Жребий русского старца. Марина Бирюкова

«Пусть знают все, кому попадет в руки эта тетрадь, что моего тут будет очень немного, что этот труд — труд моего мужа Ильи Николаевича и духовных детей старца Алексия. Я беру на себя только переписать в последовательном порядке оставленные мне на сохранение рукописи (…) Я не забываю своего прямого назначения — быть переписчицей, хотя малая толика записок будет принадлежать и моим личным воспоминаниям, так как и я была духовной дочерью старца в продолжение двадцати лет, и перед моими глазами совершалось многое, о чем грешно было бы умолчать…»

Эти слова написаны Евгенией Леонидовной Четверухиной, в девичестве Грандмезон, в октябре 1938 года. Она уже знала, что супруга своего, протоиерея Илию Четверухина, который ныне прославлен как священномученик, домой из лагеря не дождется. И выполняла свой долг — перед ним и перед их общим духовным отцом, иеросхимонахом Алексием (Соловьевым), известным на всю Русскую Церковь старцем из Зосимовой пустыни. Тем самым, которого Всероссийский Поместный Собор 1917–1918 годов, восстановивший в Русской Церкви патриаршество, попросил вынуть из ковчежца жребий с именем будущего Патриарха.

Рассказы о своем духовном отце, его собственные воспоминания о пройденном пути отец Илия начал собирать и записывать еще при жизни старца. Он даже вызвал тем самым некоторое беспокойство отца Алексия, но сумел заверить его, что делает это исключительно ради своих детей, благо их у них с матушкой Евгенией шестеро… Вышло иначе: другой духовник благословил овдовевшую Евгению Леонидовну на приведение в порядок и, насколько это будет возможно, распространение записей отца Илии. Распространение, разумеется, неофициальное — на дворе, как уже сказано, стоял 1938‑й…

Слава Богу, давно уже миновали те страшные годы, и вот мы держим в руках книгу супругов Четверухиных «Я все переживаю с вами», изданную Сретенским монастырем в серии «Подвижники благочестия».

Книга подробно рассказывает о происхождении Федора Алексеевича Соловьева — будущего старца — о его детстве, годах учения, «белом» диаконском и священническом служении, раннем вдовстве, постриге в Зосимовой пустыни, суровой монашеской школе смирения, которую ему — тогда уже немолодому человеку — пришлось пройти. Не сразу и не вдруг становится человек старцем, а когда становится…

Каков он был, жребий русского старца? «Думал ли я, что мне придется утешать стольких людей? Мне, когда я и теперь зачастую чувствую, что я сам немощен и телесно, и духовно. А тут стольких немощных беру на свою ответственность. Ведь я как бы на поруки перед Богом беру вверившихся мне людей, ведь я ответ дам за них перед Престолом Божиим. Ведь это не шутка, милая, взять на свою ответственность перед Всевышним столько людей, вверяющихся моему духовному руководству». Эти слова старца записаны одной из его духовных дочерей. Нам очень трудно представить себе тяжесть этого креста и еще труднее — ответить на вопрос, где человек берет столько любви. У нас ее зачастую не хватает на самых близких, а у старца должно хватить — на каждого из тысяч приходящих, чтобы никто не ушел от него неутешенным. К старцу Алексию в Зосимову обитель шли разные люди, не только страждущие, несчастные, больные, но и внешне благополучные тоже. Однако ни один из них не приходил «просто так» — у каждого была своя жажда, своя внутренняя недостаточность, боль — и, конечно, вопросы, на которые никто, кроме батюшки Алексия, ответа дать почему­то не мог. А он каждого своего гостя встречал как единственного, как человека, которого ждал всю жизнь. «Старец стоял посреди комнаты и протягивал ко мне вперед свои руки, — вспоминала одна из посетительниц, —смущение мое сразу рассеялось, и как к родному, с полным доверием я двинулась от порога к батюшке».

Книга содержит немало свидетельств о духовной прозорливости старца Алексия, но мне не хочется на них останавливаться — не зря ведь не принято в Православии «застревать» вниманием на очевидных чудесах. Вера не должна на них опираться, да и нам сейчас важнее другое. Чисто духовное (не каноническое!) понятие «старец» существует не только в России, но, заметьте, только в Православии. Старец ведь совсем не то же, что моральный авторитет, и не то же, что религиозный наставник. Старец — это окно, через которое люди могут увидеть Христа. Или — скажем иначе — проводник к месту встречи человека со Спасителем. «Мне Христос полагает на сердце дать тот или иной ответ, а сам я в себе не волен», — говорил отец Алексий. Когда читаешь книгу, задумываешься о том, насколько это органично для нашего народа, насколько это по-русски: старец как духовный центр и стремящиеся к нему со всех сторон люди.

