О путях русской Церкви. Протоиерей Иоанн Мейендорф

Судьбы русского Православия не являются только «русским вопросом». Так же как русская революция определяет не только судьбу России, но и историческое направление всего двадцатого века, так и судьба Русской Церкви неизбежно повлияет на будущее христианства вообще. Никогда еще в истории не было такого продолжительного натиска на христианство, как то, которое было начато в 1918 году и еще продолжается и сейчас. Главным объектом этого натиска была Русская Православная Церковь, а поэтому тот факт, что она еще не только жива, в лице миллионов традиционно верующих людей, но и привлекает выдающихся представителей молодежи и интеллигенции, лучших писателей и ученых, есть поистине удивительное чудо, имеющее значение для всей дальнейшей истории христианства.

До недавнего времени — фактически до начала шестидесятых годов — за границей мало знали о внутренней жизни Русской Церкви. Официальные издания Патриархии, заявления ее представителей давали версию внешнего благополучия, а иностранные посетители свидетельствовали о толпах молящегося народа в церквах. Мы теперь более точно знаем, что стояло за этим внешним «благополучием»: своеобразный «конкордат» с Церковью, заключенный Сталиным во время войны. Согласно этому «конкордату» открытые во время войны храмы уже не закрывались. Антирелигиозная пропаганда приостановилась. Но при этом миллионы русских людей (включая тысячи представителей духовенства) сидели в лагерях и, главное, всякое свободное обсуждение каких-либо вопросов, связанных с религией и Церковью, было совершенно исключено. Страшные сталинские годы были для многих (но не для всех) годами физического и духовного страдания.

Но все же Сталин до самой своей смерти не возобновлял прямых гонений на Церковь, оставаясь парадоксально верным своему «договору» с митрополитами Сергием, Алексием и Николаем, заключенному на их единственном и историческом свидании 4 сентября 1944 г., после которого, 8 сентября, наспех собранные из лагерей и ссылок 18 архиереев избрали митрополита Сергия патриархом. Молчанием или прямым сотрудничеством с международной политикой Сталина или — что еще хуже — отрицанием гонений на религию и Церковь Московская Патриархия исполняла свою сторону договора. Сталин исполнял свою; десятки тысяч храмов были открыты, более двух тысяч молодых людей учились в двух Академиях и восьми семинариях. А после смерти Сталина (1953), во время «оттепели», сотни церковников вышли из лагерей. У многих появилась надежда на еще большую свободу.

«Конкордату» 1944 года был положен конец Н.С, Хрущевым. С 1959 по 1964 г. на Церковь обрушилось новое гонение, сократившее на две трети число открытых храмов и учащихся в духовных школах. За попытку от лица Церкви протестовать против нарушения «договора» митрополит Крутицкий Николай поплатился не только положением, но и жизнью.

Хотя прямое хрущевское гонение и прекратилось в 1964 г., закрытые храмы, семинарии и монастыри остались закрытыми, и антирелигиозная компания продолжается. Все же «постхрущевская» Россия уже не та, что при Сталине: в ней уже нет сталинской мертвой монолитности. За официалыциной стали слышны живые человеческие голоса: архиепископ Калужский Гермоген, священники Николай Эшлиман и Глеб Якунин, священник Сергей Желудков и, наконец, Александр Исаевич Солженицын и многие другие заговорили и говорят свободно. Может быть, они — как и все люди — ошибаются в некоторых оценках и суждениях (они и не во всем согласны между собой), но одно несомненно: в истории Русской Церкви началось снова, прекращенное в двадцатых годах, свободное «соборование» на церковные, общественные и духовные темы, относящиеся к самому существу церковной жизни.

Соборование это ограничено «самиздатом». Его участники, численно — ничтожная группа людей, лишенных доступа к книгам, документам и свободному диалогу с заграницей. Но значение их слов огромно. Оно доказывает жизненность русского Православия и является ценным залогом на будущее. Шестидесятые годы открыли в истории Русской Церкви новую страницу. Но при новом положении, конечно, возникают и новые соблазны, которых можно избежать, только принимая во внимание положение в целом, в его историческом развитии, в свете Христовой правды, церковной пользы и здравого человеческого смысла.

