Архимандрит Серафим (Богоявленский) – настоятель Сретенского монастыря (1884–1890). Часть 1

Архимандрит Серафим (Богоявленский) – один из удивительных церковных деятелей XIX века, чье имя незаслуженно забыто за годы смуты минувшего столетия. Он служил и полковым священником, и, долгое время, настоятелем домовой церкви Матросской военной богадельни на Сокольничьем поле в Москве, и настоятелем московского Сретенского монастыря. Архимандрит Серафим первым организовал в 1871 году публичные народные чтения и общенародное церковное пение, которое по его примеру распространялось и во многих других городах и селах нашей обширной России. К нему стекались тысячи людей (и в Матросскую богадельню, и в Сретенский монастырь), чтобы участвовать в общенародном пении Божественной литургии. Благодаря ему был издан «Краткий исторический очерк московского Сретенского монастыря» и началась реставрация фресок собора.

Библиотекарь Главного архива Министерства иностранных дел в Москве Иван Федорович Токмаков в своей книге «Краткий исторический очерк московского Сретенского монастыря» писал: «Архимандрит Серафим назначен 21 февраля 1884 года из иеромонахов московского Богоявленского монастыря, с возведением в сан архимандрита; до того времени Серафим (в миру протоиерей Димитрий Григорьевич Богоявленский) был двенадцать с лишком лет настоятелем при церкви Императорской Екатерининской богадельни в Москве»[1].

В Чтениях Общества любителей духовного просвещения за 1880 год сохранились автобиографические воспоминания тогда еще протоиерея Димитрия Григорьевича Богоявленского о своем детстве, о службе полковым священником, о преподавании в военных учебных заведениях и деятельности в качестве настоятеля Воскресенской церкви при Екатерининской богадельне.

Ниже публикуются его воспоминания.

***

Происхождение мое очень незавидное. Отец мой был бедный причетник села Алексина Ковровского уезда Владимирской губернии, имел восемь человек детей. Рождение в такой бедной и многочисленной семье что могло обещать мне впереди, какая перспектива могла рисоваться в будущем, кроме горькой нужды и различного рода лишений и недостатков во всем. Так оно и было. Годы моего детства протекли мирно, безмятежно, в младенческой бессознательности бедного положения моих родителей, в обыкновенных забавах и играх невинного возраста. Счастливые были эти годы, доброе было это время! Не знал я, как и вообще все дети, ни нужды, не знал я ни горя, не имел никаких забот, кроме одной заботы, чтобы быть сытым, не быть голодным. Мрачную картину бедности моих родителей я нарисовать не мог: что они выбивались из сил, и как им было трудно прокормить и воспитать такую огромную семью, мне это не представлялось, до этого я не мог додуматься. Каждый день, набегавшись и наигравшись, я засыпал ночью так же сладко, как и дитя, растущее во всем довольстве и неге.

Но с горькой действительностью я встретился скоро, безвыходную бедность и нужду я узнал, когда был отдан на девятом году своего возраста в духовное училище. С этого времени и до окончания полного семинарского курса я постоянно пил и до конца выпил горькую чашу бедности, поднесенную моим происхождением. Не знаю, описывать ли картину нашей школьной жизни, нашего учения, наших квартир, нашей пищи? Описывать ли, что мы, преимущественно бедные ученики, терпели от нашей бедности, какие переносили лишения вдали от наших несчастных родителей, которые, отправив нас в училище, а потом в семинарию почти с пустыми руками, только и знали, что слезами своими постели свои орошали, представляя нас на чужой стороне и голодными, и холодными? Так, говорю, описывать ли? Не лучше ли, чтобы не растравлять раны сердечные, воспоминая эту вопиющую прошедшую бедность и ту горечь, которую пришлось пить в период воспитания и образования, не лучше ли, говорю, опустить завесу на эту мрачную картину? Да, гораздо лучше, и тем более, что об этом много было писано.

Итак, при Божией помощи, этот скорбный путь бедности, который выпал на мою долю при воспитании и образовании, был, с разнообразными материальными недостатками и лишениями, пройден, и я окончил полным семинарский курс. В академию же или в университет я не мог поступить в силу той же бедности.

По окончании курса предметом всех моих дум и желаний было, как бы поскорее получить место – быть священником и не быть уже в тягость бедному моему отцу. Я никак тогда не представлял, что обязанность священника так тяжела и так ответственна и перед Богом, и перед своей совестью, и перед пасомыми, как говорили мне тогда многие из почтенных людей. Я смотрел на должность священника более с материальной стороны, как на приют от гнетущей бедности, а потому всеми силами старался скорее определиться на место.