В 1916 году старец Алексий понял, что здоровье его не выдерживает колоссальной нагрузки, и подал прошение об уходе в полный затвор. Трогательному прощанию его с многочисленной паствой в книге посвящена отдельная глава. Но последующие события вырвали старца из затвора. Решалась судьба Церкви, и его голос был необходим. Как писал отец Илия Четверухин, один только вид старца уже был нужен Поместному Собору. Осенью 1917 года заседания Собора проходили под звуки канонады. Отец Алексий жил в это время в Чудовом монастыре и добирался до Лихова переулка, где заседал Собор, рискуя жизнью, отвергая советы поостеречься: «Это мой долг». Все свои долги он всегда исполнял до конца. 18 ноября 1917 года его рука, вытянувшая из ковчежца листок бумаги с именем митрополита Московского и Коломенского Тихона (Беллавина), действительно определила судьбу Церкви в последующие тяжелейшие ее десятилетия. А может быть, и просто ее спасла…

В 1923 году большевики выставили из Зосимовой пустыни всех ее насельников и закрыли монастырь. «Не берусь описывать, что пережил наш старец, уезжая из родной пустыни, — пишет Евгения Леонидовна, — это тайна его души. Но, видя, как слабеет его здоровье и его силы, он лишь все более и более смирялся, и, когда нам приходилось ездить к нему и что-нибудь ему привозить, он всегда смиренно кланялся и благодарил, говоря: "Я ведь теперь нищий; живу подаянием…"». Незадолго до смерти этот воистину нищий духом (Мф. 5, 3) человек написал молитву о даровании ему болезни — это кажется еще более странным, если знать, что болел он много, практически всю жизнь, с молодости. Но, видимо, не считал это достаточным для своего спасения: «Приими смиренное сие моление мое. Избави меня от внезапной смерти. Но пред наступлением кончины моея посети меня болезнью грешного телесе моего, ради очищения множества грехов моих, ради принесения истинного покаяния (…) сподоби меня, преблагий Господи, потерпеть болезнь предсмертную без непосильных страданий, без ропота, с благодарностию. Сподоби и окружающих меня разумно и в благодушии послужити мне при одре моея болезни во имя Твое и через сие святое дело обрести себе благоволение Твое и вечное спасение».

По этой молитве все и сбылось. Иеросхимонах Алексий (Соловьев) умер в 1928 году в Сергиевом Посаде. Погребение его собрало огромную массу народа и стало настоящим торжеством Православия — вопреки новой безбожной власти, невзирая на развернутый ею уже вовсю «штурм небес». «Не страшно было около гроба дорогого старца, а как-то празднично, духовно радостно, — вспоминает Евгения Четверухина, — все это чувствовали, и если кто плакал, то от умиления и любви». Спустя еще немного времени смерть в своей постели стала для носителей священного сана редкой удачей. Среди духовных детей старца Алексия немало тех, кто пострадал за веру, среди них — священномученик Серафим (Звездинский), книгу о котором («Твой я, Господи») мы представляли не так давно; и, как уже сказано, создатель книги «Я все переживаю с вами» протоиерей Илия Четверухин. С 1919 по 1929 год он служил настоятелем храма святителя Николая в Толмачах, того самого, который теперь являет собой как бы одно целое с Третьяковской галереей; в 1929‑м храм закрыли… Конечно, о жизненном пути священномученика Илии лучше рассказывать отдельно; но здесь я приведу два свидетельства. Одно — его супруги Евгении Леонидовны: в 1930 году, когда отца Илию уводили из дома, он попросил разрешения помолиться в последний раз вместе с женой, а затем сказал ей, что чувствует в душе своей мир: «Я всегда учил своих духовных детей словом, а теперь буду учить их своим примером». «Учить примером» оказалось невероятно тяжело, вряд ли отец Илия, уходя под конвоем из дома, представлял себе все, что его ждет; но когда Евгения Леонидовна приехала к нему на свидание в лагерь на уральской реке Вишере, она услышала не только честный рассказ о тяготах заключения, но и слова о том, что эти годы становятся для ее супруга «духовной академией, без которой меня не пустили бы в Царство Небесное».

Второе свидетельство об отце Илие принадлежит его соузнику, человеку, о котором тоже нужно рассказывать отдельно: врачу-невропатологу, духовному сыну святого праведного Алексия Мечева Сергею Никитину (впоследствии епископу Стефану). Сергей Алексеевич запомнил следующие слова отца Илии: «Прохор Мошнин (преподобный Серафим Саровский.— Ред.) говорил: стяжи мир, и около тебя спасутся тысячи. Я тут стяжал этот мир души (…) Я многого лишился в жизни, я уже не страшусь никаких потерь, я готов каждый день умереть, я люблю Господа и за Него готов хоть живой на костер». Слова о костре сбылись — буквально: 18 декабря 1932 года в вишерском лагере случился пожар. Клуб, сложенный из бревен окружавшего лагерь леса, вспыхнул моментально. Кто-то из находившихся там спасся, но от заключенного Четверухина не осталось ничего, кроме души… Так русское старчество воспитало и благословило русское мученичество.

Газета «Православная вера» № 14 (562)

http://www.eparhia-saratov.ru/Articles/zhrebijj-russkogo-starca