Два пути. Ответ на сочинение архим. Рафаила (Карелина) "Об экуменизме"

В 17-м веке Древняя Русь столкнулась с Западом и испугалась за себя, за свои традиции и устои, без которых древнерусский человек просто не мыслил спасение. Сегодня, после изоляционистской политики СССР, корни которой уходили в старообрядческий испуг перед Западом, снова приходит время диалогов и неминуемых разрывов. Приходит всегдашняя боязнь за устои, на этот раз идеологические.

Статья о. Рафаила декларирует именно отказ от диалога с церковным миром Запада в пользу "традиционной" для дореволюционной Руси православной схоластики, считающейся сегодня эталоном православия. Отсюда такая нелюбовь о. Рафаила к наследию Парижской школы, которая формировалась под знаком отказа от "древнерусского" монаршего православия, вывезенного эмигрантами из России. Автор старается поскорее навешать ярлыки на богословов, связанных с институтом св. Сергия в Париже: о. Сергия Булгакова упоминают исключительно как "идеолога софиологической ереси" (вся "ересь" ограничивалась одной работой, не сформировавшей никакой идеологии и ереси, и если о. Рафаил сможет указать хотя бы одну группу практикующих "софиологов" - автор возьмет свои слова назад), о. Николая Афанасьева - как критика "современной православной литургики", и вообще: "этот Институт субсидировали антихристианские силы".

О. Рафаил не ставит перед собой вопроса о том, почему в Париже сформировалась эта группа богословов, и почему мнение этой группы оказалось влиятельным настолько, что спустя десятилетия продолжают выходить книги, развивающие темы Парижской школы. Почему вдруг авторы, выпущенные институтом св. Сергия, кинулись "критиковать" и сочинять еретические "идеологии"?

Если говорить вкратце, то группа "парижан", куда помимо оо. Булгакова и Афанасьева входят оо. Шмеман, Флоровский, Мейендорф, митр. Антоний (Сурожский) и другие, надломила древнерусскую установку на подражание и вечное возвращение к эталону, которая до сих присуща русскому православию и архим. Рафаилу в частности. О. Рафаил честно признается, что, по его мнению, "за предыдущие столетия богословские аргументации в достаточной степени исчерпали себя и вряд ли современные богословы могут найти что-то принципиально новое в сравнении с тем, что уже было сказано и написано". Конечно, на этом статичном фоне работы "парижан" выглядят как "ересь" и "критика". Другими словами, неугодные о. Рафаилу писатели посмели пересматривать "то, что уже было сказано и написано", посмели разрабатывать новые богословские проблемы, забыв, что "вряд ли современные богословы могут найти что-то принципиально новое".

Вечное возвращение к уже найденному, к уже бывшему, восприятие настоящего лишь как эха, отзвука того, что уже было - таким видел мир допетровский человек, таким его видит и архим. Рафаил. "Необходимо подчеркнуть, что "обновление" в древнерусском понимании - это не новаторство, не преодоление традиции, не разрыв с нею…Если рассматривать "обновление" как движение, то это движение не только вперед, но и вспять, постоянная оглядка на идеал, который находится в вечности и в прошлом…" (А. Панченко. О Русской истории и культуре). Отсюда "человек с точки зрения православной культуры Древней Руси также был "эхом". Крестившись, человек становился "тезоименен" некоему святому, становился отражением, эхом этого святого…чем ближе к оригиналу это "изображение" и "начертание", тем человек совершеннее. Чем дальше оно от оригинала, тем человек греховнее и ничтожнее" (Там же)

  Боль "бунташного" 17-го века в том, что принцип эха и повторения был отменен. На Русь пришла новая ренессансная историософия с идеей движения вперед и обновления, которая за три века успела врасти в русскую душу. Сегодня русский человек не мыслит себя эхом, он воспринимает себя как индивидуальность, а свой жизненный путь как единственный и неповторимый. Для "древнерусского" сознания грузинского пастыря все это греховно. Бросая реплику в адрес Николая Бердяева, о. Рафаил наделяет его "типической" чертой - "подчеркнутым индивидуализмом, приближающимся к анархизму".

Уникальность парижской школы в том, что, находясь в эпицентре новой историософии, в русле принципиально иного понимания времени, человека и истории, эти люди смогли свидетельствовать о православии. Конечно, прежде чем это произошло, имела место переоценка церковного наследия, вывезенного из России. Это был мучительный и чрезвычайно поучительный процесс - в миниатюре опыт эмигрантской церкви изобразил два возможных пути русского православия, которые условно можно назвать путем монолога и диалога.

