Божие вразумление.

Во время одной из поездок по обозрению епархии высокопреосвященнейший Филарет перед самым возвращением в Казань остановился в Услоне – селе, находящемся как раз напротив самой Казани, на другой (правой по течению Волги) стороне. Остановка продолжалась весьма значительное время оттого, что, по случаю сильного ветра, никак нельзя было переезжать через Волгу.

(эпизод из жития свт. Филарета (Киевского))

 

Во время этой остановки, когда собралось большое множество народа из православных ради принятия благословения от Владыки, оказались тут же и многие из раскольников, явившихся, собственно, из любопытства. Не заметить и не отличить последних, само собою, было невозможно… Владыка пожелал воспользоваться этим случаем для личной беседы с раскольниками. Последние стояли в своей толпе поодаль, но Владыка, преподавая каждому из православных благословение, постепенно приближался и к раскольникам, и, находясь в нескольких шагах от них, громко обратился к ним со словами: "А что же вы, людие, стоите зряще и отступивши от своих односельчан?! Ведь все они Русские, а не татары или черемисы, как и вы сами, что видно по всему".

 

Ответа не было никакого, а только говор между собой в толпе.

Владыка, сделав несколько шагов, еще заговорил с ними: "Что ж вы, и впрямь сказать, как бы дичитесь от своих-то? Или, быть может, дичитесь более всего меня? Но напрасно. Видите, я сам подхожу к вам и не дичусь по вашему…"

"Да что нам до тебя, – был ответ, – и мы-то тебе почто нужны? Ступай, куда едешь, а мы так сами по себе".

"Да зачем же вы так неласковы, что и слова-то перемолвить не хочете? Разве я вам враг какой?!"

"Нечего толковать-то нам с тобой, так и заводить речи непочто".

"А я, вот, хотел бы поговорить с вами и, само собою, по-Божьему".

"У нас есть и без тебя свои такие толковники".

"А что ж, нет ли кого из этих ваших толковников? Вот бы и потолковали сообща, и я бы их послушал, коли они и вы все не хочете, чтобы я говорил".

"Есть-то у нас, есть, да не про твою, видно, честь", – послышался в этих словах явно грубый голос.

 

Владыка продолжал было еще заговаривать смиренным и приветливым тоном, но не тут-то было: толпа, хотя Владыка подошел и очень близко, не уклонялась, но ответов прямо на слова Владыки не было, а лишь слышался говор в среде толпы более и более крупный и явно неприязненный…

Наконец, один из впереди стоявших особенно грубым и дерзким тоном проговорил прямо Владыке: "Вот что… отец, отваливай-ка ты на ту сторону, а мы еще посмотрим, как-то по добру, по здорову переплавишься… А пробудешь еще подольше здесь, так мы, пожалуй, и парома не дадим: вишь, какая непогодь разыгрывается…" Священник села Услона, находившийся близ Владыки, сказал ему в полголоса, что лучше удалиться, потому что он знает по опыту, до чего может простираться дерзость некоторых, известных ему лично, коноводов в среде местных раскольников, из коих один и произнес сказанные дерзкие слова…

 

Владыка, как бы задумавшись на минуту и заметно произнеся с глубоким вздохом какие-то молитвенные слова и высказавши свое сожаление о нелюдимости предстоявших, и помолившись на церковь, стоящую на виду на склоне горы, отправился к перевозу. Ветер заметно стал утихать, и переезд через Волгу был спокойный.

Результат был следующий: Владыка с перевоза отправился в свой загородный дом. Стало вечерять, он вышел на балкон и, видя, что ветер снова стал усиленно дуть, а с западной стороны из-за Волги надвигалась уже черная туча, сказал стоявшему вместе с ним келейному о. Назарию (который и передал мне, автору, все, теперь излагаемое): "Вот видишь, как Господь милостив к нам: ветер-то, как видно, теперь сильно разыграется, да и туча идет страшная грозовая и как раз надвигается она на Услон.

 

Мужики-то угадали, когда нас стращали, что мы не переплавимся через Волгу. А вот теперь кого захватит на пароме, то спаси Бог от несчастия, особливо в такую пору, когда совершенно темнеет". Постоявши немного, Владыка сказал: "Ну, я пойду совсем в свою половину на ночлег, надобно отдохнуть хорошенько после перетряски". "Я, – говорил о. Назарий, – тоже, приперши двери на балконе, пошел в свою комнату, чтобы вынуть все, бывшее в дороге из чемодана. Ветер между тем тут же превратился в чистую бурю. Послышались тотчас же раскаты грома, и молния так и блещет ежеминутно. Чтобы не тревожиться от ее блеска, я стал спускать на окне в моей комнате занавеску и тут-то увидел, что Услон весь почти в зареве. Так я и ахнул. Вбежал ко мне в ту же минуту и послушник, ездивший с нами по епархии, и чуть не кричит: "Батюшка, батюшка, смотрите, что с Услоном-то стало!"

 

Услыхал наш говор и Владыка, позвонил и спрашивает, что такое. В ту же минуту вышел он к балкону и лишь только увидел страшное зарево, тут же пал на колени и взмолился про себя. Я услышал только слова: "Господи, да не яростию обличиши нас, ниже гневом Твоим накажеши нас… о, Господи! Не постави им во грех… но пощади и помилуй". Привставши же, снова сделал земной поклон прямо на город с молитвенными словами: "Заступнице Усердная, всех нас заступи! Святитилие Христовы, молите Бога о нас!.." Затем безмолвно ушел в свою половину".

 

Этот пожар на другой же день стал известен, хотя самый случай посещения Владыкой Услона не был еще известен. Но вскоре же это стало предметом общих разговоров, говорит автор, когда оказалось, что погорели почти исключительно раскольничьи дома, и самый удар был прямо на дом того дерзкого, который сказал Владыке последние угрозные слова.

Когда об этом пожаре стало известно казанским раскольникам, именно купцам, к которым сами погорельцы обратились как к своим радельцам-благодетелям с просьбой о помощи, и когда последним волей-неволей должны были передать и о том, что было у них с Владыкою незадолго перед пожаром, тогда и все уразумели, что должно.

 

И с той поры, сколько было известно, стали относиться не так презорливо к Владыке, а иные, не слишком закоренелые или отчасти потаенно только державшиеся раскола, начали по возможности сближаться с ним. И некоторые постепенно оставляли раскол и присоединялись или к единоверию, или даже прямо к Православной Церкви, хотя это присоединение последних и не требовало формальностей потому, что и самое их отсутствие было потаенное. В этих последних случаях сам высокопреосвященный Филарет ограничивался более всего личными вразумлениями и назиданиями обращавшихся, давая знать только священникам словесно.