизу две комнаты самого Рачинского, а верх был им отдан ученикам, занимавшимся иконописанием и живописью. Пред зданием был разбит трудами учителя и учеников большой красивый цветник. Стены террасы и столбы, поддерживающие навес, были также украшены вьющимися растениями. Цветы, к которым имел такое пристрастие Рачинский, наполняли и террасу.

 

В здании помещались столовая, кухня общежития, классная комната.

 

Просторная, светлая, с большими окнами, классная была украшена множеством картин и рисунков из Божественного и из русской истории, рисунками его учеников. (Среди них был известный художник Богданов-Бельский.) Тут же висел большой снимок с изображения Богоматери работы Васнецова, находящегося в Киевском соборе («Богоматерь, несущая миру спасение»). Этот снимок подарен школе самим художником.

Тут же висели таблицы с красивыми заставками и орнаментами, написанные крупным славянским уставом рукою самого Рачинского и заключавшие тропари двунадесятых праздников, догматики и другие молитвы и церковные песнопения. В переднем углу пред иконами теплилась лампада, и все иконы были увешаны чистыми расшитыми полотенцами. Одна из стен была почти совершенно стеклянная, и по ней стояли комнатные растения и цветы, придававшие ей уют и красоту. Прямо из класса была дверь в комнату Сергея Александровича. С балкона школы открывался красивый вид на окрестности Татева. Через дорогу был разбит школьный сад и огород, в котором ученики сами садили и выращивали себе разные овощи и ягоды.

 

Школа блистала чрезвычайной опрятностью и порядком, и все это поддерживалось учениками под наблюдением самого Рачинского. В школе не было даже сторожа. Дети сами мыли полы, выметали сор и пыль, рубили дрова, носили их в школу, топили печи, таскали воду, ходили за провизией для обеда; только что для стряпни была старушка, являвшаяся единственною прислугою в школе и в школьном общежитии, в котором иногда набиралось до пятидесяти человек народу.

 

Родовитый барин, Рачинский не только поддерживал в школе порядок наравне с учениками, но и принял на себя самую черную обязанность: он очищал навоз с площади пред школой, которого особенно много бывало после праздников и базарных дней, когда в церковь и село приезжало много крестьянских подвод. Весь этот сор и навоз шел обыкновенно в школьные цветники и на школьные огороды. Рачинский также сам полол гряды на школьном огороде летом. Так он придал школе без всяких почти затрат красивый и художественный вид.

 

Он настолько сжился со своей школой и с детьми, настолько отдал им себя, что о производимом им впечатлении один из посетителей школы говорит: он был не только учителем своих учеников; мне кажется, что будет мало его назвать отцом. Он, редкий по душе и мягкости любвеобильного сердца человек, был для своих питомцев скорей, любящей матерью, жившей одними с ними радостями и горевавшей их неудачами и печалями. Школа была его дом, школьники — его семья, для которой он работал не покладая рук.

Татевские школьники никогда не оставались без надзора, с ними были или сам Сергей Александрович, или его помощник. Вместе с ними Рачинский ел, пил и ночевал, первым вставал и последним ложился. Дверь в его комнату никогда не запиралась, ни днем ни ночью. Он был для учеников и учителем, и слугой, и воспитателем, и надзирателем. При такой материнской нежности к ученикам он в то же время был с ними тверд, не потворствовал их слабостям и проступкам. Сердечное его отношение к школьникам делало в большинстве случаев невозможными самые проступки, при вспышках дурного характера Рачинский старался затронуть нежное в детях чувство справедливости. Мелкие же невзгоды и детские преступления он старался не замечать. Если, бывало, дети, резвясь, нечаянно разобьют стекло или горшок с цветами, он только тихо скажет:

— Это ты, Ваня, разбил? Пойди скажи Семену, чтобы он позвал садовника убрать это.

 

С раннего утра до поздней ночи проводил Рачинский в своем ежедневном подвиге. В шесть часов дети, жившие в общежитии, вставали и шли на молитву. Здесь их уже ожидал Сергей Александрович. Начальный и заключительный молитвенный возглас, как положено мирянам, произносил Рачинский или один из его помощников. Дежурный ученик читал положенные молитвы, они прерывались и заканчивались общим пением. Затем следовал завтрак — хлеб с молоком, а в постные дни с квасом. От завтрака до девяти часов производились хозяйственные работы: кто носил дрова в комнаты, кто воду, кто поливал цветы, кто убирал школу, кто отправлялся на помещичий двор за съестными припасами.

