Пространство культуры. Диакон Андрей Кураев

Это модная тема нынешних педагогических конференций – “ребенок в пространстве культуры”. Еще более модно говорить о том, что школа должна воспитывать детей, адаптированных к жизни в современном мире, в современной культуре, что она должна воспитывать граждан открытого мира, людей, способных к “диалогу культур”.

Идеологическая машина работает мощно. Люди не успели прочистить слух от марксистской шумихи, как их уши уже забили другими идеологическими шумами, сквозь которые все также трудно пробиться к пониманию самих себя. Идеологическая ложь – это мозаика, построенная из обрывков правд. Да разве не должна школа выпускать детей, овладевших компьютерной грамотностью? Разве не должна она прививать знание иностранных языков? Разве не должна она учить открытости и терпимости? Конечно, должна. И с этими ее долженствованиями нельзя спорить. Спорить можно и нужно, если список этих школьных “долгов” исчерпывается перечисленными задачами. Малая правда, заслоняющая правду большую, ведет ко лжи.

Открытость… Верно, человек должен уметь понимать язык чужой культуры. Но ведь, прежде всего он должен быть открыт к своей собственной культуре, к своей духовной традиции. Если же школа учит терпимо относиться к буддистам и кришнаитам и не знакомит русских детей с основами родного православия – то это школа, воспитывающая детей во лжи, школа, фабрикующая “манкуртов”, готовых всегда поддакивать любым внешним влияниям. Надо быть открытым к своему. Но при попытках введения “Закона Божия” Российское Министерство образования и многие региональные департаменты проявляют признаки остро протекающей аллергии. Число часов, выделяемых на изучение русского языка и русской литературы сокращается, зато бездны времени отдаются деторастлителям из РАПСа.

 Диалог культур… Да, потолковать о том, о сем на досуге приятно. Сходить в гости и посмотреть, как соседи сделали ремонт – тоже интересно. Ну, а если эти соседи по дачному участку свой нужник установили на моих клубничных грядках? Может, не стоит забывать, что диалог – не единственный способ общения с чужим миром?

Мирное, слишком мирное это словечко “диалог культур”. Никак не охватить им все “пространство культуры”. Просто потому, что это “пространство культуры” сегодня уж больно разнообразно. В этом пространстве нет мира, там разные течения, несущие совершенно разное понимание человека и смысла его жизни, схлестываются и воюют друг с другом. А детям, погруженным в самое средоточие битвы, твердят о том, что они должны быть “терпимыми” и “открытыми” участниками “диалога культур”.

Какой тут диалог? – О борьбе и противостоянии должна говорить школа детям. Подросток жаждет борьбы, ему естественно быть диссидентом. Так пусть школа и пояснит ему – с чем именно он должен бороться. Проснись и посмотри: ты видишь, чем дышит толпа, возбуждаемая (или усыпляемая СМИ)? Ты видишь, что “Черным квадратом” они хотят завесить Рафаэля? Ты видишь, что Рембрандта они разбирают на кубики, а летающие коровы уже застили все небо? Ты видишь, что вместо Рублевских икон они выставляют в галереях унитазы? Вас оскорбили! Вашу душу, вашу любовь и жажду свели к игре гормонов. Так не позвольте так низко думать о вас! Будь мужчиной. Встань на защиту поруганной чести, красоты и культуры. Химия, физика, математика и история нуждаются не только в том, чтобы ты их зубрил. Они нуждаются в твоей защите. Их перевирают и над ними измываются колдуны и “новаторы”, чумаки и фоменки. И если ты не защитишь научное мышление – то некому будет вскоре летать в космос. Помело останется единственным средством передвижения.