Настоящие заметки о путях Русской Церкви за последние полвека написаны без достаточной документации. История двадцатых и тридцатых годов за границей известна только урывками. Но все же без взгляда назад невозможен путь в будущее, а в будущем — все наше упование.

1. Патриарх Сергий и церковная «законность»

После смерти патриарха Тихона (25 марта — 7 апреля 1925 г.) «законное» преемство в возглавлении Русской Церковью не могло не подвергнуться сомнениям, поскольку Советская власть не только не допускала созыва поместного собора для избрания патриарха, но даже не признавала легального существования патриаршей Церкви: только обновленческий «Синод» — признаваемый, увы, Константинопольским патриархом и поддерживаемый его Экзархом-архимандритом, проживавшим в Москве, — имел доступ к «регистрации», то есть к законному пользованию церковными зданиями. Православное духовенство тоже пользовалось некоторыми храмами, но нелегально, и было постоянно подвержено преследованиям: оно жило только поддержкой народных масс.

В своем первом, бесспорно подлинном завещании от 7 января 1925 г. патриарх Тихон, в предвидении невозможности выборов после его смерти, назвал трех старейших митрополитов возможными местоблюстителями: Казанского Кирилла, Ярославского Агафангела и Крутицкого Петра. Первые два были уже под арестом, когда умер Патриарх. В управление Церковью вступил митрополит Крутицкий Петр (Полянский), но и он подвергся аресту 10 декабря 1925 г. До ареста митрополит Петр, в свою очередь назвал трех возможных «заместителей местоблюстителя»: митрополитов Сергия Нижегородского, Михаила Киевского и Иосифа Петроградского.

Все эти назначения носили сугубо временный характер, так как буква церковных канонов запрещает епископам назначать себе преемников. Хотя все и понимали, что нормальный канонический порядок был неприменим, но неизбежно личное, а тем самым и несколько произвольное назначение «преемников» вызвало споры, а затем и прямой хаос в церковном Управлении. Советская власть, действуя через своего уполномоченного Тучкова, этому хаосу активно содействовала, не только поддерживая обновленцев, но и поощряя личное соревнование между «тихоновскими» архиереями. Не успел митрополит Сергий принять власть «заместителя», как митрополит Петр Крутицкий издал (из тюрьмы и при явном вмешательстве властей) новый указа, условно назначая еп. Григория Екатеринбургского, своевременно сделавшего просоветское заявление, временным главой Церкви (1 февраля 1926 г.). Это «назначение» вылилось в так называемый «григорианский» раскол.

Почти одновременно тот же Тучков побуждает освобожденного и находившегося в Перми митрополита Агафангела Ярославского (второго кандидата в «местоблюстители», назначенного патриархом Тихоном) заявить о своих правах. Впоследствии (12 июня 1926 г.) митрополит Агафангел признал законность митрополита Сергия, но сохранил за собой чувство некоего «первородства».

Сам митрополит Сергий был арестован трижды: в январе 1926 г., в апреле — июне 1926 г. и, наконец, в декабре того же года. Его временно замещал архиепископ Угличский Серафим. Немедленно после своего второго ареста он выпустил первое послание, призывая духовенство к политической нейтральности, но подчеркивая идеологическую разницу между христианской и материалистической идеологией. Одновременно он писал и за границу, советуя русским зарубежным архиереям войти в юрисдикцию других, свободных православных автокефальных Церквей, тем самым отмежевываясь от Патриархии в политическом отношении.

После третьего ареста митрополита Сергия было объявлено о получении возглавляемой им Церковью легализации. Митрополит также получил возможность образовать Временный Патриарший Синод. Одновременно вышло подписанное митрополитом Сергием и всеми членами Синода знаменитое Послание 16/29 июля 1927 г.