Это было время 40-х годов, время тесное для получения места. Прошел круглый год в изысканиях, в продолжение которого, правда, представлялось мне несколько мест, но из них ни на одно я не мог поступить по разным причинам. Господь, как я теперь совершенно понимаю, видимо вел и указывал мне быть священником не на родной стороне, а далеко от родины, совершенно в иной среде, с которой положительно не был и знаком.

По прошествии года неудачных изысканий для себя места мне пришло на мысль написать и описать обо всем, что было со мной в год приискивания места, то есть, что мне представлялось в местах и на что я должен был решаться, – написать к дальнему родственнику, занимавшему в Петербурге довольно видное место, и просить его, чтобы он принял во мне участие и похлопотал об определении меня в какой-либо должности.

Отправив к нему письмо, я недолго находился в мучительных ожиданиях – он не замедлил с ответом. Я получил скоро от него письмо, которым он предлагал: не желаю ли я поступить в полк священником? Не имея понятия о полковой жизни, не зная решительно военного быта, я почему-то (видно, так было угодно Господу) недолго размышлял над решением этого вопроса и на другой же день по получении от него письма я отправил по почте в Петербург прошение к покойному бывшему главному священнику армии и флотов Василию Ивановичу Кутневичу об определении меня священником в один из полков вверенного ему ведомства. Назначение мое состоялось также скоро.

Указом Святейшего Правительствующего Синода я был определен младшим священником в Суздальский пехотный полк.

Женившись и получив благодать священства (рукополагал меня покойный преосвященнейший Парфений, архиепископ Владимирский и Суздальский), медлить было нельзя, нужно было отправляться к месту назначенного мне служения. Начальство не замедлило мне выдать погоны и подорожную. И вот, собравшись по походному, и простившись со всеми близкими и дорогими сердцу, при разлуке с которыми много было пролито слез, мы, только вдвоем с молодой женой, перекрестились, вздохнули, предали себя в волю Божию и отправились в дальний путь к жизни новой, совершенно неизведанной.

После утомительного путешествия, впрочем, без особых приключений, мы, наконец, прибыли в то место, где расположен был Суздальский полк. Явившись и представившись кому следует, я вступил в отправление своих обязанностей. Настала новая для меня жизнь: я поступил опять в школу – школу жизни, которая оказалась гораздо труднее всех школ, где мы получаем научное образование. Я тогда только узнал, что наука жизни есть труднейшая из всех наук. Каждый день стал приносить мне новость, каждый день я начал сталкиваться с новыми лицами, новыми предметами, новыми обязанностями. Нужно было действовать осмотрительно, благоразумно и прилично. А ведь, положа руку на сердце, надобно откровенно сознаться, что, являясь в свет прямо со школьной скамьи и становясь лицом к лицу с обществом, мы выказываем себя во многом профанами. Это, конечно, зависит от той замкнутости, особенно в те былые времена, от того положения, в которое мы были поставлены в период школьного образования: мы ведь были разъединены с обществом, мы не видели, не знали его. Вследствие такого положения надобно было каждый день серьезно заниматься наукой жизни, чтобы жить и действовать не якоже немудрии, но якоже премудрии.

При помощи Божией и собственной внимательности ко всему мало-помалу я знакомился с жизнью, своими обязанностями и людьми. Зажилось было хорошо, стала забываться бедность и нужда. Но, видно, земное счастье (действительно, с час времени, как кто-то определил слово «счастье») и радости не продолжительны. На светлых днях моей жизни опять показалось темное облако печали. На втором году моего священнического служения я должен был разлучиться с молодой женой. Разлучиться! Сказать только это легко, а перенести, пережить время разлуки весьма трудно, это знает тот, кто испытал подобное положение.

Объявлен был войскам поход. По повелению блаженной памяти государя императора Николая Павловича наши войска должны были идти на помощь Австрии для усмирения возмутившихся провинций Венгрии и Трансильвании. По распределению наш полк должен был следовать в Западный край. По законам военного времени женатые воинские чины не должны брать с собой в поход жен, а должны оставлять их в местах расквартирования полков, где они будут пользоваться казенными квартирами и прислугой. В силу такого постановления я и должен был разлучиться с женой. Впрочем, я не оставил ее в том городе, где расположен был полк, но отправил на время кампании к родителям ее. Опять горе, опять слезы при расставании с любимой женой. Теперь как-то стыдно признаваться в таком малодушии, но ведь и для священника есть пора робкой и чувствительной молодости. Однако сколько ни плачь, а законам необходимости покориться нужно: нам нужно было расстаться. Мы расстались. О сердечном нашем состоянии в минуты прощания предоставляю судить тому, кто испытал подобное положение. Описывать же такое состояние очень нелегко – вещь мудреная, оно трудно поддается перу.