И, конечно, я посоветовал бы педагогам не стесняться спрашивать московских проповедников “диалога культур” и “плюрализма”: скажите, а можно мы в нашей школе вступим в диалог с русской православной культурой? Ведь нашим детям она знакома меньше, чем китайская… А еще, скажите, при нашем диалоге с культурой Востока или Запада – мы должны оттуда только брать, ничего не давая? Чужим мы должны только восхищаться? Должны ли мы в этом “диалоге”, вспоминая о России и православии, лишь каяться, каяться, каяться? И сохранится ли у нас, несмотря на всю предписанную нам “диалогичность”, право остаться самими собой? И нельзя ли нам – прежде, чем мы выпустим детей в “пространство диалога”, передать детям нечто свое, наше, русское, такое, чем они могли бы гордиться и чем они могли бы делиться с другими в этом “диалоге”? А то ведь наших подростков, которые ни разу еще не ездили в паломничество по нашим монастырям, уже везут на “диалоги” в монастыри Польши или Франции…

Современность… Что ж тут доказывать – быть современным нужно. Даже я жалею о своей отсталости: мой младший брат и мои крестники-школьники плавают в Интернете как рыбы в воде, а мне там каждый шаг дается с трудом... Но стоит ли так много говорить именно о необходимости быть современным? Избежать соприкосновения с современностью пока еще не удавалось никому. Но не пора ли сформулировать иную фундаментальную цель образования: не должна ли сегодня школа стать убежищем от современности? Современность (“модернизм”) разрушают форму и гармонию – и в музыке, и в слове, и в живописи, и в человеке – значит, самое время школу превратить в бастион классики и традиции. Мир “попсы”, ТВ и кухонных сплетен внушает моду на магию и гороскопы – значит, школе пора осознать себя крепостью, обороняющей научную трезвость мышления. Телевидение говорит с американским акцентом – значит, школа должна стать убежищем русского литературного языка.

Современность стремится растворить человека в мире газет, она создает свою “виртуальную реальность”, требуя от человека забыть о той работе, которую лишь он сам может и должен совершать внутри себя. Яркие, слишком яркие образы внешнего мира предлагают подростку – потребляй, живи нынешним, живи мгновением, “себе в удовольствии не откажешь”. Разве школа должна тут поддакивать? Не должна ли она почаще напоминать слова Цветаевой: “У меня есть право не быть собственным современником”? Будь современником Пушкина и блаженного Августина, Достоевского и Гомера – чтобы хотя бы в школе не быть современником Березовского и Жванецкого…

Здесь общая задача у современной школы и у Церкви: вырвать человека из плененности сиюминутным, из-под гнета “современности”, и дать ему возможность отдышаться под высокими сводами Традиции. Классическая задача школы – не позволять человеку считать, что история началась с него, напоминать ему о том, что кроме тех людей, которых он видит вокруг себя, кроме его современников, были и другие, отнюдь не менее достойные люди.

В советские времена обращение к миру классики было способом хотя бы частичного высвобождения из-под газетно-идеологического гнета. Поэтому так ценимы были “полные собрания сочинений”, позволявшие избежать цензуры и идеологического подбора произведений досоветских писателей. В те годы преподаватель не мог, конечно, прямо сказать, что изучением Достоевского мы попробуем защитить себя от “Известий”. Но сегодня-то мы можем об этом говорить вполне открыто.

Когда говорят о “диалоге культур”, то тем самым предполагают их равенство. Но этого равенства на деле нет. Дело не в диалоге китайской культуры и европейской (какое дело до их “диалога” рязанским школьникам!). Но есть множество субкультур в реальном мире, облекающем нас со всех сторон. И между этими субкультурами нет равенства. Нет равенства между субкультурой дискотеки и субкультурой консерватории. Нет равенства между субкультурой НТВ и субкультурой Русского Музея. Нет равенства между субкультурой магии и субкультурой Православия. Так что именно идею неравенства, то есть – идею иерархичности – и должна прививать классическая школа.

