Глава: IV. Общий взгляд на борьбу Православия с униею в истекший период.

Неправда, насилие и грабительство — вот чем ознаменовала себя уния уже в первый период своего существования в Западнорусском крае. Прошли столетия, как утвердилась здесь православная Церковь, и хотя она нередко подвергалась здесь притеснениям от латинян, даже от правительства, но она была признана и ограждена государственными законами; ее права, как и права других христианских исповеданий в государстве, подтверждались присягою самих королей. Она имела своего митрополита и епископов, имела множество монастырей и бесчисленное множество храмов; пользовалась разными привилегиями, пожалованными ей от королей; владела недвижимыми имуществами, полученными от тех же королей и от других жертвователей.

И вот несколько ее иерархов, сделавшись отступниками от православия, приняв унию с Римом и опираясь на могущество короля-иезуита, задумали отнять у православной Церкви все, что она имела. Они отняли прежде всего те архиерейские кафедры, которые прежде занимали, и, несмотря на анафему и низложение, которым подверглись от православного Собора и Вселенского патриарха, упорно продолжали владычествовать в православных епархиях и владеть имениями своих кафедр. Потом начали отнимать один за другим православные храмы и монастыри и усиливались отнять у православной Церкви все вообще ее права и привилегии, утверждая, будто эти права дарованы были прежними королями собственно униатам, а отнюдь не православным.

Настоятелям монастырей и священникам православным прямо объявили, чтобы они принимали унию и подчинялись своим униатским владыкам, если не желают лишиться мест и священного сана. И некоторые настоятели и священники поневоле покорялись. А тех, которые не хотели покоряться и продолжали священствовать и занимать свои места, схватывали, судили, подвергали посрамлению и побоям, заключали в темницы и нередко как бунтовщиков осуждали даже на изгнание из отечества. Православные, у которых таким образом отнимали и храмы и пастырей, принуждены были или оставаться без богослужения и вообще без удовлетворения своих духовных треб, или вслед за своими пастырями по необходимости переходить в унию.

В Вильне униаты отняли у православных древний Свято-Троицкий монастырь и все городские церкви и если не могли отнять вновь сооруженной православным братством Свято-Духовской, то отняли у нее четырех священников, которых и осудили на баницию; отняли у православных граждан право быть членами городского магистрата и право записываться в торговые и ремесловые цехи, а еще для большего поругания над православными не дозволяли им выносить из города своих покойников теми воротами, чрез которые ходили и ездили все, так что приходилось выносить теми, чрез которые вывозились одни городские нечистоты.

Во Львове не соглашавшихся на унию граждан также не допускали ни быть членами магистрата, ни заниматься торговлею и ремеслами, ни провожать своих умерших по городу с надлежащими церковными обрядами.

В Могилеве и Орше все церкви у православных были отняты и запечатаны, священники разогнаны, вследствие чего дети оставались без крещения, умиравшие отходили в другой мир без исповеди и приобщения Святых Христовых Тайн.

Во Владимире Потей, кроме того что отнял у православных все храмы и всех священников, разогнал православное братство, отнял у него школу, собственноручно избил и расстриг священника, не соглашавшегося на унию, бросив его затем в темницу, а преемник Потея Мороховский выбросил в 1616 г. из соборной церкви тело православного дворянина Ивана Ляховецкого, лежавшее там уже лет тридцать, и на место его похоронил тело своей матери, простой львовской мещанки.

В Луцке по приказанию Кирилла Терлецкого схватили и утопили в реке священника пригородного православного монастыря Стефана Добрянского, когда он возвращался из города в свою обитель{384}. Не перечисляем других подобных случаев.

Протесты, жалобы, просьбы — вот чем обыкновенно отвечали православные на притеснения от униатов. И эти протесты, жалобы, просьбы раздавались непрерывно и в бесчисленном множестве на судах, сеймиках, сеймах, пред троном короля. Но чем же оканчивались? Большею частию они оставлялись без всякого внимания и рассмотрения, иногда даже вовсе не принимались. В королевском задворном суде если рассматривались, то почти всегда решались в пользу униатов. В трибунальных судах хотя очень нередко решались в пользу православных, но такие решения обыкновенно отменялись властию короля. На генеральных сеймах или отлагались (всего чаще) до следующего сейма, или решались под давлением короля пристрастно и несправедливо, не в пользу православных, а если и решались иногда, как в 1607 г., по желанию православных, когда им обещали дать законного, православного митрополита и епископов, то такие решения оставались только на бумаге и вовсе не исполнялись на деле.

