Протоиерей Андрей Ткачев

«Отцы всё уже сказали». Эту фундаментальную мысль я слышу часто и читаю часто. Эту мысль исповедуют многие: и простецы, и архиереи. Все сказано, мол, теперь дело только за исполнением. Трудно подкопаться. И нужно ли подкапываться? Нужно. А почему? А потому, что мысль эта не работает. Мысль эта ложная.

Нравятся мне люди, которые не боятся стареть. Это умницы и это воины. Без подтяжек, без липосакций, зато с мыслью в глазах, с внуками, с конкретным делом в руках. Такие, быть может, и умирать не побоятся. Хотя смерть – непрошенная дама и капризная – и напугать способна кого хочешь. Но все равно, если человек встречает старость без истерик, значит, есть нечто за душой у человека.

Оскар Уайльд пишет «Портрет Дориана Грея». Ведая о том или нет, он пишет художественную иллюстрацию к словам апостола Павла о двух людях внутри одной личности — о человеке внешнем и внутреннем.

Мирянин может проповедовать. Особенно, если батюшка молчит. Батюшка молчит лишь по двум причинам. Первая: он свят, но неискусен. То есть хотел бы говорить и понимает необходимость слова, но малограмотен, или косноязычен, или застенчив… Вторая причина – он враг благочестия, враг Церкви, сколько бы митр ни хранилось в его запасниках. Сам о себе он этого не то что не скажет, но и не знает. Он мыслит о себе, что он – «столп и утверждение». А он – враг и посмешище. Ну, да не много ли о таком? Лучше говорить о первом.

В известном отрывке из Книги пророка Иезекииля, который читается в Великую субботу, пророк стоит на поле, полном сухих костей, и по велению Бога обращается к костям, как к людям: «Кости сухие! Слушайте слово Господне!» (Иез. 37: 4). Этим обращением было положено начало следующему затем чуду – восстанию из праха тех, от кого остались только высохшие останки (см. Иез. 37: 1–14). Это обращение к сухим костям наводит меня на мысль о проповеди – такой проповеди в духе, которая в древности именовалась «пророчеством».

В центре парусного корабля возвышается мачта. А в центре европейского города возвышается шпиль собора. Соборный колокол пугает по воскресеньям птиц и мешает спать тем, кто не любит молиться. Вокруг собора, чаще всего — квадратом, расположена площадь. В зависимости от времени года она бывает то местом народных собраний с духовым оркестром и выступлением мэра, то местом оживлённой торговли. Да мало ли чем может быть мостовая, на которую с четырёх сторон смотрят чисто вымытые окна? Во все стороны от площади убегают узенькие улочки. Дома на них стоят столь близко, что солнечный луч бывает редким гостем на стенах первых этажей. Сыростью и древностью пахнет на этих улицах, если, конечно, хозяйка не вылила прямо перед вашим носом грязную мыльную воду или кухонную лохань с рыбьей чешуёй. Сейчас такое случается редко, но раньше…

Его палата находилась почти в конце коридора. Выход из лифта, поворот налево, двадцать шагов по свежевымытому линолеуму мимо столика дежурной медсестры, осторожный стук в дверь, и вот мы уже в палате. Кроме отца Василия, больных в палате больше нет. Есть только стойкий запах лекарств, какое-то питьё на тумбочке и огромное окно во всю стену.

Прежде чем землетрясение сложит каменные дома, словно карточные домики, его заметят датчики. Какие-то стрелки нервно задрожат, какие-то цифры поскачут галопом, и сидящий у приборов специалист поймет – быть беде. Подобным образом в Церкви беду прежде, нежели она войдет без стука, чуют сердцем святые. Когда арианская ересь готовилась драконом вылезти на свет и дохнуть на Церковь смрадным дыханием, Антоний Великий в пустыне был поражен видением. Видел он, как ослы и мулы вошли в алтарь большого храма и подняли там свой гикающий шум, переворачивая сосуды, стуча копытами, обнюхивая Святую Трапезу. Антоний с болью в душе понял, что ждет Церковь неизвестная дотоле беда, не снаружи терзающая Тело Христов, но пытающаяся ворваться внутрь.