Проводив жену, я собрался вполне уже по-походному, то есть имея при себе только самое необходимое, и потащился за полком с одним денщиком, который своей особой или, лучше сказать, в своей особе совмещал для меня и повара, и кучера. Возле моей повозки следовали, конечно, по образу пешего хождения, как бы в виде ассистентов, два моих церковника. Полк наш потянулся к западным границам.

Походная жизнь в военное время много имеет горького, но из самой горечи выделяется немало и приятного. Недостатки и лишения в самых иногда необходимых жизненных потребностях были для всех служащих в полку одинаковы: что терпел один, то терпел и другой, и пятый, и десятый и т.д. Эти одинаковые нужды заставляли всех и каждого ближе быть друг к другу, и полк в это время представлял из себя, в полном смысле слова, одну семью – согласную, любовную, чины и ранги забывались, стушевывались. Во время похода все воинские чины наглядно показывали собой известную русскую поговорку: что есть – вместе, а чего нет – пополам. В силу такой связи горькое забывалось, а навевало чем-то отрадным, приятным, успокоительным.

Полк наш потянулся к западным границам, как я сказал; походы были продолжительные тогда и утомительные – железных дорог не было. Следуя за полком, пришлось проехать и видеть те знаменитые места, которые красноречиво говорят о 1812 годе – этой тяжкой године испытаний, в которую как нельзя яснее каждому из верующих виден был правосудный и милосердный Господь, наказующий и милующий, и в которую так громко сказалась вся сила, вся мощь русского народа и его беспредельная любовь, полагавшая души свои за веру, царя и отечество. Пришлось видеть знаменитое поле Бородинское с его великолепным памятником, который стоит один среди огромного поля как свидетель славных дел минувших. Окинув взором поле, я подошел к памятнику с чувством глубокого смирения и благоговения, опасаясь нарушить покой почивающих здесь героев, снял шляпу, оградил себя крестным знамением и пропел «вечную память» всем православным воинам, жизнь здесь положившим. Поклонившись до земли, я простился с ними и мысленно сказал: «Спите спокойно вы, великие подвижники, до того радостного утра, когда пробудит вас труба архангела, чтобы явиться за получением вечной, неувядаемой награды за труд вашей любви, и услышать от праведного Судии вожделенный призыв: Придите благословении Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира, так как больши сея любы никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя (Ин. 15: 13). Итак, спите спокойно, а нас благословите на дело ратное». С грустными мыслями я оставил безмолвное поле Бородинское и день за днем подвигался за полком дальше.

Миновали Вязьму, прибыли в Смоленск. Здесь пробыли мы целые сутки, которыми я воспользовался, чтобы осмотреть город с его святынями и памятником, с его твердынями, которые громил Наполеон своими полчищами. Перед городом Красным меня остановил опять памятник, воздвигнутый на том самом месте, где происходил ожесточенный бой с бегущим уже неприятелем и где одна батарея несколько раз переходила из рук в руки. Когда я с несколькими офицерами рассматривал памятник, то вышел к нам из дома, построенного близ памятника, один ветеран, украшенный знаками отличия и живущий здесь в качестве смотрителя за памятником. Разговаривая, мы узнали от него, что он артиллерийский унтер-офицер и был на этой самой батарее в тот страшный бой под Красным, когда она несколько раз переходила из рук в руки, и что он поставлен сюда в качестве смотрителя за памятником покойным великим князем Михаилом Павловичем. Как интересно было слушать рассказ о всех подробностях этого сражения от живого героя. Поблагодарив за его любезное повествование, мы простились с ним, а он остался доживать свой век здесь – на том месте, где во время оно, вероятно, он и не думал остаться в живых.

Проехав Красный, мы вступили в Белоруссию. <…> Следуя далее, в глубину Западного края, довелось испытать как православному сильную душевную скорбь при виде униженного Православия в этих местах. Православный храм здесь в селениях едва виднеется и выглядывает как-то робко своей бедностью, а рядом с ним высится великолепный костел со всем своим богатством. Как грустно смотреть на такую постановку дела православному сыну России, в которой господствующая Церковь есть Православная. Но главное зло здесь – ксендзы. Эти ксендзы все те же средневековые монахи, если не с факелом в руке, так с грозным словом о пекле (аде) для своих пасомых. Ксендзы всюду и перед всеми унижают Православие и своим хитрым иезуитским умом, вкрадываясь в простые души, незаметно проводят свои заветные идеи. Да, Римская курия не перестает пропагандировать! Мысль о всеместном господстве над Церковью не перестает занимать умы владык Ватикана!

По пути следования за полком пришлось проехать через город Борисов, близ которого мы переправлялись через реку Березину недалеко от того места, где погрязли колесницы и всадники Наполеона, где река буквально была запружена телами неприятельскими, где и сам Наполеон попал бы в плен, если бы не успел ускакать в простых русских санях.