Неудивительно, если, не находя нигде правды и законной защиты и испытывая новые и новые насилия со стороны униатских владык, православные выходили из терпения и иногда решались на самоуправство. Митрополита Михаила Рагозу в Слуцке побили было камнями, Потею в Вильне отсекли два пальца, Рутскому и Мороховскому нанесли побои во Львове, Крупецкого, епископа Перемышльского, втолкнули в болото и не раз встречали и провожали камнями, Кунцевича в Могилеве всячески поносили и вооруженною силою не впустили в город, митрополичьего официала Грековича в Киеве утопили в Днепре. Не забудем, что в глазах христиан православных эти униатские владыки были не пастыри Церкви, а, по слову Спасителя, татие и разбойницы (Ин. 10. 8), которые старались только расхитить, разогнать и погубить православное стадо Христово и потому не заслуживали никакой пощады. Жаловались православные на притеснения от униатов, и совершенно справедливо, потому что униаты действительно нападали на них и, не имея ничего, хотели все отнять у православных и пользоваться чужим достоянием, а им насильно навязывали только унию. Жаловались и униаты на притеснения от православных, но совершенно несправедливо, потому что последние только защищались, хотя иногда и крутыми мерами, и не могли не защищаться от своих врагов{385}.

Главными деятелями со стороны православных были Цареградские патриархи, и между ними особенно заслуживает признательной памяти бывший только местоблюстителем Вселенского престола Александрийский патриарх Мелетий, более всех потрудившийся тогда для Западнорусской митрополии и принесший ей существенную пользу. Для ближайшего заведования этою митрополиею, они назначали своих экзархов, которых сначала было три: Гедеон, епископ Львовский, Кирилл Лукарис архимандрит, протосинкелл Александрийского патриарха, и князь К. К. Острожский, а после них еще два: Нестор Кузменич, протопоп подляшский или заблудовский, и Иеремия Тиссаровский, епископ Львовский. Немалую помощь экзархам-епископам, Гедеону и Иеремии, в поставлении священнослужителей для такой обширной паствы и в других иераршеских действиях оказывали православные архиереи, приходившие в Литву из-за границы.

В имении князя Острожского — городе Степане на Волыни существовал монастырь во имя святого архистратига Михаила, называвшийся Степаньским: здесь по воле князя постоянно жили сперва Лука, митрополит Белградский, а потом Иеремия, митрополит Пелагонский. Первый присутствовал на Брестском Соборе 1596 г., приезжал вместе с князем в Вильну для заключения союза с протестантами в 1599 г. и рукополагал священнослужителей, как рукоположил, например, для Дерманского монастыря октября 1605 г. известного иеродиакона Антония Грековича.

Иеремия Пелагонский, двукратно путешествовавший в Москву за милостынею — при царе Федоре Ивановиче и потом при царе Борисе Федоровиче Годунове в 1604 г., мог поселиться в Степаньском монастыре только после этого года и проживал здесь еще в 1620 г., называя себя «архимандритом степаньским», как видно из послания его к могилевским православным гражданам (от 13 февраля 1620 г.), в котором он благодарит их за любовь, с какою они принимали его, когда он странствовал между ними; уведомляет, что рукоположил им пресвитера Илариона, и убеждает их мужаться и крепиться до конца среди постигших их бедствий.

Упоминаются еще болгарский Софийский архиепископ Неофит, который в 1612 г. освятил в Межигорском монастыре три церкви, а в Киево-Печерской лавре рукоположил несколько иеромонахов и иеродиаконов{[120*]};

Стагонский греческий епископ Авраамий, проживавший по крайней мере с 1612 г. в Дерманском монастыре, рукополагавший священников; Монемвасийский митрополит Иоасаф, экзарх Иерусалимского патриарха, который в 1616–1617 гг. благословил Кирилла Транквиллиона потрудиться над составлением «Учительного Евангелия» и дал Межигорскому монастырю подтвердительную грамоту на ставропигию;

Далматский епископ Павел, проживавший около 1620 г. у княгини Корецкой в ее монастыре{386}. Значение этих и других православных владык, приходивших к нам с Востока, очень хорошо понимали униатские архиереи. «Немало вредят унии в нашем королевстве,— писал митрополит Рутский,— иноземные владыки: греки и сербы, которые, когда хотят, приезжают, когда хотят, уезжают, никому не являясь и никому не предъявляя своих охранных листов; они рукополагают попов и совершают все епископское в наших епархиях»{387}.