Условия, при которых это Послание было подписано, известны через рассказы митрополита Сергия «младшего» (Воскресенского), бывшего близкого сотрудника Заместителя, оставшегося экзархом Патриархии в оккупированной Прибалтике и трагически погибшего в 1944 г. Местоблюстителю Сергию пригрозили расстрелом его сестры и многих арестованных церковников.

В Послании говорилось о «лояльности» к советской власти. «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи». Прямого отрицания бывших гонений в Послании нет, а есть только общее объяснение того, что «мешало» устроить церковную жизнь на началах «лояльности»; «Учреждение советской власти многим представлялось недоразумением, случайным, а потому и недолговечным». В положительной форме революция объяснялась фаталистически: «В совершившемся у нас, как везде и всегда, действует та же Десница Божия».

Чтобы оценить по достоинству вступление митрополита Сергия на путь легализации, необходимо иметь в виду тот бесспорный факт, что легализации безусловно добивались после 1922 г. все возглавители Православной Церкви, начиная с самого патриарха Тихона. Даже прот. M. Польский, идейный (зарубежный) противник «легализации», признает, что патриарх делал «опыты компромисса», и даже признает подлинность его предсмертного «завещания », где советская власть называется «действительно народной, рабочей, крестьянской, а потому и прочной и непоколебимой» и где выражается надежда на «полное доверие» власти к Церкви, то есть именно на легализацию. Но даже если сомневаться в подлинности этого второго «Завещания», не может подлежать сомнению, что патриарх Тихон, в конце своей жизни, придерживался строгой «аполитичности», закрепленной его заявлением, по выходе из тюрьмы, в 1923 г.: «Я не враг советского правительства».

Церковную линию патриарха поддерживали все его сотрудники. Даже знаменитое «Соловецкое Послание» 1927 г., написанное от имени лучших представителей русского духовенства, сосланных в Соловки, и провозглашающее строгую независимость Церкви, все же говорит: «(Церковь) не стремится к ниспровержению существующего порядка и не принимает участия в деяниях, направленных к этой цели, она никого не призывает к оружию и политической борьбе, она повинуется всем законам и распоряжениям гражданского характера, но она желает сохранить в полной мере свою духовную свободу и независимость, предоставленные ей Конституцией, и не может стать слугою государства. Лояльности Православной Церкви Советское Правительство не верит...».

Другие претенденты на «местоблюстительство» — не говоря, конечно, об обновленцах — также стремились к «легализации». Митрополит Петр Крутицкий дал временную поддержку группе еп. Григория в надежде, что она достигнет договора с властью. Даже митрополит Агафангел стал в 1926 г. невольным орудием Тучкова, «поверив» его заверениям, что именно он — а не митрополит Сергий — может объединить Церковь и добиться «легализации».

Из этих фактов следует, что «легализация», достигнутая в 1927 г. новообразованным Синодом митрополита Сергия, отнюдь не была личным его предприятием. Возможно, что если бы Церковь была объединена и не существовало бы в ней борьбы за власть, условия «легализации» были бы более благоприятны для Церкви. Поэтому именно советские «органы» стремились разделить Церковь еще больше.

Условия, принятые митрополитом Сергием и его Синодом, заключались в том, что Церковь отказывалась от всякого суждения о государстве, а только «выражала» свою «благодарность Советскому Правительству» за «внимание к духовным нуждам православного населения». Государство — Советское Государство, ставящее своей целью уничтожение религии, — рассматривалось как орудие Десницы Божией, как будто силы зла вообще не имели действительной силы в истории! В этом пункте Послание 1927 г. по своему духу шло дальше в своем раболепстве, чем предыдущие стремления к «легализации».