Во все время Венгерской кампании наш полк переходил с одного места на другое по Белоруссии и Литве, но не суждено ему было переступить границу, так как военные действия скоро окончились. Венгерские войска положили оружие и сдались единственно русским войскам, но не австрийским. Кампания была кончена. Австрия была спасена, да уж и отблагодарила она великодушную и сострадательную Россию, да и в настоящее время примерно благодарит!

Зиму следующую мы простояли в Литве, а летом возвратились в Москву. Это было в 1850 году. Жена ко мне приехала. Мы опять были вместе, забыли горькое время разлуки, и я не представлял, что скоро опять посетит меня страшное испытание, что постигнет меня невыносимое горе. А между тем, грозная туча действительно собиралась над моей бедной головой.

Настал 1853 год. Этот год не забудется, с него начались тяжелые испытания для матушки-России, любезного нашего отечества. Россия всегда принимала к сердцу страдальческое положение восточных христиан, находящихся под властью турок. Много было войн у России с Турцией за угнетаемых христиан, подданных ей, пресловутой Порте, и после каждой войны мирными трактатами уничтожались притеснения христиан и выговаривались разные льготы для них. Но эти постановления трактатов оставались только на бумаге (как это доказывается и теперь, после минувшей войны, виноват же Берлинский ареопаг), а на деле не улучшалась жизнь христиан, а ухудшалась.

В 1853 году положение наших братьев, восточных славян, сделалось невыносимым. И вот, после дипломатических переговоров, которые не привели к желаемым результатам, его императорское величество покойный государь император Николай Павлович объявил войну Турции единственно за страдальцев-христиан. Началась незабвенная година испытания, всему миру известная геройская, беспримерная защита Севастополя. Россия, однако, стала лицом к лицу, да не с Турцией только, а почти со всей Европой. Многие европейские державы, именующиеся христианскими, по какой-то непонятной, но не перестающей и до сего дня злобе и зависти против России, вступились за неверных, предложили свои услуги и войском, и деньгами заклятым врагам христианства (как это было и в минувшую войну) и пошли вместе с дикой ордой против христиан. Ведь это срам и позор цивилизованным народам, именующимся христианами! Беспристрастный суд истории и потомства произнесет над ними должный приговор. Это черное пятно не смоется, а навсегда останется в истории этих государств, променявших Спасителя Христа на лжеца Магомета. Вот что значит эгоизм и корыстные расчеты!

Да, 1853 год не забудется по тем испытаниям и бедствиям, которые начались с него для России и продолжались до 1856 года. Но для меня, в частности, этот год не забудется до гробовой доски. Год этот для меня роковой, злополучный, страшный: с этого года для меня началась новая эра, новая жизнь, жизнь до последней степени горькая, одинокая – я овдовел в этот несчастный для меня год! Злая чахотка сразила дорогую жену мою, она меня оставила горе мыкать с пятимесячным сыном (ныне тутор и преподаватель лицея цесаревича Николая).

Овдовел! Это слово страшно вымолвить и теперь, после 27-летнего вдовства. Но что было со мной тогда, в первое время моего злополучного вдовства, я и передать не могу! Когда посетил меня Господь этим единственным для священника лишением и несчастьем, то в первое и очень долгое время я не мог вдуматься в мое горькое положение, я не мог дать себе отчета, что со мной случилось, и что такое я теперь! Я думал только одно, что никак не свыкнусь с моей безысходной горькой долей. Овдоветь и простому человеку – мирянину, для которого есть выход из этого несчастья, и то крайне тяжело и горько. Недаром, поэтому, и составил русский человек поговорку: лучше семь раз гореть, но ни разу не вдоветь. Но овдоветь священнику и, притом, в цвете лет, в молодости – это ужасно! Вдовство для священника – это такой тягостный крест, что без помощи Бога Всемогущего не снесешь его, он задавит своей тяжестью. Вот почему, к крайнему прискорбию, случается иногда видеть, как некоторые из собратий наших при подобном тяжелом испытании, безутешно предаваясь печали, думая забыть свое горькое положение, прибегают к горькому же… Что же, осуждать ли таких несчастных? Боже сохрани! Надобно скорбеть о них, жалеть их и молить Господа, чтобы Он дал им силу и крепость нести возложенный на них крест и чтобы избавил, удержал их от тех ложных утешений, к которым они прибегают, но которые прибавляют к несчастью еще другое несчастье и, притом, гибельное. Благодарю моего Создателя, что, послав на меня такое испытание, Он милость велию оказывал мне, являя в трудном моем положении Свою всесильную помощь и благодать. В минуты тяжелые, на первых порах моего вдовства, в минуты почти невыносимые, я, как нельзя яснее, видел исполнение Его святейшего непреложного слова, сказанного Им апостолу Павлу: Сила Моя в немощи совершается, – и тогда тихая радость и спокойствие водворялись в истерзанном моем сердце. И вот тогда-то я всеми силами старался постоянно памятовать и произносить из глубины души моей изречение царственного пророка: Благо мне, яко смирил мя еси, яко да научуся оправданием Твоим. Итак, благодарение Господу о всем и за все! Слава Ему Премудрому!