Но православные иерархи старались главным образом удовлетворять духовным потребностям православных жителей Западнорусского края и нравственно поддерживать их в борьбе против унии. А защитниками и охранителями православия в этой борьбе были преимущественно местные православные дворяне. Они имели к тому полную возможность в тех высоких правах, которыми одни пользовались в своем отечестве. Они свободно и смело сохраняли или вновь созидали в своих имениях православные храмы и монастыри и поддерживали православное духовенство, не допуская туда ни унии, ни униатских владык с их распоряжениями, враждебными православию. Вместе с тем свободно и смело могли возвышать и действительно возвышали свой голос на сеймиках и сеймах за православие, заявляли и отстаивали его права, доказывали незаконность унии, несправедливость ее посягательств и действий.

В своем донесении 1623 г. римской Конгрегации распространения веры митрополит Рутский и прочие униатские архиереи особенно указывали на то, что русские дворяне-схизматики заключили в Вильне в 1599 г. союз с дворянами-протестантами, в котором приняли участие с той и с другой стороны самые первые сенаторы царства. Вследствие этого союза и протестанты в своих имениях, если имели православные храмы и духовенство, защищали их от униатов, вместе с православными подавали свой голос на сеймиках и сеймах за православие против унии, вместе с православными на трибунальных судах почти всегда решали дела не в пользу унии.

В утешение себе и Римской конгрегации Рутский присовокуплял в своем донесении, что по воле Божией в продолжение двадцати лет от начала этого союза уже скончались шесть самых могущественных сенаторов, участвовавших в нем, и 24 дворянина из тех (120) провизоров, или попечителей, которые избраны были тогда для защиты и охранения православия и протестантства от унии и латинства{388[121*]}.

Еще более вреда причиняли унии православные братства, по сознанию самого Рутского с его епископами в том же донесении. «Схизматики,— писал он,— создали себе во всех городах братства, в которые привлекают под предлогом дел благочестия; написали себе уставы, поставляют себе старост и после первой складчины, в которой участвуют все братчики в самом начале по мере своих средств, делают еще приношения каждую неделю, собираясь вместе. Когда же случается какая-либо чрезвычайная нужда, то производят чрезвычайную контрибуцию и, объявляя об этом народу с церковного амвона, одних убеждают, а других, которые состоят братчиками, обязывают давать столько, сколько бывает назначено советом братским. И такова сила этих сборов, что одно Виленское братство, глава других, истратило уже, по словам его, от начала унии 200 000 флоринов для противодействия ей. Такова ревность и покорность, что иногда общее постановление братства обязывает каждого из братчиков дать двадцатую часть всего, чем он владеет, и каждый дает; почему, когда ни захотят, собирают огромные деньги.

Такие братства размножились и по другим, меньшим, городам, а недавно образовалось в Киеве, и создали некоторый вид новой и самой пагубной республики, которая много зла наносит нам и сильно возмущает царство». Далее Рутский говорил, что каждый раз, когда собирались генеральные сеймы, даже сеймики, братства отправляли туда своих уполномоченных и свои послания с жалобами и нападками на унию, и эти уполномоченные деньгами и подарками успевали склонять на свою сторону сперва важнейших послов, назначенных на генеральный сейм, за ними самого маршалка и предводителя послов и, наконец, даже главнейших сенаторов царства, между тем как бедные униаты являлись на сеймы без всякой человеческой помощи с надеждою на одного Бога. Таким способом борьбы против унии мещане, из которых преимущественно составлялись братства, нанесли ей, по мнению Рутского, гораздо более вреда, нежели дворяне, потому что дворяне проживали обыкновенно в своих имениях, а мещане, живя постоянно в городах, тех самых, где находились кафедры униатских архиереев и их капитулы, внимательно следили за ними и, делая постоянно свои братские сходки, собирали большие деньги, пред которыми преклонялось все{389}.