 

Все содержание общежития ложилось на Сергея Александровича. Сам же он в это время ходил здороваться со своей престарелой матерью, которую пережил всего на восемь лет, и со своей незамужней сестрой. С девяти начинались занятия до полудня, и Сергей Александрович преподавал в старшей группе. В полдень был обед. Столовая служила для ребят и спальней — по стенам были устроены нары с отделениями для каждого мальчика. В этой комнате стояли два длинных стола с лавками по бокам. За одним из столов в конце садился обыкновенно Сергей Александрович, а за другим — его помощник. Обед состоял из двух блюд, большею частью из щей или супа с мясом и каши. Посты строго соблюдались. По праздникам давались еще пироги и чай. Пища была питательная, но ничуть не роскошная — и только, которой пользуются зажиточные крестьянские семьи. Пред обедом и после обеда пелись обычно молитвы. Овощи к столу шли из школьного огорода, который под наблюдением Сергея Александровича возделывался учениками.

 

Затем до двух часов было свободное время, зимой отгребали снег около школы, летом копались в огороде. Также занимались и отдыхом на чистом воздухе под надзором Рачинского или его помощника. Если Сергей Александрович не мог, чувствуя себя слабым, принять участия в работах, то он в это время переписывал ноты для школьного хора и разрисовывал крупными славянскими буквами для Татева или соседней школы молитвы, тропари и кондаки двунадесятых праздников с разноцветными заставками и орнаментами. Они укладывались на картон и вешались в виде украшения на школьные стены.

 

С двух часов до четырех шли уроки, в четыре ребята полдничали, затем отдыхали, играли на дворе или прогуливались, а с шести до девяти шли вечерние занятия. Решались арифметические задачи на устный счет, читались и заучивались лучшие и доступные крестьянскому пониманию произведения русской словесности. Бывали также в это время и спевки.

 

Арифметические задачи, решаемые в уме, были особенно любимы учениками. У него было заведено так, что сам он сидел или стоял в сторонке. Кто решит написанную на большой черной доске задачу, подбегает к нему и шепчет на ухо ответ. Если решение верно, мальчик становится по правую руку учителя, если неверно — по левую. Это упражнение в устном счете производилось и по праздникам вечером. Тут, желая поощрять наиболее смышленых детей, Рачинский оделял пряниками тех, кто быстрее всех шептал ему верно ответ. Эти задачи были напечатаны в особой книжке под заглавием «1001 задача для устного счета». Дети школы Рачинского достигали в этом устном счете необыкновенной сноровки. В девять часов бывали в непременном присутствии Сергея Александровича вечерние молитвы. «Серьезно, сосредоточенно, — говорит один из бывших помощников Сергея Александровича, — стояли пред иконами с теплящейся лампадой после целого дня умственных и разнообразных трудов наши ребята — и я не могу сказать, как милы, как они хороши бывали в это время...» Другой очевидец, вспоминая эту вечернюю молитву, свидетельствует: «Было во всем этом столько умилительной простоты, столько искренности, неподдельного благочестия, что на глазах у меня навертывались слезы, и я никогда не забуду этого впечатления».

 

Вот как проводились предпраздничные и праздничные дни: в субботу уроки оканчивались в двенадцать часов дня. После обеда производилась общая уборка школы: мытье полов, чистка спальни, а потом ученики шли в баню и, вернувшись все вместе, пили чай. После чая сам Рачинский читал и объяснял очередное воскресное или праздничное Евангелие.

 

Среди обширного класса ставился стол. По скамьям поодаль размещались помощник, учителя и ученики, а иногда и родственники учеников, и взрослые певчие, приходившие на эти субботние беседы из деревень. Рачинский прочитывал положенное Евангелие по-славянски и давал несколько объяснений, а потом читал то же Евангелие по-русски. Эти объяснения переходили в целые беседы и по сердечности, по жизненности и назидательности своей глубоко западали в сердце каждого слушателя и оставались в памяти на всю его жизнь. Суббота оканчивалась спевкой на воскресные и праздничные службы. Затем следовали молитвы и сон. Крестьяне-певчие пользовались посещением школы, чтобы сходить в баню, и потом угощались чаем с баранками и школьным ужином, и так любили эти беседы, что никакая погода не могла удержать их дома. Праздничная служба в татевской церкви отправлялась истово, церковное пение было поставлено в Татеве превосходно. Сергей Александрович из богатого выбора церковной музыки выбирал лучшие творения, которые и исполнялись с воодушевлением и искусством. После богослужения дети в праздник пили чай, ели пироги, резвились, отдыхали, уходили к родным, а вечером занимались с Сергеем Александровичем, и больше всего решением устных задач, за быстрый ответ на которые следовали пряники.