Похоронив с дорогой женой все мои радости, осталось для меня одно утешение – это малютка-сын. На нем-то теперь сосредоточилась вся моя любовь и все мои заботы. Жизнь для меня стала дорога, потому что она опиралась на жизнь моего сына. В горьком моем положении принял самое теплое сердечное участие незабвенный мой начальник – главный священник армии и флотов Василий Иванович Кутневич (да упокоит Господь душу его, идеже вси праведнии упокоеваются): он выразил письменно ко мне свое душевное сожаление о постигшем меня несчастье. Такое его сочувствие ко мне, вероятно, проистекло из понятного и прочувствованного им самим вдового положения, так как последние 25 лет своей жизни он также вдовствовал.

Начались передвижения войск по случаю объявленной войны 1853–1856 годов. Суздальский пехотный полк, в котором я служил, получил назначение идти в Севастополь, значит и я должен был за ним следовать туда же. И вот Василий Иванович Кутневич, вследствие сердечного участия в моем горьком положении, чтобы не разлучать меня с малюткой сыном моим, переводит меня во вновь формирующуюся в Москве резервную дивизию, полагая, что она или совсем не пойдет в поход или пойдет нескоро, а будет обучать рекрут и пополнять ими убыль в полках. Итак, я переведен был в 4-ю бригаду резервной дивизии 2-го корпуса священником и, в это же самое время, назначен был благочинным над духовенством резервных бригад этой дивизии. Но прошло только три месяца от того времени, как я переведен был в резервную бригаду и утвержден благочинным, как назначен был поход и этой резервной дивизии, в которую я был переведен. Таким образом, мысль моего благодетеля не осуществилась – я должен расстаться со своим малюткой, и действительно расстался, отправив его к престарелым моим родителям. Расстаться с ним мне было также тяжело, как тяжело было расстаться с женой на время Венгерской кампании. Много тогда в истерзанной душе моей родилось самых грустных мыслей: «Малютка, одного года, остался без отца и без матери…» Грустно становится и теперь, когда вспомнишь то пережитое, горькое время.

Таким образом, отправился я в поход с резервными войсками. Пошла та же опять походная жизнь, с теми же лишениями, как было и во время Венгерской кампании. Пришлось проходить и в эту войну по тем же местам, по каким проходил в минувшую Венгерскую, а именно: по Белоруссии, Литве и царству Польскому.

Покровитель мой, Василий Иванович Кутневич, не забывал меня и в походе, помнил обо мне и выжидал случая дать мне постоянное место для воспитания сына. В Москве, во 2-м учебном карабинерном полку, священническое место сделалось вакантным, и я, проведя в походе только один год, был переведен главным священником в означенный полк на священническое место. По получении официального уведомления о моем перемещении, военное начальство мне выдало прогонные деньги и подорожную, и я поехал из царства Польского, где до того времени находился с резервными войсками, на почтовых, перекладных, в Москву – место постоянного расположения и пребывания 2-го учебного карабинерного полка. Ехал я без остановок и день и ночь, с нетерпением желая скорее видеть малютку сына моего, и через пять дней прибыл в Белокаменную. Но к месту нового своего служения явился не тотчас по прибытии в Москву, а, отдохнув от утомительной почтовой езды один день, я отправился во Владимирскую губернию к престарелым моим родителям, чтобы повидаться с ними и взять сына моего, который был мной отправлен к ним на время моего военного похода. Приезд мой чрезвычайно обрадовал стариков. Погостив у них несколько дней, я простился с ними, приняв родительское их благословение на новую жизнь, и отправился с сыном в Москву. Явившись здесь начальству и приняв церковь и все, что должно принадлежать и лежать на ответственности священника как настоятеля церкви от предместника своего, протоиерея С.П. Гумилевского, я переехал на казенную квартиру, в Красные казармы, в котором был расположен карабинерный полк. С этого времени началась моя новая жизнь – жизнь оседлая.