Но не одними деньгами действовали против унии в охрану своей веры православные братства, равно как и православные дворяне, большею частию принадлежавшие к тем же братствам. С этою целию они заводили свои училища, учреждали типографии, издавали книги, направленные против унии и для удовлетворения нужд православия, основывали монастыри как бы взамен тех, которые отнимаемы были униатами. В продолжение каких-нибудь двадцати с небольшим лет у православных явилось до десяти новых монастырей, и — замечательно — половина из них основана была благочестивыми женами, всегда и везде показывающими образцы приверженности к вере: Почаевский, виленский Свято-Духовский, Киево-братский Богоявленский и два минские, мужской и женский, во имя первоверховных апостолов.

Кто были главными деятелями за унию против православия? Свидетельство об этом оставили нам сами униатские владыки в упомянутом донесении римской Конгрегации распространения веры. Первыми и почти единственными покровителями и защитниками унии они называли папу и короля Сигизмунда III. Папа писал о ней и к королю и к сенаторам, присылал свои бреве почти на каждый генеральный сейм и постоянно заботился о ней чрез своих нунциев в Литве и Польше. Король дал позволение не только униатскому митрополиту, но и всем униатским владыкам всегда являться к нему лично и докладывать о всех нуждах своей Церкви и издал в пользу ее бесчисленное множество указов. Он нередко почти один отстаивал ее на генеральных сеймах вопреки общему настроению против нее послов и даже сенаторов, смело отменял направленные против нее решения трибунальных судов, самые справедливые и законные, строго преследовал всех православных, духовных и мирян, не покорявшихся власти униатского митрополита, и часто как бунтовщиков осуждал их на изгнание из отечества. Словом, если уния не пала вскоре после появления своего, встретив такое множество препятствий, то этим одолжена она папе и еще более королю Сигизмунду III.

Из числа униатских владык за унию ратовали преимущественно митрополиты. Они одни несли из собственной казны все те издержки, какие требовались во время многочисленных, почти не прекращавшихся судебных процессов с православными, постоянно ходатайствовали за унию и униатов пред королем, нередко являлись лично в судах и сеймах и не давали себе покоя в преследовании православных. На прочих владык Рутский прямо жаловался, что они нерадивы, любят больше прятаться у себя дома, нежели поддерживать митрополита на сеймах, и вовсе не помогают ему в необходимых издержках; также обвинял их и в том, что они открыто ели мясо, к соблазну православных и униатов, и тем вредили делу унии. Да и вообще владыки эти не отличались пастырскими качествами. Канцлер Лев Сапега не раз напоминал Потею, что он возводит на священные степени, даже епископские, людей недостойных, и Потей оправдывался тем, что одни из епископов возведены на кафедры не им, а светскими лицами, более его сильными, другие же по крайней мере привержены к унии, а хуже было бы, если бы эти кафедры заняли схизматики.

Немало вредило в глазах народа униатским владыкам и то, что некоторые из них вопреки закону и укоренившемуся обычаю были не из дворян, а из простого сословия, или были слишком молоды, или запятнали себя еще до епископства каким-либо позорным действием. Например, Полоцкий владыка Кунцевич был сын сапожника; Перемышльский владыка, прозываемый Шишка, родился от пастуха и имел родного своего дядю в холопах у киевского воеводы; Владимирский владыка Мороховский был сын львовской мещанки Стецковой; Холмский владыка Пакоста, сын виленского купца, будучи еще мирянином, украл у одного виленского бургомистра сукно и спасся от заслуженного наказания только тем, что принял монашество; Луцкий владыка Почаповский недостоин был, по правилам, не только епископского, но и священнического и даже диаконского сана, потому что не имел еще и двадцати лет. На все это с укором указывали православные{390[122*]}. Иезуиты, так много потрудившиеся для унии еще до появления ее в Западнорусском крае, не оставляли ее и теперь своею помощию.

Известны отношения их к Кунцевичу и к самому Рутскому, их участие в образовании ордена базилиан. Иезуиты присылали потом из среды своей первых учителей в открывавшиеся базилианские школы, как видно из письма к Рутскому (от 4 мая 1619 г.) самого генерала иезуитов, который писал также, что предложил старшим (senioribus) Литовской провинции и впредь всячески помогать униатскому митрополиту и его базилианам. Должно, однако ж, признаться, что деятельность иезуитов на пользу унии была теперь далеко не так заметна, как в прежнее время{391}.

