Почитание икон в православной традиции. Диакон Андрей Кураев

Слово “икона” в  переводе с греческого означает “образ”.  Когда некоторая реальность  отражается  в  другом  материале  -  это образ.  Отпечаток,  оставленный перстнем в сургуче или воске - это  образ.  Моя  память  о  каком-то  событии  -  это  образ.  Отражение  другого  человека в моем сознании и в моих глазах - это образ.  Слово,  которым обозначается предмет, - это  образ. Любое  слово  есть не вещь,  но символ вещи,  ее отображение в моей речи.  Человек неизбежно живет в мире образов. Даже стол, который  я  вижу перед собой,  дан мне как образ (мое сознание непосредственно работает с образом  стола  на  сетчатке  моего глаза).   И  вся  культура  -  от  музыки  до  скульптуры,  от литературы до живописи,  есть образ.  Тем самым вся культурная деятельность  человека  есть  научение  жить в мире неизбежных образов.  В этой школе у человека  должно  развиться  ожидание того,  что реальность многомернее и сложнее своих образов, и в то же время смирение с тем,  что познание мира без  посредства образов вообще невозможно.

Как же  тогда  понять четвертую  из   десяти   Моисеевых заповедей - “не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху,  и что на земле внизу,  и что в воде  ниже земли”?   Именно   напоминая   эту  ветхозаветную   заповедь, протестанты укоряют  православных за почитание   икон.  То,  что  я  сказал выше -  философия.  Они же приводят цитату из Писания.  Как совместить философию и богословие? Какой сделать выбор?

Так вот,  философски  очевидно,  что  человек не может не создавать образов - суть же заповеди не в запрете на  создание образов,  а в том,  чтобы из этих неизбежных образов не делать себе кумиров.  И  Моисей  ясно  понимает  смысл  запрета:  “не поклоняйся   им   и   не  служи  им”.  Изображение  не  должно восприниматься в качестве  Бога.  В  частности, человек должен помнить, что и образ Бога, который неизбежен в человеческом уме,  не есть Сам Бог.  Можно не  иметь  икон  и  быть идолопоклонником  - ибо кумир будет всажден в сердце человека.  Можно спутать реальность  текста  Писания  и  реальность  того Бога,  о котором оно говорит. Верно, в православном мире можно встретить людей,  которые относятся к иконе как к кумиру, но разве   в мире протестантском  нет  людей, которые  Библию превратили в предмет  своего профессионального  изучения,  а Живого Бога забыли?

Кстати, Библия  тоже есть икона.  Просто образ Творца она передает не красками,  а словами.  Любая проповедь предлагает некоторый образ  Бога, некоторое представление о Боге,  для того,  чтобы человек обратил  свой сердечный взор  к самому Создателю. 

Седьмой Вселенский Собор, установивший иконопочитание,  ясно сказал:  глазами взирая  на образ, умом восходим к Первообразу.  Более того, Ветхий Завет есть  икона  Нового  Завета  -  “образ   настоящего   времени” (Евр. 9, 9),  “тень будущих  благ”  (10, 1).  События  Священной истории  тоже образы, иконы.

Первым иконописцем был сам Бог.  Его Сын - “образ  ипостаси Его” (Евр. 1, 3).

Бог создал  человека  как  свой образ в мире (по-гречески, как икону).

Тайну иконы раскрывает  такой литургический  обряд,  как каждение в храме: при каждении священник кланяется и кадит и людям, и иконам.  Это два вида образов.  В человеке образ Божий есть  личность,  разум,  способность  к творчеству и свободе.  Почитая в другом образ  Бога, я  почитаю  его свободу  и Богосыновнее достоинство,  те Дары,  которые Господь дал моему брату.  Я могу не видеть этих даров, могу  с  осуждением  или презрением,  с  холодным равнодушием  относиться  - на уровне эмоций - к этому человеку.  Но догмат напоминает моему разуму: в этом человеке, в каждом человеке, не меньше глубины и тайны, чем в тебе самом.  Почти же не его дела в мире,  почти  Божие дело  в  нем  -  образ, дарованный  ему  Богом.  Или,  если  я поклонился человеку при встрече,  я  тоже совершил  языческий обряд?  Но тогда и Соломон был язычником, ибо, даже будучи царем, кланялся своим гостям (3 Цар. 1, 47),  и Авраам - ибо кланялся и он народу (Быт. 23, 12). И значит, опять нам надо вспомнить то, что  сказал  Седьмой  Собор  об  иконе:  есть  поклонение  как всецелое служение  -  и  оно  надлежит  только Богу,  и есть поклонение как почитание,  как воздание чести - и оно возможно по отношению к образу.  Иначе четвертая заповедь Моисея войдет в прямое противоречие с  пятой: 