И тем не менее наиболее ответственные сотрудники патриарха Тихона — митрополит Новгородский Арсений (Стадницкий), бывший кандидат в патриархи, архиепископ Иларион (Троицкий) и проф. И. В. Попов, соавторы «Соловецкого послания», а также еп. Мануил (Лемешевский) и др. — признали действия «Заместителя» как неизбежные и остались ему верными. Даже глава «правой» оппозиции митрополит Ярославский Агафангел выразил свою позицию в следующих умеренных словах: «Мы принципиально никакого раскола не учиняем, принципиально власть Заместителя не отрицаем, никого от Заместителя не отторгаем, но никаких его распоряжений, противных нам и народной совести, не исполняли и исполнять не будем». Сходную с митрополитом Агафангелом позицию заняли зарубежные митрополиты Евлогий и Платон. Более определенно отошли от митрополита Сергия митрополит Иосиф Петроградский — уже несколько лет лишенный возможности управлять епархией и отказавшийся от нового назначения Синодом мит. Сергия, архиепископ Серафим Угличский, епископ Дамаскин Глуховский, и не которые другие. Епископ Дамаскин стал наиболее последовательным руководителем церковного «подполья»; характерно, что он, уже в 1929 г., пришел к убеждению, что «влиять на широкие слои народа потеряна всякая возможность», и стал думать о «малом стаде», «не о спасении большинства, а меньшинства». Основанные анти-Сергиевской оппозицией маленькие подпольные группы продолжают существовать и поныне. О них сообщает советская пресса. Но характер этого «подполья» часто носит апокалиптический сектантский характер.

Нет основания думать, что «выбор », сделанный митрополитом Сергием, был следствием его личного малодушия. Никаких особенных привилегий он легализацией не достиг. «Легализация» 1927 г. ничего не обеспечила ни духовенству, ни верующим. Помимо самого митрополита Сергия семь архиереев подписали «Послание» 1927 г., но трое из них вскоре погибли мученической смертью: Константин (Дьяков), еп. Сумский, а впоследствии митрополит Киевский (расстрелян в 1937 г.); Серафим (Александров), митрополит Тверской (расстрелян в 1937 г.), и Анатолий (Грисюк), митрополит Одесский (умер в ссылке 10 февраля 1938 г.). Сотни других, менее известных представителей Сергиевского духовенства, а также приближенные самого митрополита погибли в кровавых сталинских чистках. Собственно, власть так и не признала никакой разницы между Патриархией и церковными группами, отколовшимися от нее. Только злосчастный обновленческий раскол пользовался плодами «легализации», и его духовенство продолжало служить во всех главных открытых храмах,

Враги митрополита Сергия — в России и за рубежом — видели в продолжающихся гонениях подтверждение их взгляда, что «компромисс» 1927 г. был не нужен: замарав Церковь морально, он не принес практического результата. Но каковы были истинные мотивы самого Заместителя?

В Послании 1927 г. есть одна поистине ключевая фраза:

«Только кабинетные мечтатели могут думать, что такое огромное общество, как наша Православная Церковь, со всей ее организацией, может существовать в государстве спокойно, закрывшись от власти». Цель митрополита Сергия была в сохранении не себя, а Церкви, со всем ее богослужебным укладом, с ее местными и центральными органами управления. Он сознательно отказывался думать только «О спасении меньшинства, а не большинства», как это делал епископ Дамаскин и другие, ушедшие в «подполье», потому что Церковь — с ее необходимым апостольским преемством епископата, с ее (иногда тяжелым) наследием богослужения, богословия, канонов — не могла, по его мнению, длительно существовать как секта. Об этом свидетельствовал исторический пример русского старообрядчества. Митрополит Сергий знал, что советская власть — безжалостная и тоталитарная — могла легко разрушить церковную организацию. Но сохранение этой организации он считал своим архиерейским долгом.

Другой, самый важный вопрос: нужна ли вообще церковная «организация», когда она лишена возможности говорить правду, а должна, наоборот, лгать не только в политической области, защищая сталинскую тиранию, но лгать о себе самой, отказываясь от своих мучеников, как это неоднократно принужден был делать митрополит Сергий и его преемники? В этой ужасной духовной дилемме — настоящий «соблазн» Сергиевской церковной линии: является ли церковная «организация » — целью в себе? Не для того ли она существует, чтобы провозглашать истину, а не ложь?