Учебных карабинерных полков в Русской армии было четыре. 1-й учебный карабинерный полк был расположен в селе Медведе Новгородской губернии, 2-й – в Москве, 3-й – в Ярославле, 4-й – в Нижнем Новгороде. Специальность этих полков состояла в том, что каждый из них должен был ежегодно приготовить и выпустить 250 человек унтер-офицеров – учителей по фронтовому образованию нижних чинов в армейских полках. Дисциплина была в этих полках строгая, взыскания по службе – жестокие. Таковы были требования тогдашнего духа времени. До какого совершенства зато было доведено фронтовое образование в этих полках, так нельзя было надивиться! Главное внимание обращалось тогда на ружейные приемы и маршировку. И вот, какие молодцы-артисты вырабатывались по этим предметам. Например: вызывается какой-нибудь служивый лихач промаршировать (один из таковых и самый образцовый служил потом у меня, во вверенной мне церкви Екатерининского богаделенного дома в качестве помощника церковного старосты, а в настоящее время отошел ad patros), но как? Одевался в полную парадную форму. На кивер (тогдашний головной убор) ставят ему стакан с водой, он начинает маршировать в так называемые тогда три приема, и вода в стакане, не говорю о том, что не проливается, но даже почти не колыхнется. Это факт. Или смотришь, бывало, как целая рота, так называемая выпуская, в 250 человек делает без команды все ружейные приемы, и до того отчетливо и согласно, что, пораженный подобным искусством, посторонний зритель только, бывало, в удивлении скажет: «Заведенная машина только так может делать, а не люди». Да уж, признаться сказать, чего и стоило бедным солдатикам достигать такого совершенства!

Каждый из учебных полков представлял собой как бы отдельный мир в миниатюре или отдельный городок. Чего только в этих полках не было! Были отличные хоры музыки, прекрасные хоры певчих. В нашем 2-м полку хор певчих, после Чудовских, кажется, был первым в Москве. Были в этих полках знаменитые портные, сапожники, кузнецы, слесари, столяры, золотых дел мастера и проч. и проч. Одним словом, как говорится, чего хочешь – того просишь: в люди не ходили ни за чем. Спросят: откуда же брался этот ремесленный ученый люд? Из мастеровой команды, которая в Москве и причислена к учебному полку. И в эту команду отдавались для обучения кантонисты разным ремеслам, и затем некоторых из них, по обучении, брали в полк.

Итак, вот в каком полку было место нового моего служения! Главное же преимущество этого места для священника военного ведомства состояло в том, что оно было постоянное, не передвижное. Мысль о скитальческой, военно-походной, бивуачной жизни на этом новом месте меня уже не тревожила. Притом, с материальной стороны моя жизнь на настоящем месте была достаточно обеспечена. Зажилось хорошо, покойно. Но при этом довольстве и внешнем спокойствии я не мог иметь покоя внутреннего: на истерзанном сердце моем лежал тяжелый гнет – это горькая вдовая жизнь моя. При материальном обеспечении на настоящем месте еще рельефнее выдалось и во всей мрачности сказалось вдовство мое. Не с кем было поделиться мыслями, не с кем сказать слово – все один и один!.. Куда ни пойдешь – один, откуда ни пойдешь – опять один!.. Неприглядная, грустная, горькая жизнь! Но вси пути Господни милость и истина! Взяв жену, Он, Милосердый, оставил в утешение мне сына. К нему начала тяготеть и вся моя привязанность, на нем теперь сосредоточилась вся моя любовь, все мои заботы, на нем-то я стал встречаться с духом и любовью матери и супруги, так как дух почившей, конечно, привитал на сироте-малютке. Итак, я начал жить исключительно для сына моего.

Впрочем, в скором времени Господь возложил на меня и другую заботу. После смерти родителя моего и после смерти зятя, бывшего на месте родительском, осталось шесть человек сирот, которым нечем было существовать и неоткуда было ждать помощи для своего существования. Я должен был содержать их, иначе они должны бы питаться Христовым именем, следовательно, остаток от получаемых мною материальных средств пошел на них – сирот, и идет до сих пор. Кто знает, кроме Его единого, не с этой ли целью Он посетил меня вдовством, чтобы вручить мне сирот? Непостижимы, но правы суды Его, и все пути Его, действительно, милость и истина. Да будет же прославлен Господь наш во веки веков!

И вот, на новом месте своего служения я начал трудиться для сына и для сирот, данных мне Господом. Но, чтобы наполнить пустоту моей вдовой жизни и чтобы, сколько возможно, забыть свое несчастное положение, я всецело посвятил себя пастырским обязанностям, по исполнении которых, в остающееся свободное время, я начал заниматься наукой, преимущественно предметами богословскими, историческими и другими. Работа над этими предметами оказала мне весьма важную услугу для будущей моей деятельности, как законоучителя, о чем сейчас будет сказано ниже.

