Житие и подвиги преподобного Иоанна Затворника Святогорского. Андрей Ковалевский

I

Многим из нас, читатели, досталось, вероятно, посещать богоспасаемый град Киев, его древнюю лавру и пещеры, в коих нетленно почивают угодники Божии. Поклоняясь их святым мощам, открыто почивающим, среди них находим не малое число затворников, заживо заключившихся в тесных и мрачных затворах пещерных, там скончавшихся и погребенных, так что и до ныне только малыя оконца в эти их затворы, с теплющеюся в них лампадою пред ликом угодника Божия, в затворе почивающаго, напоминают благоговейному поклоннику о высоте и трудности подвига, которым достиг он Царствия Небесного. Невольно дивишься, с одной стороны, самоотвержению и крепости духа подвижников, с другой стороны — обилию любви их к Господу, ради которой предпринимался самый подвиг; невольно сравниваешь времена, давно минувшия, с настоящими и задаешься вопросом: возможно ли нечто подобное в наш XX век? По милости Божией, в церкви православно-русской, свято хранящей во всей чистоте веру своих отцов, доселе не оскудевают особые подвижники благочестия христианского, прославляющие жизнью своею и подвигами Господа Бога. Несмотря на обильные потоки суемудрых безбожных учений, коими наполняется святая Русь, успешно прозябает в ней еще семя святое — избранники Божии, которые, как путеводные звезды, руководят неопытных среди мрака лжеучений словом назидания, примером благочестивой подвижнической жизни. Давно ли стояли у кормила церкви русской приснопамятные святители — Филарет Московский и Филарет Киевский — столпы православия, Антоний Воронежский, Игнатий Кавказский — подвижники и учители подвижническому житию? Давно ли из тишины своих пустынных келий светили миру и назидали во спасение множества душ — Серафим и Марк Саровские, Леонид и Макарий Оптинские, Парфений Киевский, Георгий Задонский и многие другие? К их сонму, по всей справедливости, должен быть причтен в Бозе почивший затворник Святогорской Успенской пустыни, Харьковской епархии, иеросхимонах Иоанн, многотрудным подвигом своим обновивший в нашем веке древние подвиги пещерных затворников Киево-Печерской лавры, ибо подобно им много лет провел в тесном пещерном затворе среди меловой Святогорской скалы, мужественно боролся со всеми искушениями, свойственными столь возвышенному безмолвному подвигу, и помощию Божиею совершил его во спасение свое и в назидание своих ближних, видевших в лице его живой пример подвижничества древняго.

Родиною Затворника был г. Курск, родители его были небогатые мещане, по фамилии Крюковы, родился он в 1795 году сентября 20 дня и при святом крещении наименован Иоанном. (Год рождения затворника показан на основании его собственных слов, записанных иеромонахом Софронием, следуя чему полных лет жизни его до кончины в 1867 г. насчитывается 73 года, между тем в документах архива монастырскаго ему показано жизни 67 лет, на основании каковаго счета рождение его относится к 1800 году.)

Тихо и безвестно прошло его детство в семье родной, среди трудов и лишений. С семилетнего возраста ощутился уже в нем залог вышняго звания к исканию «единаго на потребу» спасения души. Однажды собрались на улице дети-подростки, в числе коих находился и Иван Крюков, будущий затворник; один из сверстников его Семен Мошнин, начал рассказывать о своем деде, который жил в монастыре и спасался в затворе. Рассказ этот глубоко запал в душу Крюкова; он несколько раз принимался расспрашивать своего товарища о жизни и подвигах его дедушки, восклицая: «Ох, хорошо так жить и спасаться!» С этого времени мысль о монашестве составляла заветную мечту мальчика; спасти свою душу было единственным желанием его еще в столь ранние годы. Не достигнув еще девятилетнего возраста, начал он просить родителей своих отдать его в обучение грамоте, но просьбе этой суждено было испытать суровый отказ. Угнетенные бедностию родители находили излишним желание сына, видели в нем стремление к праздности и вместо школы поспешили отдать его в научение работать печные изразцы к хозяину строгому и суровому, с которым заключили форменное условие на бумаге. Условием этим мальчик отдавался на 7 лет в полное распоряжение хозяина-мастера, который обязывался в течение этого времени выучить его делать печные изразцы, расписывать их, муравить и выжигать, родителям же его уплачивать за него ежегодно 1 руб. 43 коп. ассигнациями, что в течение семи лет составило с небольшим 10 руб. ассигнациями.