Будучи одним из самых выдающихся русских богословов последнего времени и строгий монах в своей личной жизни, Заместитель, а затем Патриарх Сергий, несомненно знал, что этот вопрос, для него лично, — вопрос духовной жизни или духовной смерти. Он с этим вопросом стоял перед Богом, в Котором он бесспорно признавал своего конечного Судию. Намек на то, как он понимал свой церковный «выбор», можно, вероятно, найти в его статье «Есть ли у Христа наместник в Церкви?». Эта статья была напечатана в журнале Московской Патриархии уже во время войны (1944, № 2) и перепечатана непосредственно за текстом «Послания» 1927 г. в сборнике «Патриарх Сергий и его духовное наследство» (Москва, 1947). Знакомый, в Советской России, метод иносказания и намека связывает эти два документа вместе. В своей статье под видом (умеренной) полемики с католическим учением о папе как о «наместнике» Христа патриарх Сергий сначала определяет «главную опасность» для апостолов и их преемников: «как бы этот мир своими соблазнами не увлек и не довел до измены Истине» (с. 64—65). Под Истиной он, несомненно, разумеет Истину о Боге, о Христе и о конечной судьбе человека. Затем главной темой статьи является утверждение, что Главой Церкви всегда будет Сам Христос. «С удалением Его остается лишь форма Церкви, пустая, безблагодатная и неспасительная», т. ч. «замена Христа кем-либо другим не только неприемлема, но и не лишена даже значительной доли кощунства для чуткой христианской совести» (с. 66—67).

Наше истолкование статьи может быть субъективно, но нам кажется, что автор довольно прозрачно говорит своим критикам: «Я себя папой не считаю; на непогрешимость не претендую; не соблазняйтесь тому, что и я говорю неправду; Сам Христос ведет Церковь; Он один никогда не лжет; я только сохранил Церковь, Его Невесту, в которой сила Его таинств и Его благодати; Он не оставит Свою Церковь». Таково богословское оправдание сергиевской «двусмысленности».

Страшные тридцатые годы не оправдали надежд «сергиевской» Патриархии. К 1938 г. Патриарший Синод уже не существовал; трое из его восьми членов были расстреляны; все архиереи, кроме четверых, — в тюрьмах или ссылке. Число патриарших приходов во всей России не превосходило сотни. Только в 1943 — 1944 гг. последовало «воскресение», исчезновение обновленчества, возвращение многих сосланных церковников, публичное покаяние почти всех возглавителей обновленческого раскола (при непризнании действительности их таинств) и воссоздание после войны мощной церковной организации с более чем 20000 приходов. Сам патриарх Сергий не дожил до полного торжества своей «линии». Но недаром — опять же символически — Поместный Собор 1945 г., избравший патриарха Алексия, собрался в храме Воскресения в Москве, как в 380 г. в Константинополе св. Григорий Богослов, в своей церкви Воскресения, провозглашал победу Православия после шестидесяти лет арианских смут, так Русская Церковь торжествовала над обновленчеством.

Но опять же цена за победу была дорога: Церковь все же была «плененной». С 1927 и 1931 гг. от нее «отмежевались» главные заграничные епархии: Западно-Европейская и Американская, отказавшиеся от абсурдного и формально невозможного для них требования «лояльности» советской власти. Будучи теперь «на виду» у мира, Московская Патриархия стала усердно поддерживать в международных отношениях позиции сталинской политики.

Как хорошо показано в книге американского историка Вильяма Флечера (вообще настроенного благоприятно к митрополиту Сергию), «Сергиевская» линия привела к тому, что Церковь должна была постоянно искать новых и новых доказательств своей полезности Советскому государству, чтобы этим избежать ликвидации, а иногда и добиться открытия новых храмов. Тонкая духовно-богословская мысль Местоблюстителя Сергия, сформировавшаяся в страшные годы, когда нужно было думать, как дожить до завтрашнего дня, вряд ли предвидела открытую и тяжеловесную поддержку советской политике со стороны представителей Патриархии, ставшую нормой в сороковые и пятидесятые годы. Но все же этой ценой покупалась возможность богослужения в тысячах храмах, проповедь Слова Божия миллионам людей и воссоздание духовных школ. Безразличные к заграничным заявлениям архиереев толпы народа имели снова доступ к таинствам, к древнему, законному, подлинному, каноническому Православию. В рядах епископата, духовенства и профессуры духовных школ находили место бывшие исповедники веры (например, митрополит Куйбышевский Мануил (Лемешевский), пробывший в ссылках и тюрьмах более двадцати лет). Все понимали, что при Сталине другая церковная «линия » немыслима.