Как относились к униатам латиняне? «Католики римского обряда,— отвечает Рутский с своими епископами,— светские почти все, а из духовных большая часть, не только не помогают нам в распространении унии, но одни явно, другие тайно благоприятствуют схизматикам. На сеймах мы едва можем найти одного-двух патронов, которые захотели бы с усердием заняться нашим делом, а когда появляемся в публику, на нас набрасываются, будто мы притесняем схизматиков, нарушаем спокойствие республики и из-за нас не могут мирно происходить сеймы. Жалобам схизматиков, самым ложным, верят, а наших защитительных речей или не слушают, или слушают неохотно». Затем униатские владыки с благодарностию воспоминают о прежних латинских бискупах, бывших при начале унии, и особенно о кардинале Мациевском, много для нее потрудившихся, а из живых указывают только на одного Виленского бискупа, как усердно помогавшего в распространении ее,— это был Евстафий Волович (1616–1630), тот самый, который еще в сане виленского каноника находился в Риме, когда Потей и Терлецкий принимали там унию, и от лица Потея прочитал тогда по-русски исповедание веры пред папою.

Прочие же латинские бискупы и вообще духовные лица, высшие и низшие, не только не сочувствовали униатам, но открыто говорили им, что лучше совсем уничтожить унию, нежели ее распространять, что с того времени, как она началась в государстве, постоянно происходят смуты на сеймах и вне сеймов, что с того времени схизматики сделались враждебнее к католической Церкви и совсем почти не принимают римского обряда, что лучше было бы для Церкви, если бы в ней существовал только один обряд и подобное.

Дворяне-католики, по свидетельству униатских владык, не только не защищали унии на сеймах, но не покровительствовали ей и в своих имениях, тогда как по правам, какими пользовались в Литве и Польше по отношению к своим крестьянам, могли бы одним словом выгнать из своих владений всех схизматических священников и ввести туда униатских. Некоторые из этих дворян своевольно отнимали имения униатских церквей, и присвояли себе, и отдавали в пользование латинским церквам, отнимали даже целые униатские монастыри, поселяли там своих слуг и доводили монастыри до совершенного опустошения.

Нерасположенность и неприязненность латинян к унии простиралась и на униатское духовенство. Нас, писал Рутский с подчиненными ему владыками, не признают истинными епископами, равными бискупам латинским, а считают низшими их, как бы хорепископами только и суфраганами; нас не удостаивают сделать наравне с ними сенаторами. Наш митрополит и епископы не имеют в государстве никакого или почти никакого общественного авторитета и значения. В собрания дворянства нас вовсе не допускают и не позволяют нам говорить в защиту себя даже тогда, когда обвиняют нас как нарушителей общественного спокойствия; великим счастием считается, если кому-либо из нас бывает дозволено сказать несколько слов в таких собраниях, и нужно много покорности, просьб, заискивания, чтобы получить там место для сидения, приличное нашему сану. Когда мы с большими издержками и вредом для здоровья приезжаем на сеймы, нас заставляют там стоять позади сенаторов, вместе с простыми священниками латинского обряда к унижению нашего иераршеского сана и к посмеянию от схизматиков. Если случится нам находиться в заседаниях римских бискупов, то они предпочитают нам своего какого-нибудь каноника; а если по нужде нам приходится приехать к кому-либо из них, они скорее принимают и выслушивают последнего своего клирика, нежели нас, хотя мы епископы той же Римской Церкви. Наши священники очень бедны, живут только подаяниями от прихожан, сами возделывают свои поля и платят подати наравне с поселянами.

Местные дворяне, считающиеся патронами церквей в своих имениях, наказывают этих духовных пастырей как хотят и даже сажают в карцер, а некоторые заставляют их даже работать вместе с своими крестьянами. Настоятели латинских костелов взимают десятину и с местных униатов, а кое-где с самих даже униатских священников{392}. В таком-то незавидном положении оказалась церковная уния в Литве и Польше уже в первые годы своего существования. Не только православные и протестанты, но и латиняне большею частию смотрели на нее неприязненно, с пренебрежением, даже с презрением{[123*]}.