В учебных карабинерных полках 4-е батальоны, называвшиеся неранжированными, были сформированы из малолетних детей-кантонистов. Из батальона этих кантонистов составлялась четырехклассная школа низшего разряда с курсом общеобразовательных предметов, в состав которых входит, конечно, как во всех учебных заведениях, закон Божий. И вот я, с разрешения и благословения духовной власти, вступил в должность законоучителя в школе кантонистов. Но эти школы в научном отношении находились в жалком положении. Внимание военного начальства при образовании кантонистов было, главным образом, обращено на требование тогдашнего духа времени в военном ведомстве, а именно – на фронтовое образование, это condition sine qua non, без него нельзя было надеяться солдату быть произведенным в унтер-офицерское звание. Кантонисты же, по достижении 18-летнего возраста, зачислялись на действительную службу и поступали во фронт, и там, следовательно, стремились всеми силами получить вожделенное звание – унтер-офицерство, а потому научное образование хотя и полагалось в этих школах кантонистов, но было решительно pro forma. Так что являешься, бывало, например, в класс – и что же видишь? Учеников в классе менее половины. Спрашиваешь: «Что это очень мало слушателей?» Отвечают: «Ушли на ученье», – то есть на фронтовые занятия или, что еще хуже, усланы, говорят, на казенные огороды работать, так как в учебных карабинерных полках было свое хозяйство, убиралось же оно своими солдатиками и вообще полковыми средствами. А, между тем, научное образование в школах кантонистов могло бы идти очень хорошо, так как учители этих заведений, вышедшие из тех же хотя кантонистов (следует о них сказать слово правды), были люди дельные, хорошо каждый из них знал свой предмет и вообще, были опытны в деле преподавания. Этого они достигали собственными средствами и усиленными занятиями. Вот в каком жалком положении находилась наука в военных школах!

В 1855 году Россия понесла огромную утрату – скончался государь император Николай Павлович. Со вступлением на прародительский Всероссийский престол ныне благополучно царствующего государя императора Александра Николаевича, прежде всего, по самодержавной воле его была окончена в 1856 году война. Многострадальный Севастополь сделался очистительной жертвой. Был заключен мир. А затем начался ряд тех благодетельных реформ, которыми ознаменовано нынешнее царствование и которые отметятся золотыми буквами в мировых событиях на страницах истории. Я не буду перечислять все благодетельные реформы, они известны не России только, но и всему миру, и везде имя великого царя-освободителя произносится с благоговением. Укажу только на те законодательные постановления, которые касались военного быта и сословия.

Так, в 1857 году последовало высочайшее повеление о расформировании и совершенном упразднении учебных карабинерных полков, как несоответствующих требованиям военного дела в данный период времени. Вслед за этим, состоялось всемилостивейшее соизволение на уничтожение звания кантонистов. Слезы благодарности и теплые молитвы понеслись к престолу Царя Небесного за царя-благодетеля от солдат-отцов и их детей-кантонистов. Действительно, это было величайшее благодеяние и милость для этого сословия, обреченного прежними законоположениями на безвыходное солдатское звание. У женатого солдата рождается сын, и, вот, в силу тогдашнего действующего закона, с самого рождения он принадлежит уже не ему – отцу, а военному сословию: его сын уже маленький солдатик-кантонист, которому со дня рождения и отпускался от казны паек – пищевое продовольствие. Когда достигал этот маленький солдатик 10 или 12-летнего возраста, то родители обязаны были представить его в батальон военных кантонистов. Однажды, разговаривая с унтер-офицером из солдатских детей о некоторых служебных делах, я, между прочим, спросил, живы ли у него родители. И получив ответ, что живы, услышал от него оригинальное прибавление к ответу. «Ведь у меня, – присовокупил он, – дед был солдат, отец солдат, вот и я солдат, значит, я столбовой солдат». Вот эту-то «столбовую солдатчину» его императорское величество государь император Александр Николаевич всемилостивейше повелел упразднить. Таким образом, учебные карабинерные полки были расформированы и батальоны военных кантонистов закрыты. Вместо них той же высочайшей волей приказано учредить училища военного ведомства и причислить к категории военно-учебных заведений. Во исполнение высочайшего повеления учреждены были в разных городах училища военного ведомства, в числе которых было и Московское, куда я и был переведен как законоучитель и как настоятель церкви, так как бывшего учебного карабинерного полка церковь передана была вновь учрежденному Московскому училищу военного ведомства. С того времени началась моя законоучительская деятельность, уже серьезная.

В училища военного ведомства принимаемы были дети 12-летнего возраста всех сословий, кроме податного, и приготовлялись здесь в продолжение четырехлетнего курса, по окончании которого выпускались разными званиями: одни топографами, другие кондукторами, третьи писарями – и все для военного ведомства, в котором обязаны они были прослужить за воспитание шесть лет в том звании, каким были выпущены из училища на службу. По окончании этого срока они могли держать экзамен на классный чин. Наименование училищ военного ведомства эти недавно сформированные военно-учебные заведения носили недолго. Через три года от своего основания они получили название военных начальных школ, без всякого, впрочем, изменения как относительно приема малолетних в школы, так и научного образования и выпуска воспитанников на службу, то есть, они и отсюда выпускаемы были теми же званиями, какими прежде выходили из училищ военного ведомства. Но и военные начальные школы существовали недолго, из них вскоре составлены были военные прогимназии.