2. «Новая эра»

Но что же произошло после двух событий, в корне изменивших положение: смерть Сталина (1953 г.) и возобновление гонений Хрущевым (1959—1964 гг.)? Как известно, в годы после смерти Сталина началась «оттепель»; тысячи ссыльных были «реабилитированы»; многие епископы вернулись из ссылки; Патриархия получила возможность открывать новые храмы; огромный Троицкий собор Александро-Невской Лавры в Ленинграде открылся для богослужений в 1957 г. Постепенно начала спадать атмосфера террора: конфликт с властями перестал означать, как при Сталине, автоматическую физическую ликвидацию, а только грозил несколькими годами заключения. «Свободы», конечно, не было, но не было уже и сталинской мертвой хватки над всеми проявлениями человеческой жизни. Возглавители Патриархии, несомненно, думали, что, наконец «Сергиевская» линия принесет все свои плоды и что Церковь сможет пользоваться настоящей «свободой культа», гарантируемой (?) Советской Конституцией и законом.

Но тут, неожиданно для Церкви, началось «хрущевское» гонение (1959—1964). В отличие от сталинских методов 1927—1929 и 1936—1939 гг. власти не прибегали к кровавой ликвидации духовенства, а к «администрированию», то есть к якобы «законному» закрытию нежелательных храмов, монастырей, семинарий и к перемещению и смещению нежелательных для них представителей епископата и духовенства. Новая антирелигиозная политика — поддерживаемая антирелигиозной кампанией в газетах и специальных изданиях — приводилась в исполнение так называемыми «уполномоченными» правительственного «Совета по делам религий». Послевоенный «конкордат» был нарушен.

Возглавление Патриархии сперва прибегнуло к умеренному, но все же ясному публичному протесту, первому со времени «легализации» Церкви в 1927 г. Патриарх произнес довольно решительную речь перед советской общественностью, повторив слова Христа (и патриарха Тихона) о том, «что адовы не одолеют» Церкви2. Символически большое значение имело формальное отлучение Синодом нескольких священников-ренегатов, перешедших в безбожный лагерь. Протест Патриархии вызвал жесткую реакцию власти: второе лицо Церкви после патриарха, митрополит Крутицкий Николай был лишен всех своих функций и даже возможности служить. Его Преображенский Собор в Москве был взорван. Сам митрополит умер один в больнице, без возможности даже причаститься перед смертью. Участие «органов» власти в его смерти не доказано, но вероятно.

Перед Церковью стоял страшный вопрос: возможно ли было продолжать «сергиевскую» линию при новых обстоятельствах? А если продолжать ее, то в какой форме? «Сергиевская» линия выработалась сама собой при Сталине: Церковь не только не возражала государству ни в чем, но всячески пыталась доказать государству свою полезность. Но если при Сталине другой возможности не было, то после смерти его среди интеллигенции, да и среди русских людей, появилась возможность, хотя и ограниченная, свободного обсуждения. В этой новой атмосфере было ли «молчание» Церкви перед лицом гонений все же необходимо?

Большинство русского епископата избрало молчание и покорность. В 1961 г. экстренно собранный Архиерейский Собор изменил действующий приходский устав и поставил священников в полную административную зависимость от приходских «двадцаток», сводя их пастырское служение к чисто «духовным», то есть богослужебным обязанностям. Реформа производилась во имя «применения» церковного устава к советскому законодательству о культах, то есть к закону 1929 г., действительно признающему только местные культовые общины и не предусматривающие совсем никакой административной власти клира. Но в Советском Союзе важен не столько закон, сколько его истолкование. Фактически в 1961 г. епископат согласился «примениться» не только к закону, даже несправедливому, но и к тому истолкованию этого закона, которое навязывалось Церкви «Советом по делам религий».