“Чти  отца  твоего  и матерь твою”.  И  в четвертой заповеди - “чти день субботний”.  Итак, все,  что вышло из рук Бога и все,  что напоминает нам о Нем, достойно благодарения и почитания.  И если человек творит себе памятные знаки, образы для того, чтобы свой ум чаще обращать к Единому Творцу - где же здесь язычество?  То же ли самое - Бог и те заповеди, которые Он дал  Моисею?  Нет.  Но  как  же пророк  Исаия  восклицает: “И  на  закон  Его буду  уповать” (Ис. 42, 4).  Не язычник ли Исайя, раз уповает на Закон Божий, а не  на  Бога?  А  вот Давид признается: “как люблю закон Твой” (Пс. 118, 97).  Как же смеет он религиозно любить что-то, помимо Бога?  И  уж  не нарушает ли заповедь “Богу одному поклоняйся” тот  же  Давид,  когда говорит:  “Поклонюсь святому храму Твоему” (Пс. 5, 8)?  Конечно,  нет,  ибо  все,  что напоминает о Боге, достойно благоговейного отношения.

Свой образ  благочестия  нельзя  навязывать другим, но и подозревать в других худшее без всякой попытки  понять  мотивы их действия является не чем иным как фарисейством.  Можно быть христианином  и  жить  по  Евангелию,  не  почитая  живописных изображений (православные,  молясь в лагерных бараках,  где не было икон Христа,  не переставали быть православными).  Но  с главной   заповедью  Евангелия  -  заповедью  любви  -  трудно совместима практика  обвинений  других христиан  в  язычестве только  за  то,  что они иным путем выражают свое благоговение перед тем же Единым  Господом.  Можно  ли,  глядя  на  звезды, славить Творца?  Можно  ли,  глазами взирая на земное, умом воспевать Небесное?  Вопрос риторический  и  всякий верующий ответит  на  него решительным  “да”.  А раз  можно, значит, творение может быть посредником между  Богом  и  человеком.  И природа  может  быть посредником  в религиозном  становлении человека,  когда своей красотой и величием исторгает  из  его сердца  молитву  к  Создателю.  Но если человек будет почитать космические силы и стихии как Бога,  тогда  он превратится  в язычника,   ибо   тварь  для  него  встанет  на  место  Творца (Рим. 1, 25).  Другое дело,  что в ветхозаветные времена зримая икона  Бога  была  невозможна.  Но  во  Христе Бог стал человеком - и если Христос есть Бог,  и Христос был видим,  то значит, Он стал изобразим. (Ин. 1, 18) Евангелие словами описывает жизнь Христа, художник - красками.

До тех пор, пока вопрос о почитании икон не был теснейшим образом  связан  с  вопросом  о  воплощении  Бога  во Христе - Церковь допускала лазное отношение к иконам.  Она не запрещала использовать  образ  для проповеди и для молитвы тем,  кто от этого получал духовную пользу,  и она же не понуждала  к  тому  тех христиан, которые боялись, что языческие предрассудки в народе еще слишком сильны,  чтобы  можно  было  безопасно  предлагать ему художественные изображения священных событий.  До 8 века мы не видим повсеместного и обязательного употребления  икон.  Но  и сказать,   что иконопочитание   появляется  лишь  после  VII Вселенского  Собора  время,  тоже  неверно.  Этот  Собор  лишь богословски  обосновал иконопочитание, но не он его ввел в церковную жизнь.  Икона существовала и раньше.  Всем известно, например,  что  итальянские Помпеи погибли в 79 году.  Даже по протестантским меркам это еще время апостольской, неискаженной Церкви.  Не все апостолы ушли к этому году из нашего мира.

Так вот,  при раскопках в этом засыпанном пеплом  городе  были найдены  стенные  росписи на библейские сюжеты,  и изображения креста.  Находки следов христианского присутствия  в  Помпеях тем  интереснее,  что,  как  известно  (Деян. 28, 13),  ап. Павел проповедовал в Путеоле,  в 10 км  от Помпей.  На другом  краю Римской  империи  -  в Междуречье (катакомбы Доура-Европос) от начала второго века до нас  дошли другие  фрески  (кстати,    с    изображением    Девы Марии).