 

Мудрый Рачинский понял, что дети никогда не полюбят школу настоящим образом, если со школой у них будут связаны лишь воспоминания об упорном, напряженном труде. Он знал, что в детских душах ярче запечатлеваются не будничные, обыденные воспоминания, а воспоминания редкие, праздничные, необычные. Поэтому все радости праздничных дней, всю их особливость, необычайность он тесно связал со школой, и этим привязал еще больше к школе сердца крестьянских детей.

 

Задолго до Великого праздника в Татеве начинались предпраздничные приготовления, устраивались частые спевки с заучиванием разных праздничных песнопений. Время проходило в каком-то трепетном ожидании торжества.

 

Один из сотрудников Рачинского так описывает Пасху в Татеве:

«С утра в Великую Пятницу началась уборка комнат, главным образом большой классной комнаты. Сергей Александрович приказал принести множество свежих цветов в плошках из оранжерей дома своей матушки и принялся сам с нами украшать школу: всем было много работы. Из большой классной комнаты мы вынесли несколько столов, а остальные расположили в ряды, спинками друг к другу, и получилось два длинных стола: крышки в них мы приподняли, подложив подножки, и все это получило вид двух огромных ровных столов. Стены вымыли, вытерли и под руководством Сергея Александровича увешали их десятками расшитых полотенец, выставили окна, иконы чудно убрали полотенцами. Затем Сергей Александрович начал расставлять цветы на окнах и пред иконами и на широких лавочках с цинковыми подносами. Так хорошо, весело стало. Из большого дома Сергея Александровича принесли несколько корзин с куличами, пасхами, крашеными яйцами и прочее. Все это мы с Сергеем Александровичем расставляли на столах вперемежку с цветами.

 

Вечером из тарховской школы (тарховская женская школа была основана и процветала при участии Рачинского; там прекрасно поставлены были женские рукоделия и ткачество) привезли всем нам, и учителям, и детям, обновки: каждому рубашку и поясок, сработанные от начала до конца этой чудной школой, учительницами и ученицами (ткали полотно, белили его, кроили и шили, а пояски вязали). Мы все и Сергей Александрович надели этот подарок, и как приятно было смотреть. Рубашки белые, обшитые лентою с красными узорами, и красный вязаный поясок. Лампы ярко горят, вокруг все так хорошо, и цветы, цветы, которые так всё красят. Девочки в новых сарафанах...

 

Причесанные, как никогда чистые и нарядные, сидят наши ребята по лавкам и изредка тихо переговариваются. Сверху из певческой доносится последняя спевка каких-нибудь недостаточно еще гладко идущих мест... Но уже полночь, пора идти. Мигом все встрепенулось; все спешат через небольшую площадь в церковь. А высокая, ярко освещенная татевская церковь уже полным полна народа. Все в ожидании, и вот среди этой проникновенной тишины раздается удар колокола. Толпа колышется, и крестный ход, с трудом пробираясь, выходит из церкви. Сквозь окна видно, как он обходит вокруг; доносятся слова стихиры: “Воскресение Твое, Христе Спасе…”, и наконец наступает торжественная минута: по возгласу священника слышно пение: “Христос воскресе”, и крестный ход в церкви, и все счастливы, все радостны, все сливаются в одном порыве восторга... Начинается пасхальная заутреня, чудо поэзии, музыкальной красоты и молитвенного настроения. Дивное вообще богослужение отца Петра делается вдохновенным... Около четырех часов окончилась литургия, и мы пришли в школу. Пропели “Христос воскресе”. Сергей Александрович похристосовался со всеми нами и с детьми... Как описать прелесть ребят наших в эту минуту? Как описать школу, всем существом радующуюся воскресению Бога и Спаса нашего? Как повторить эти поздравления, не по обычаю только приносимые, а искренние, от души, по поводу подлинного, действительного, вот сейчас нахлынувшего счастья? Воистину воскресе... И вся семья в пятьдесят душ уселась за столами. Светлело, и мы при чудной заре и восходящем солнце встречали Светлый день и разговлялись. Как ярко, красиво было в школе, каким светом светились лица у всех, какие все были радостные... Лишь после разговенья Сергей Александрович пошел домой... Как он тронул нас всех... Школу свою больше всего любил он: там и мать больная, и сестра ждут его, но он прежде всего встретил праздник с нами».