Чего же достигла она в этот начальный период своей жизни, какие приобретения сделала в своей борьбе с православием, и в каком состоянии находились оба противника, лицом к лицу, под конец периода?{[124*]} И на эти вопросы встречаем ответы, хотя весьма краткие, частию в том же донесении Рутского и других униатских владык римской Конгрегации распространения веры, а частию в особом письме Рутского, посланном тогда к первому секретарю Конгрегации. По свидетельству Рутского, в епархиях русских, существовавших под властию польского короля, числилось в то время до восьми тысяч приходских церквей, кроме соборов и монастырей и число христиан греческого обряда равнялось числу христиан обряда римского во всем Польском государстве. Сколько из этих христиан греческого обряда приняли унию и сколько из этих восьми тысяч приходских церквей сделались униатскими, Рутский не определяет, а говорит только: мы имеем уже семь епископов, которые занимают кафедры почти всех русских епархий, тогда как у схизматиков остался только один епископ Львовский. Почти тридцать городов приняли унию: Вильна, Новогрудок, Луцк, Владимир и пр. В числе принявших ее есть и дворяне, даже из знатных, и между ними три сенатора, один воевода (разумеется, вероятно, Скумин-Тышкевич) и два каштеляна, тогда как из схизматиков нет теперь ни одного сенатора. У нас уже до двадцати монастырей и более, которые занимают наши монахи базилиане. Эти монахи содержат школы для воспитания юношества, и из виленской нашей школы, или семинарии, начали выходить богословы, искусные в греческом и латинском языках, чего при наших отцах на Руси не бывало.