     Но в   эпоху  иконоборческого  кризиса  вопрос  об  иконе оказался поставлен в догматический, христологический контекст. “Чему  вы кланяетесь? - выпытывали у православных иконоборцы. - Божеству Христову?  Но оно -  неизобразимо,  и,  значит,  ваши картинки не достигают цели. Или вы кланяетесь Его человечеству, но тогда вы покланяетесь чему-то,  что не есть  Бог,  и  вы, во-первых,  язычники,  а,  во-вторых, несториане, разделяющие Христа  на  две  части”.  Православные  же  отвечали: “Мы   не кланяемся   ни   тому,   ни   другому.   Мы  кланяемся  Единой Богочеловеческой Личности Христа. В молитве мы обращаемся не к “чему”,  а к “Кому”,  к Личности,  а не к безличной природе, к Живому и Личному Богу.  И в той мере,  в какой икона  помогает нам обращаться к Личности Богочеловека - мы и приемлем ее. Что общего у портрета и человека?  То,  что при  встрече  с  самим человеком и при взгляде на его портрет мы называем одно и тоже имя:  “Это - Петр”. 

Образ един  с Первообразом  в  имени,  в именовании  Личности  Того,  Кто  изображен на ней”.  Поэтому, кстати,  на каноничной православной иконе  обязательно  должна присутствовать   надпись  -  имя  изображенного.  Итак,  икона существует для молитвы и именно  в  молитве, которую  человек обращает к Богу, и реализует свое духовное предназначение.  Ход этих рассуждений можно вполне понять лишь при некотором  опыте богословской  мысли.  Но  даже богословски не искушенный христианин может понять,  что нельзя автоматически  переносить ветхозаветные   установления  в  новозаветный  мир.  Даже  “10 заповедей” уже не безусловны. Они ужесточены в их нравственном содержании  (в Нагорной проповеди Христа) и ослаблены в своей национально-религиозной исключительности. Апостольский собор в Иерусалиме,  обсуждая вопрос о том, что из Израильского Закона должен исполнять не-еврей,  принявший Новый Завет,  оставил  в силе  лишь  три  установления:  “Угодно  Святому Духу и нам не возлагать на вас никакого бремени,  кроме  сего  необходимого: воздерживайтесь  от идоложертвенного  и  крови и удавленины и блуда,  и  не  делайте другим  того,  чего  себе  не  хотите” (Деян. 15, 22). Заповедь о субботе (вниманию адвентистов!) здесь, по сути, отменена -  ибо  не  подтверждена.  То,  что  отделяло Израиль  от  языческого  мира  во времена ожидания Мессии,  не должно служить преградой  после  пришествия  “Желаемого всеми  народами”  (Агг. 2, 7). 

Предупреждение о неизобразимости Бога, естественно, не упоминается после того,  как Неизобразимый стал  видимым  и  Бестелесный  воплотился.  В конце концов, и у протестантов есть изображения  Христа.  Значит,  вопрос  не  в изобразимости, а в почитании.  Станет ли протестант Евангелие держать в непотребном месте?  Будет ли он  в  страницы  Библии заворачивать бутерброды, а саму Библию использовать в качестве подставки для каких-нибудь  домашних  нужд?  И  осудит  ли  он желание человека,  который,  прочитав Евангелие,  от сердечной радости и благодарности поцелует дорогую страницу?  Почему  же эти  чувства  нельзя  проявить перед ликом Христа,  написанным иным способом? Или критики православия всерьез считают, что мы кланяемся дереву  и краскам?  И ждем помощи не от Бога,  а от деревянной доски?  В заключение приведу  житейское  сравнение.  Муж, находясь долгое время вдали от дома, достает фотокарточку жены и целует ее.  Имеет  ли  право  жена  подозревать  его  в нечистой страсти к фотобумаге и в измене?  И как не вспомнить слова  Блаженного  Августина,  который  так  описывает в своей “Исповеди” свои переживания в тот момент,  когда он понял, что его  нападки на Церковь безосновательны:  “я покраснел от  стыда  и  обрадовался,  что  столько  лет   лаял   не   на Православную  Церковь,  а на выдумки плотского воображения.  Я был дерзким нечестивцем:  я должен был спрашивать и учиться, а я обвинял и утверждал... Учит ли Церковь Твоя истине, я еще не знал,  но уже видел,  что она учит не тому, за что я осыпал ее тяжкими обвинениями”.