Не сладка пошла жизнь мальчику в доме печника, который имел весьма суровый и взыскательный нрав и часто награждал учеников своих жестокими побоями, притом, по большой части, безвинно, единственно по своей строптивости и раздражительности. Ивану Крюкову с самого начала досталось испытать его жестокость: с перваго раза хозяин заставил его крошить и растирать в ладони масляныя выжимки, не показав при этом, как делать. Мальчик, не понявший работы, крошил выжимки, но не растирал их ладонью, между тем хозяин отлучился из дому, и некому было показать мальчику, как это делать. Возвратившись домой в сопровождении одного своего сотоварища, хозяин озлился на мальчика за неисправную работу и сильно ударил его ногою под правый бок. Удар был так чувствителен, что сидевший на земле мальчик повалился замертво навзничь и лишился чувств. Сотоварищ хозяина начал упрекать его за столь жестокое обращение с ребенком и затем поспешил вынесли его на чистый воздух. Долго лежал там без дыхания и признаков жизни бедный ребенок и, наконец очнувшись, долгое время чувствовал сильную боль в бедре.

Однажды досталось Крюкову чуть не поплатиться жизнью от жестокости хозяина. Мастерская, где выделывались у него изразцы, была весьма неопрятна и темная: печь топилась без трубы, отчего в избе всегда расстилался едкий, резавший глаза дым. Выработанные изразцы ставились обыкновенно на верхние полки. Когда же приходило время топить печь, то их ставили на нижние полки. Однажды, занимаясь этим перемещением изразцов, Крюков не усмотрел одного изразца, оставшагося при топке печи на верхней полке, где он от печного жару и дыму растрескался и испортился. Увидев это, хозяин сильно начал бранить мальчика и, схватив в азарте испортившийся изразец, бросил его в мальчика острым углом, который нанес ему сильный удар в левый бок против сердца. Кровь хлынула изо рта Крюкова, и он опять замертво повалился на пол, посинел и похолодел, так что сам хозяин уже перепугался, вынес его на снег, так как дело было зимой, и долгое время растирал ему голову. Заметив в нем признаки жизни, он очень обрадовался, внес обратно в избу, говоря, что не на шутку перепугал его мальчуган. Нужно заметить, что испорченный изразец стоил в то время всего 1 копейку, ради которой безрассудный мастер чуть не лишил жизни человека.

Вообще тихий, безответный и беззащитный Крюков служил для него постоянным предметом нападок, озлобится ли хозяин на жену или детей, — злость вымещал на малолетнем работнике, на которого сыпались брань и удары.

Семь лет провел таким образом Крюков в плаче и слезах, терпел и крепился духом, утешаясь надеждою на Бога и лучшие времена. «Богу так угодно, нужно терпеть, — часто говаривал он сам себе, — авось все пройдет, будет житье получше». — К исходу семилетнего срока, хозяин его обеднел, оставил работать изразцы и работал только мелкую глиняную посуду, которую продавал на базарах. Крюков работал вместе с ним до урочнаго срока. По истечения срока, видя жестокость и несправедливость хозяина, видимо, не желавшего научить его в совершенстве ремеслу, оставил он его и поступил к другому мастеру, сперва за 54 рубля, а потом за 100 рублей в год.

Прожив у нового хозяина два года, Крюков пожелал оставить изразцовое ремесло и поступил приказчиком к одному торговцу скотом, с жалованьем в 100 рублей в год, но вскоре другой торговец начал через родителей Крюкова переманивать его к себе на жалованье в 200 рублей в год. Родители настояли, чтобы он принял это приглашение, и волей-неволей Иван Крюков принужден был прежде срока оставить прежнего хозяина и поступить к новому; это было ему не совсем по нраву, но бедность родителей, видевших в нем единственную поддержку, заставила его поступить по их желанию.

Вскоре затем родители начали предлагать ему вступить в брак; предложение это сперва весьма опечалило целомудренного юношу, лелеявшего заветную мечту о монашеской жизни; но положение престарелых родителей, выдавших дочерей своих в замужество и оставшихся в одиночестве, причем мать его, по болезненности своей, не способна была уже исправлять сама работы по домашнему хозяйству, — понудило добраго и послушного сына покориться их желанию и вступить в брак.