 

Так же радостно проводились Святки — праздники Рождества Христова и Богоявления, — когда в школе устраивался вечер с музыкой, с пением и чтением учеников школы, сделавшийся в настоящее время обычным во многих школах.

 

Но среди праздников преимущественно школьных следует отметить празднество, устраивавшееся Сергеем Александровичем каждогодне в Татеве одиннадцатого мая, в день памяти святых Кирилла и Мефодия, первоучителей славянских, на которое собирались ученики, окончившие курс в этом году и со всех соседних школ, обязанных своим возникновением Сергею Александровичу и находящихся под его попечительством и руководством. Этот праздник был полон глубокого смысла и преследовал ту цель, чтобы закрепить в сознании учащихся детей тесную связь нашу с другими славянскими народами, для которых язык богослужебных книг до сих пор остается одним общим языком.

 

В этот день обыкновенно совершалась торжественная литургия в присутствии всех учеников татевской школы и прибывших из школ окрестных селений, и затем устраивался крестный ход в татевскую школу, где служили молебен святым Кириллу и Мефодию. Особенно торжественно устраивался крестный ход в школу. Вот как рассказывает об этом празднике один из участников его, ученик Сергея Александровича, бывший в Татеве одиннадцатого мая в качестве гостя из соседней, меженинской школы:

 

«После заамвонной молитвы учитель поставил всех нас в два ряда посреди церкви, лицом друг к другу от амвона до выходной двери. Затем стал раздавать каждому по хоругви. Это были высокие, легонькие древки с деревянными крестиками наверху, к ним прикреплены картонные хоругви, и на каждой из них была нарисована во всю хоругвь красной краской какая-нибудь славянская буква. Обедня кончилась. Старичок-священник с благообразной длинной седой бородой, в камилавке, с крестом в руках, за ним диакон с Евангелием, два мальчика со свечами, четыре мальчика с иконами святых Кирилла и Мефодия вышли из алтаря, и вся эта торжественная процессия двинулась из церкви: мы, дети-хоругвеносцы, — впереди, позади нас причт, хор и все присутствующие. Выйдя из церкви, процессия отправилась к школе. День ясный, солнечный, дует маленький ветерок, тихо колыхая и шелестя нашими оригинальными хоругвями. Хор поет тропарь: “Яко апостолом единонравнии...” Чудный, простой и вместе торжественный этот вид невольно наводит на хорошие, отрадные мысли, вселяет в сердце светлые надежды на будущее. Эти маленькие дети, молодое поколение, будущие отцы семейств, несут в своих, пока еще слабых, руках всю мудрость, всю науку мира, все надежды на свое светлое будущее. Вздымая высоко это знамя, олицетворяющее собой самое важнейшее и необходимое в нашей жизни, они как бы собрались пройти весь жизненный путь под ним, призывая и других под сень его. Тут же между нами находится и он, которого, по духу дела, смело можно назвать братом святых первоучителей славянских. Как святые братья Кирилл и Мефодий первыми пришли просветить духовную темноту и невежество болгарских славян, так этот апостол, только не древних славян, а русских крестьян, первым двинулся на эту нищую духом Божию ниву и своей горячей любовью к человечеству, своей верой в него, своей надеждой, что дело, начатое им, не заглохнет, продолжится и после него, создал эту чудную, многознаменательную картину, которой могли бы любоваться все желающие...»

На школьной террасе был отслужен молебен, во время которого школьники стояли полукругом внизу у ступеней. После этого молебна первоучителям славянским священник окропил всех святою водою, и все двинулись обратно в церковь. После богослужения в училище Сергей Александрович раздавал детям книжки с описанием жизненных трудов и подвигов святых братьев.

 

Сергей Александрович глубоко понимал громадное воспитательное значение для детей в посещении святых мест Русской земли, и он был первый, который указал на то, как достижимо для школы сельской в полном составе отправляться на богомолье.

 

Он со своей школой два раза ходил пешком в излюбленную тверским и смоленским народом пустынь преподобного Нила Столобенского, отстоящую от Татева в ста двадцати верстах. Первое богомолье было совершено им в 1879 году с тридцатью взрослыми учениками, во второй раз — в 1887 году, когда паломников было уже шестьдесят шесть человек, из них сорок шесть — детей.

 

Последнее богомолье дало Рачинскому повод написать замечательную статью «Школьный поход в Нилову пустынь». Эти художественно изложенные впечатления Рачинского оказали столь сильное влияние, что многие сельские учителя в подражание Рачинскому устроили богомолье со своими школьниками в близлежащие святые места.