"Первую тенденцию я бы символически назвал синдромом Лотовой жены, - писал непосредственный свидетель процесса Никита Струве. - Это "взгляд назад". А всякий взгляд назад, как мы это видим по библейскому сказанию, ведет к окаменению. Это и случилось с одной частью эмиграции… Это течение возглавил уже достаточно престарелый, в свое время выдающийся русский иерарх - митрополит Антоний (Храповицкий). Это течение все еще продолжало мыслить церковь только в союзе с рухнувшим государством, то есть мечтало о восстановлении государства в его прежних формах, мечтало, что монархия продлится и останется непременным условием существования церкви… В этом "взгляде назад" был отказ от суда истории как раз над той же монархией… Но, может быть, в еще большей степени это был отказ вообще от самой истории".

К чему ведут подобные отказы, показывает судьба епископа-эмигранта Феофана (Быстрова). Струве пишет, что, не приняв истории, не пережив столкновения с иной культурой, епископ в конце жизни стал отшельником, которому "казалось, что история кончена". Не о том же ли стенали в горящих срубах русские старообрядцы? В условиях эмиграции живучее старообрядческое начало русского православия, противящееся всякой динамике и диалогу, снова дало о себе знать. Но исход это процесса один - пещера, где провел свои последние дни епископ Феофан - тот "Енисей", куда он бежал.

"Взгляд назад" повлек за собой в эмиграции остановку на мертвой точке, обусловив почти полное отсутствие религиозного творчества. Он был вполне совместим с благочестием, с текущим окормлением паствы, но, тем не менее, неизбежно влек за собой усыхание религиозного творчества, некий столбняк… Он сопровождался сужением понятия самой Церкви только до России, к тому же до России прошлого. Церковь воспринималась не как благая весть о спасении мира, а как последний уголок отечества. Никакой перспективы на будущее, никакого взгляда вперед! Сама по себе эта точка зрения могла бы существовать, но она сопровождалась горделивой уверенностью, что только в этой части церкви сохранилась верность православию".

Как видно, многие из описанных явлений присутствуют сегодня в церковной жизни. Их последствия достаточно четко описаны.

Вторая группа эмигрантов (сформировавшая костяк института св. Сергия) восприняла своё пребывание на Западе как миссию, что, естественно, определило их деятельность и содержание проповеди. Столкнувшись с иной религиозной традицией лицом к лицу, представители этого движения попытались найти нити, связующие православие и европейское христианство, чтобы начать диалог. Оказалось, что эти нити уходят гораздо глубже времен возникновения Русской Церкви. Отсюда так естественно выглядит обращение к нерусскому православному опыту, к опыту Византии (Мейендорф), к опыту поздней античности и раннего средневековья (Флоровский). Очевидно, что опыт Русской Церкви ничем не мог помочь миссионерам. Более того, он оказался опытом в некоторой степени ограниченным, о чем пишет, например, о. Г. Флоровский в своей книге "Пути русского богословия".

Очевидно, что путь диалога (т. е. проблема экуменизма) однозначно осуждается архим. Рафаилом. Читая его труд, складывается впечатление, что единственный способ общения с неправославным миром - это отлучение и анафематствование. Ведь "уже на заре христианства апостол Иоанн анафематствовал еретиков-докетов в самой категорической форме", и "Апостол Павел советует отвращаться от еретика после первого или второго вразумления, потому что "тот развратился"". Архимандрит не верит в саму возможность обращения европейца в православие: "скорее, племена, живущие в лесах Амазонки или пустынях Африки, воспримут истину и свет Православия, чем теологи и профессора протестантских университетов, привыкшие говорить о вере, закинув ногу на ногу". Это отказ без попыток что либо сделать! Нежелание о. Рафаила благовествовать протестантским профессорам можно оправдать - тот образ "еретической" богооставленной Европы, который он создал в своем мозгу, действительно не вызывает позыва к миссионерству. Это и "нога за ногу" и "католическая жестокость", которую Запад питает ко всему православному миру со времен крестовых походов, это совместные молитвы "с квакерами, пятидесятниками и т. д.", "ритуальные танцы язычников и представления псевдохристианских сект". 

Этот образ достаточно схематичен. Точно так же и на Западе есть ревностные католики, питающие презрение к "бородатым схизматикам" с Афона, "дышащим на пуп" во время молитв.

Вывод один - мы, христиане Запада и Востока, в отличие от классических еретиков и ортодоксов эпохи Вселенских соборов, не знаем друг друга, питаясь вымыслами и "бабьими баснями", доставшимися нам в наследство от предков. Христианская Европа - совсем не то, что мы о ней думаем! Эту мысль проводит в своей книге "Пути русского богословия" прот. Георгий Флоровский, который, в отличие от арх. Рафаила, в Европе не только был, но и жил в ней!

Остальцев Алексей                                                      http://www.kiev-orthodox.org/site/churchlife/975/