«Уполномоченные» стали верховными судьями церковной законности. В случаях, когда группы верующих жаловались архиереям на действия «уполномоченных», архиереи отвечали: «Мы не имеем административной власти над жизнью приходов». И действительно, по советскому закону (истолкованному теми же уполномоченными) они власти не имели; но могла ли Церковь формально признавать такой закон? Конечно, Патриархия,, как и в сергиевские времена, руководилась все той же конечной целью: сохранить Церковь как сакраментальный, благодатный организм. Но и в этом отношении результат был достигнут только частичный: из 22 000 храмов, открытых в 1959 г., оставалось в 1962 г. только 11 500; из 30000 священников, активных в 1959 г., в 1962 г. служили только 14500.

За границу стали поступать многочисленные документы, свидетельствующие о гонениях на Церковь и часто недоумевающие о пассивности епископата, а иногда сообщающие ужасные случаи прямого сотрудничества отдельных архиереев с властями в деле закрытия храмов. Между зарождающейся свободой мысли среди интеллигенции, а также поразительным исповедничеством многих верующих, с одной стороны, и молчаливым конформизмом епископата — с другой, вырастало противоречие.

Наконец, в середине шестидесятых годов прозвучал свободный голос Русской Церкви. Группа  из восьми архиереев, возглавляемая архиепископом быв. Калужским Гермогеном (Голубевым), обратилась к патриарху с предложением пересмотреть постановление 1961 г. о приходском уставе как не соответствующее православному учению о Церкви.

С другой стороны, два священника, о.о. Николай Эшлиман и Глеб Якунин, обратились с открытыми письмами к властям и к патриарху, обличая пассивность епископата и требуя установления между Церковью и государством правовых отношений, предоставляющих Церкви настоящую свободу. Ни архиепископ Гермоген, ни о.о. Эшлиман и Якунин не оспаривали каноничности Московской Патриархии, в которой они получили благодать архиерейства и священства. Они не восставали принципиально против «сергиевской» церковной линии, но только утверждали, что в послесталинской России Церковь может добиться большей свободы, чем во времена, когда митрополит Сергий управлял Церковью, оставаясь при этом в границах советской «законности». Их мысль близка по смыслу к соловецкому «Посланию» 1926 г. и к надеждам, выраженным самим митрополитом Сергием до 1927 г.

Документы имели, и в России и за границей, огромный отклик. Они доказали многим, что в Русской Церкви живет свободная церковная мысль, хотя и прикрытая официальной ширмой патриаршей администрации. Скоро было получено из России много других «самиздатских» документов: их авторы не всегда соглашались с точкой зрения, а особенно с несколько агрессивным, обличающим тоном письма двух священников патриарху. Спор на ту же тему о Церкви, свободе и «законности» опять возобновился в 1972 г. в связи с «великопостным» посланием Александра Исаевича Солженицына патриарху Пимену, за которым последовали ответы о. Сергия Желудкова и других. Сущность спора заключается в следующем: возможно ли официальному церковному возглавлению Русской Церкви свободно критиковать советское законодательство о культах и его практическое применение властями с тем, чтобы добиться улучшения в правовом положении Церкви? Солженицын призывает патриарха к этому. О. Сергий Желудков и другие — хотя сами говорят и критикуют, страдая за это в собственной личной жизни, — считают, что от епископата несвоевременно требовать исповедничества и что «сергиевская» линия, сохраняющая единство и неповрежден-ность церковной структуры, должна быть главной ответственностью Патриархии как таковой.