По примеру иноков и мирские пастыри в своей простоте повинуются своим епископам, принимают от них посвящение, получают святое миро, собираются к ним на Синоды, бывающие ежегодно{393}. Надобно присовокупить, что, делая такое показание об успехах унии, Рутский скорее мог преувеличить их, нежели уменьшить, потому что собственно в донесении Римской конгрегации он имел в виду и старался опровергнуть этим мнение латинян, укорявших унию, будто она вовсе не распространяется, а причиняет одно зло. Если так, то нельзя не сознаться, что уния, действительно причинившая уже столько зла православным и произведшая столько шуму и волнений во всем государстве, распространилась еще весьма мало и что православие в Западнорусском крае было еще в то время несравненно сильнее унии во всех отношениях. Уния имела семь епископов, но шесть из них были уже при самом начале унии, когда в Литве еще не было униатов, и в течение двадцати пяти лет прибавился только один униатский епископ, которого насильно, против воли православных назначили в Перемышль, хотя там вовсе не было униатов. Унию принимали и русские дворяне, и между ними находились даже три сенатора, но сам же Рутский сознается далее в том же донесении, что число дворян, принимавших унию, было крайне мало и ничтожно и что ее принимали почти одни крестьяне-землепашцы, одна чернь. Сам же говорит: «Из школ латинских почти двести благородных русских юношей перешли к латинскому обряду, столько же при дворе (королевском) и в войске. Теперь спрашиваю: что же останется (для унии) из русского дворянства чрез десять лет? Скажут: останутся поселяне. Уния падет, потому что поселяне не защитят унии от схизматиков». Русские дворяне если решались по обстоятельствам изменить православию, то принимали не унию, всеми презираемую, а господствовавшее в государстве католичество: даже сыновья Ипатия Потея приняли не унию, а латинство{394[125*]}. Но множество русских дворян оставались еще в православии и твердо ратовали за него, как свидетельствуют списки православных братств: Люблинского (в котором участвовали 40 дворян), Минского (52), Виленского, Луцкого, Киевского и других, а также новые православные монастыри, основанные дворянами. Правда, в числе этих дворян не было уже под конец настоящего периода сенаторов, но находились еще князья Огинские, Корыбуты-Вишневецкие, Полубенские, Корецкие, Друцкие-Горские, Друцкие-Любецкие, Чарторыйские, Четвертинские, Сангушки-Коширские, хотя другие лица некоторых из этих княжеских фамилий держались уже латинства; находились также дворяне, занимавшие более или менее важные служебные должности в государстве: подкомории, чашники, городничие, городские судьи, подсудки, подстолии и пр. Эти православные дворяне составляли еще довольно грозную силу против унии, когда они собирались на сеймики и на сеймы. Унию приняли почти тридцать городов: Вильна, Новогрудок... Но как приняли? В Вильне, например, было еще много православных и существовало самое сильное православное братство. Да и что значили тридцать городов, если бы и действительно все жители в них приняли унию, в составе целого края, в котором числилось до 8 000 приходских церквей греческого обряда, когда во владениях одного князя К. Острожского († 1608), куда при жизни его вовсе не могла проникнуть уния, находилось до 35 городов и местечек и 671 село?.. Без сомнения, уния могла уже быть введена тогда и в селах,— во всех тех селах, которые составляли имения самих униатских владык, самого короля и сочувствовавших ей латинских бискупов и латинских панов. Но зато православие оставалось господствующим в имениях всех русских православных дворян, в имениях и протестантских дворян, где оно существовало прежде, в имениях даже латинских дворян, неприязненных к унии, где оно существовало прежде. А главное — оно оставалось господствующим во всех многочисленных городах края, кроме тех тридцати, которые Рутский считал принявшими унию. Особенно сильно было православие под конец периода, по свидетельству самого Рутского, в воеводствах Киевском, Волынском и Подольском. Униаты имели уже до двадцати монастырей. Но все эти монастыри были отняты у православных, за исключением, кажется, одного минского Свято-Духовского, устроенного самими униатами; между тем как православные со времени появления унии основали до десяти новых монастырей и имели еще, по сознанию Рутского, «много монастырей» прежних в воеводствах Киевском, Волынском и Подольском. Кроме того, православные, считавшие еще в среде своей немало богатых и достаточных помещиков, соединившись в сильные братства, старались поддерживать свои монастыри и свои церкви. А униаты только жаловались, что их церкви очень бедны и некому поддерживать и украшать их, простой народ крайне беден, священники также бедны, дворян же униатов почти нет. Униаты заботились преимущественно о поддержании виленского Свято-Троицкого монастыря и немногих других, где находились их училища, а прочие монастыри только истощали и разоряли, например, древний православный Лещинский монастырь довели, наконец, до того, что он превращен был в питейный дом{395}. Рутский хвалился своими базилианами и их школами, особенно виленскою, из которой выходили уже ученые богословы, также покорностию белого духовенства своим архипастырям. Но орден базилиан едва лишь был учрежден, его школы только что заводились, виленская униатская семинария, основанная в 1601 г., могла дать еще весьма мало ученых мужей, а белое духовенство хотело не хотело — не в состоянии было не покоряться своим грозным архипастырям, которые умели с ним расправляться. Между тем православное духовенство, как монашествующее, так и белое, если оставалось в православии и не переходило в унию, то единственно по своей доброй воле, по своей приверженности к православию, и мужественно, непоколебимо отстаивало свою веру, несмотря ни на какие притеснения от униатских митрополитов и прочих владык. А православные училища острожское, львовское, отчасти виленское все вместе действительно приготовили уже довольно ученых мужей и проповедников, так что в 1620 г. один из православных депутатов (Лаврентий Древинский) не без основания мог произнесть на варшавском сейме следующие слова: «Если бы не совершилось отступление некоторых из нашего духовенства от своего законного архипастыря (т. е. Цареградского патриарха), если бы исшедшие от нас (униаты) не восстали на нас, то такие науки, такие училища, столько достойные и ученые люди никогда не открылись бы в народе русском и учение в наших церквах по-прежнему оставалось бы покрытым прахом нерадения»{396}. Вообще, положение унии в Западнорусском крае было еще очень непрочно и ненадежно, потому что она как вводилась, так и поддерживалась только насилием. Против нее открыто враждовали православные, ей не сочувствовала большая часть и латинян, светских и духовных, ее не любили сами даже униаты, по крайней мере низшее духовенство и народ, которые приняли и содержали ее вовсе не по убеждению, а поневоле. Единственною опорою для унии и ревнителей унии оставался король Сигизмунд III, и без его постоянной поддержки уния пала бы неизбежно. Напротив, православие в тех же областях было еще очень сильно не столько многочисленностию, сколько приверженностию к нему его последователей, которые, не находя покровительства своей вере в короле, старались отыскивать защиту ей в законах отечества, на судах и генеральных сеймах и мужественно переносили за нее всякие несправедливости и притеснения. Под конец периода на защиту православия в Литве и Польше явилась новая сила — казаки.