А иерархичность включает в себя готовность к конфликту. Если два уровня иерархии вошли в конфликт между собой – как поступить человеку, вокруг которого, или в котором этой конфликт развертывается? Есть иерархия ценностей. Есть терпимое и есть любимое. Есть достойное и достойнейшее. Есть высокое и высочайшее. То, что хорошо само по себе и на своем месте, становится нетерпимым, если претендует на верховность. Вот как принцип иерархичности применяется православным писателем Сергеем Фуделем: “Половое чувство не только неизбежно в брачной любви, но оно и благословенно в ней. Однако ужасно, если брак строится только на нем. Основать брак можно только на дружбе, а пол пусть приходит после и только тогда, когда это нужно. Пол ненасытен, как чудовище, и поэтому нельзя на нем строить брак. Пусть даже верно и то, что всякая дружба с женщиной пронизана полом. Мы и не собираемся быть бесполыми. Но одно дело – собака на цепи, а другое дело – она же у меня на столе со всеми четырьмя ногами, пожирающая мой обед”(1).

Воспитанная нравственная мысль знает, что есть иерархия ценностей. Знает она и о том, что в случае, когда две ценности заявляют свои права на меня и требуют, чтобы я служил именно им, мне нужно уметь распознать – какая же из них более высока, более достойна и человечна, и тогда ради нее отстранить от себя притязания более низкой ступени ценностной иерархии. На языке Евангелия это выражено в знаменитых словах Христа о том, что “если кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, а притом и самой жизни своей, тот не может быть моим учеником” (Лк. 14, 26). Это не призыв к ненависти. Это призыв к трезвости. Человек – не животное. И потому в его жизни бывают ситуации, когда природно-родовую связь и ценность он должен отстранить ради следования ценности иной – незнакомой животным, а потому собственно человеческой. “Русская пианистка” в “Семнадцати мгновениях весны” готова пожертвовать своим новорожденным сынишкой, чтобы не выдать Штирлица – и за это зритель ее не осуждает. Но, встречая подобную же заповедь в Евангелии, почему-то принято возмущаться.

Впрочем, я не собираюсь сейчас разъяснять или защищать Евангелие. Я просто пробую пояснить, что в “пространстве культуры” встречаются такие перекрестки, на которых надо уметь жестко отстранять одно – ради того, чтобы не утратить другое. Приходится от чего-то отталкиваться, чтобы не лишаться возможности продвижения вперед.

Само словосочетание “пространство культуры” при некотором вглядывании в него подводит нас к идее иерархичности. Пространство – то, что “простирается”. Но: в каком направлении это пространство развертывает себя? В горизонтальной плоскости или в вертикальной? Нынешним “плюралистам”, конечно, в этом словосочетании видится чисто горизонтальный образ. Для них всё равно; всё равно ценно (или равно относительно).

Но не так это словосочетание звучит для людей Традиции. Слово пространство встречается уже на первой странице Библии. То, что в русском переводе звучит как “твердь”, в еврейском оригинале звучит – “ракия”. Это именно пространство, даже пустота. Важно, однако, заметить, что это за пустота. Ее назначение – “да отделит она воду от воды. И создал Бог твердь; и отделил воду, которая над твердью, от воды, которая под твердью. И назвал Бог твердь небом” (Быт. 1, 6-8). Во многих религиозных картинах мира история мира начинается с того, что в нем происходит разделение: отделение верха от низа, неба от земли. Задача пространства – вторгнуться в прежде неразличимое, взаимослитное первовещество, разодрать его и тем самым наделить ликом его прежде неразличимые части. Пространство раздвигает небо и землю – и тем самым дает простор. В этом мире уже можно дышать.

Задача пространства – ввести в мир измерение вертикали, наполнить мир многообразием и различием. Так и пространство культуры: оно должно нести в себе вертикаль, должно возвышать более достойное над менее достойным.