За этим спором между свободными русскими церковными людьми стоит важный вопрос о единстве Церкви. Именно благодаря расколам большевикам удалось добиться от Церкви формальной «капитуляции». Политические от имени Церкви заявления «карловчан» в 1921 г., а затем злосчастный обновленческий раскол 1922 — 1923 гг. привели патриарха Тихона, по выходе из тюрвмы, к «покаянному» исканию легализации. Отсутствие единства между «тихоновскими» архиереями, после смерти патриарха, помогли властям играть между враждующими партиями и сделали «безоговорочную» лояльность митрополита Сергия неизбежным условием сохранения церковной организации.

В 1943 г. Сталин принял новый курс: вместо того чтобы поддерживать обновленческий раскол (не пользовавшийся поддержкой народа), он допустил его ликвидацию и воссоздание единого Патриаршего управления. Это Управление, по мнению властей, должно было строго контролироваться «Советом по делам Православной Церкви» и его «уполномоченными». Но Церковь, особенно после смерти Сталина, превратилась в организм настолько мощный и влиятельный, что власть решила снова применить «административные» меры против нее. Вскоре создалось положение, сходное с 1297 г.: «лояльность» Центра вызывала внутренний протест и опасность раскола. Но поскольку раскол неминуемо должен привести (как это уже случилось у баптистов) к созданию множества неконтролируемых и нелегализированных групп — что власть также считает опасным, — «нажим» на Церковь приостановился. Патриархия до сих пор ни разу не опровергла фактические сведения о гонениях, описанные в письмах архиепископа Гермогена, о.о. Эшлимана и Якунина и теперь А.И. Солженицына. Несколько мирян — Б. Талантов, А. Левитин-Краснов — были арестованы, но архиереи, поддержавшие архиепископа Гермогена, продолжают занимать кафедры. Ни архиепископ Гермоген, ни его окружение не порвали с Патриархией.

Каков путь для будущего? Не нам, за границей, его определять. Мы можем только молиться и, в меру наших ограниченных возможностей, содействовать тому, чтобы Русская Церковь, во всей своей целокупности, как Богом основанный и Святым Духом укрепляемый организм, нашла возможность свидетельствовать в новой, будущей России о вечной Христовой Истине. Нужно при этом помнить, что в Православии отнюдь не одни архиереи, а всякий рядовой верующий призван к свидетельству об Истине. Вряд ли кто-либо будет сомневаться в том, что, скажем, и в XIX веке живая мысль А. С. Хомякова или романы Ф. М. Достоевского говорили больше и лучше о Христе, чем официальные постановления канцелярии Святейшего Синода. Но ни Хомяков, ни Достоевский не стремились к созданию новой секты: они были сынами Церкви даже тогда, когда, в лице ее официальных возглавителей, они встречали непонимание и вражду.

Прямая, окончательная измена Христу, конечно, возможна со стороны возглавителей Церкви, которые тогда теряют и все благодатные дары апостольского преемства. Но никто да не пожелает этой конечной победы Антихриста! В Русской Церкви — слава Богу! — за последние годы явилось достаточно свидетелей правды, иногда даже среди тех, кто казались наиболее скомпрометированными «веком сим». А малодушных и «оскудевающих» во все времена было в Церкви много, на всех уровнях церковной иерархии: их несовершенства, как и наши, «восполнятся» благодатию Св. Духа.

Возможно, что положение, существующее сейчас, продлится еще долго. Возможно, что — как пишет о. С. Желудков в своем ответе А. И. Солженицыну — в настоящей фазе эволюции советского режима для высшей иерархии нет выхода, кроме молчания и пассивности. Возможно, что официальная Церковь еще долго не сможет ответить на недавно усилившийся возврат в Церковь молодежи и интеллигенции ничем иным, как только сохранением богослужений и традиционного церковного уклада и порядка. Но это положение не может почитаться нормальным. Должна же будет когда-нибудь и с высоты патриаршего Престола, и с архиерейских кафедр прозвучать вся правда! Только тогда вся сложная и трагическая история Русской Церкви последних десятилетий получит свое завершение, и окончательный суд истории будет произнесен над теми, кто нес ответственность за Церковь в эти сложные и страшные годы.

Перевод с английского оригинала, напечатанного Seminary Quarterly, vol. 13, N 1—2, 1969.

Saint Vladimir's