Когда совершались метаморфозы с этими военно-учебными заведениями, и со мной происходили те же перемены. Я был законоучителем то Московского училища военного ведомства, то тем же звание был переводим в Московскую военную начальную школу и в Московскую военную прогимназию.

По учреждении военных прогимназий изменилось здесь многое. В силу законоположений об этих учебных заведениях, приравненных к военным гимназиям, положено было, во-первых, принимать в них детей только привилегированных сословий – потомственных и личных дворян, чиновников и почетных граждан и, во-вторых, научное образование в них было возвышено. Специальность прогимназий состояла в приготовлении детей для слушания курса в юнкерских училищах. В то же почти время основана была в Москве учительская семинария военного ведомства с исключительным назначением – приготовлять свой контингент учителей для военно-учебных заведений низшего разряда, к которому относились военные прогимназии, в которых по сие время и состоят воспитателями и учителями окончившие курс в учительской семинарии. Но так как Московская учительская семинария военного ведомства первоначально формировалась и потом три года состояла при Московской военной прогимназии, то все это время я был законоучителем и в учительской семинарии. В 1866 году, когда Московское пехотное юнкерское училище было переведено в Красные казармы, которые находятся рядом со зданием, занимаемом Московской военной прогимназией, то военное начальство просило меня быть законоучителем и юнкеров. И я, с разрешения духовной власти, принял на себя и там эту должность, которую прохожу и по настоящее время.

Таким образом, в одно и то же время я был законоучителем в трех военно-учебных заведениях. Деятельность и труды мои по званию законоучителя в поименованных учебных заведениях состояла, как и всякого законоучителя, в том, чтобы научить и укоренить в юношах правила веры и благочестия, как главный, необходимый и самый прочный фундамент научного образования. Особенное внимание я обратил на то, чтобы оградить и сберечь в питомцах драгоценное сокровище – веру. Это было крайне нужно в то прискорбное время 60-х годов, когда стал прокрадываться и проводиться злонамеренными людьми и в учебные заведения этот бессмысленный нигилизм. Ратуя за Божественные истины, я немало имел неприятных столкновений с людьми из враждебного лагеря. Укореняя и ограждая в воспитанниках правила веры и благочестия, я преимущественно старался об образовании юношеского сердца.

К прискорбию, надо сказать, что у нас и семья, и школа напрягают все силы к тому только, чтобы развить и обогатить у детей и юношества ум разнородными знаниями, в этом полагается вся задача воспитания и образования, а на образование сердца не обращается почти никакого внимания. Между тем как эти две силы души – ум и сердце – должны идти в деле образования рука об руку, и человек вполне образованным становится и может назваться тогда только, когда у него эти силы души – ум и сердце – одинаково развиты. А от одного образования ума вот нередко что бывает и на что наталкиваешься.

Встречается, например, человек универсально образованный, ученый, умный. Но, всматриваясь в него, наблюдая за его действиями, к несчастью, видишь, что это человек как будто без сердца: он холоден, его не трогает ни бедность, ни несчастья ближнего, ко всему он равнодушен, не имеет ни малейшей доли чувства сострадания, спокойно пройдет, пожалуй, мимо умирающего от холода и голода. От одного умственного образования, действительно, всегда будут такие плоды, если только осталось нетронутым, необразованным сердце, а такое образование есть образование одностороннее, неполное.

Между тем, вот еще какое странное явление случается видеть. В присутствии родителей посторонние лица, занимаясь и любуясь детьми их, скажут (нередко, чтобы польстить родителям, почесать их самолюбие): «Ах, какие умные дети у вас!». Такой отзыв о детях родителям нравится, самодовольствие тотчас засияет на их лицах. Но если бы те же самые люди, любуясь теми же самыми детьми, сказали: «Какие у вас добрые детки-то!» – на это родители не обратят внимание, и не особенно приятно будет им слышать такой отзыв о их детях. Что же иное это доказывает, как не односторонний взгляд на дело образования?!

Так шла моя законоучительская деятельность день за днем, год за годом до того времени, когда, принеся посильный вклад в великое дело воспитания юношества, я мог оставить эту святую обязанность и уступить ее другому, с силами более молодыми и не уставшими. Это и случилось в 1870 году. Я оставил Московскую военную прогимназию. Правительство назначило мне за службу законоучительскую определенную законом пенсию, а епархиальная власть (в 1868 году, в силу высочайшего повеления о церквях военных прогимназий, я был перечислен из военного в епархиальное ведомство) определила меня настоятелем Воскресенской в Императорском Екатерининском богаделенном доме церкви, при которой и состою в настоящее время.

(Окончание следует.)

<!--istochnik-->

<!--links-->