Только в этом, разделенном мире и можно ориентироваться. Ориентир – то, что отличается, возвышается; то, что не похоже на другое и не слито со своим окружением. В мире, где нет различий, нет ориентиров. Там, где нет ориентиров, человек теряется. Потерявшийся человек не сможет очеловечить мир, в котором он оказался. У него не найдется слов для “наречения имен” (Быт. 2, 19), не найдется ориентиров для познания добра и зла.

Именно эту вертикальность смывает массовая “культура”. И этому потопу противостоят и школа, и Церковь. “Мудрость” же сплетников и журналистов-плюралистов заверяет, что “все они одним миром мазаны”. Всё плоско. Всё одинаково. У всех и у всего одинаковые права. “А кто не бабник?”… И НТВ показывает “Последнее искушение Христа” с постельными сценами…

“Последнее искушение Христа” – не произведение культуры, а потому и борьба Церкви против показа этой поделки не была борьбой фанатиков против культурного прогресса. Культура невозможна без чувства святыни, без “ощущения высоты”. Именно этим ощущением культура делает человекообразное существо человеком, прямоходящим, смотрящим вверх (греческое слово антропос, как и славянкое человек означает существо, устремленное ввысь, к вечности). Как сказал Наум Коржавин в стихотворении о церкви Покрова на Нерли:

Невысокая, небольшая,
Так подобрана складно ты,
Что во всех навек зароняешь
Ощущение высоты.

Дело в том, что пространство культуры – не единственное пространство, в котором живет человек. Лучшие произведения культуры были созданы именно жаждой вырваться за пределы культуры, обрести дыхание в ином просторе. Из культуры бывает нужно бежать. Вспомним стихотворение “Волхвы” Ильи Габая – поэта, погибшего в советской тюрьме в начале 70-х:

Нетрудно решиться уйти от любимой,
но как же уйти от занятий и книг?
Но как не бежать от занятий, когда
сегодня зажглась в Вифлееме звезда?

Культура – как мир образов и отражений – указывает на то, что находится за ее пределами – на человека, мир, Бога. Человек задыхается в мире вторичного, в мире отражений, и ищет реальности. Картинками он не может насытить свой подлинный голод. И тогда человек испытывает то, о чем говорил Теннисон (In memoriam LIII):

But what am Y?
An infant crying in the night,
An infant crying for the light
Ant with no language but a cry

“Но что такое я? Ребенок, кричащий ночью, ребенок, криком просящий света и именно криком, а не членораздельной речью”. Неужели школа не слышит этот крик подростков? Да, не “членораздельной речью” они кричат; они кричат наркотиками. Они ищут Смысла. А мы им говорим об “особенностях трактовки образа”…

Сводить мир человека к миру культуры неверно. Сводить деятельность человека к деятельности культурной – неверно. Помимо культурной деятельности (и, на мой взгляд – выше ее) есть еще и деятельность религиозная.

Чтобы это обстоятельство стало понятно, поставлю два вопроса. Можно ли сказать, что Троице-Сергиева лавра является центром древнерусской культуры? – Да. А можно ли сказать, что основатель Троице-Сергиевой лавры преп. Сергий Радонежский ушел в пустынь для того, чтобы создать центр древнерусской культуры? – Нет.

И поэтому вопрос об ориентации в культурном пространстве, в конечном счете, приходится формулировать так, как его сформулировал Клайв Льюис: “Сколько времени и сил разрешает нам Бог тратить на то, чтобы стать лучше в этом смысле… Быть может, “тонкость” и хороша, но если я не угождаю ею Богу, на что она мне?” (2).

Итак, внутри культурного пространства есть иерархия пространств, и при этом сама культура как таковая, даже своими высшими этажами, включена в иную, превосходящую ее иерархию жизненных пространств. Иерархия в культуре – и культура в иерархии. Сама культура есть лишь ступень в возрастании человека. И тот, кто зациклится на “диалоге культур” –  сможет так и не заметить того высшего диалога, ради которого и был создан человек. Идеологические шумы могут не дать ему расслышать приглашение к диалогу с Богом.