Вскоре затем умер торговец, у которого Крюков состоял приказчиком; сын же покойного повел торговлю неисправно, так что большая часть приказчиков, а в том числе и Крюков, от него отошли. В это время случилось Крюкову познакомиться с одним подрядчиком, мастером изразцовых печей, имевшим большую мастерскую и бравшим подряды на поставку печей по новым рисункам, убранных затейливою лепною работою, которая в то время очень ценилась и производилась обыкновенно самыми искусными мастерами. Новый знакомец убедил Крюкова оставить занятие торговлею и взяться за прежнее изразцовое ремесло. Поступив к нему в мастерскую, Крюков вскоре сделался одним из первых в ней мастеров. К этому послужил следующий случай: хозяин заведения получил заказ изразцовых печей по очень сложному, затейливому рисунку. Затрудняясь найти мастера к исполнению этой работы, он нарочно выписал для этого своего сына, обучавшегося в Москве лепному искусству. Для образца сделана была одна печь, оказавшаяся далеко не подходящею к нужному рисунку. Видя это, Крюков, без ведома хозяина своего, начал сам мастерить подобную печь и его печь вышла гораздо лучше печи, сделанной хозяйским сыном. Обе печи, поставленныя рядом, показаны были хозяину: он очень обрадовался, увидев сделанную Крюковым печь, а сына своего жестоко избил, поставляя ему в укор, что простой изразцовый мастер превзошел его, ученого лепщика. С тех пор, в течение 8 лет, Крюков заправлял у него в заведении производством подобных печей, получая в год по 600 рублей жалованья и пользуясь полным доверием и любовию своего хозяина. По истечении восьми лет, искусный мастер Крюков открыл отдельно от хозяина своего фабрику изразцовых лепных печей и других подобных произведений, исполнял значительные подряды по этой части и получал весьма хороший прибыток. Кроме того, имел он два постоялых двора для проезжающих и гостиницу, которые тоже приносили ему порядочный доход.

Таким образом вел он дела свои в отличном порядке 9 лет. Во все это время он отличался трезвою и благочестивою жизнью, любил посещать храмы Божии и всегда памятовал прежнее желание свое посвятить себя подвигам монашества. И вот пришло то время, когда промыслом Божиим желанию этому суждено было осуществиться: супруга его умерла, он остался бездетен: вскоре затем похоронил он и престарелаго своего родителя, после которого на его попечении осталась одна болезненная старуха-мать.

Сестры его были в замужестве и жили отдельно; к ним желал он приютить свою мать, обеспечив ее средствами к жизни, сам же немедленно хотел оставить суету мирскую и удалиться в монастырь. «Слава тебе, Христе Боже, — восклицал он от глубины боголюбиваго своего сердца. — Слава Тебе, Милосердному, что освобождаешь меня, наконец, от сей мирской суеты! Велико Твое, Господи, ко мне милосердие, что вспомнил меня недостойного и не допустил меня до конца погрязнуть в заботах житейских».

Но не без препятствий был и на сей раз порыв пламеннаго желания его работать единому Богу, сначала старуха-мать решительно объявила ему, что пока жива, не отпустит его в монастырь. Тщетно убеждал ее почтительный и любящий сын не стеснять более его и не удерживать силою среди сетей и соблазнов мирских. Но что не могли сделать убеждения сына, — волею Божиею — достигнуто разумным и действенным словом одного знакомаго им благочеставаго помещика, которому пожаловалась мать на желание сына оставить ее и удалиться в обитель. Расспросив подробно старуху о всех обстоятельствах жизни ее сьна и узнав, что еще в ранней молодости таилось в нем желание монашества, не исполнившееся тогда единственно по причине препятствий со стороны родителей, помещик прямо сказал, что, если она и муж ея погрешили тогда, ей предстоит теперь исправить прежнюю ошибку, и не задерживать сына, чтобы, в противном случае, не дать ответа за него пред Богом. Слова эти имели заметное влияние на старуху: она начала размышлять об участии сына, поплакала за него и сказала сыну: «Бог с тобою, отпущу я тебя в монастырь, иди с Богом и молись там за меня». — Обрадованный сын поклонился в ноги матери, благодарил Господа за умягчение ея сердца, и весь тот день провел в радости духовной. «Точно светлый Христов день казался мне этот день», — вспоминал он впоследствии.

Мать его имела довольное количество икон в своем доме, из которых ценныя были украшены серебряными и золочеными ризами, — и говорит она ему: «Какую из икон моих дать тебе на благословение в монастырь, сынок? Минув дорогия, богато украшенныя иконы, сын избрал на благословение себе медный литой крест, которым и благословила его мать.

Крест этот был с тех пор неизменным спутником его жизни: он носил его всегда на груди, на толстой и тяжелой железной цепи. Нужно сказать, что в то же время сделал он себе из толстаго шиннаго железа вериги, состоявшия из пояса и наплечников, весившия около полпуда, которыя, возложив, на себя для усмирения и умерщвления своей плоти, носил затем постоянно.

После полученнаго от родительницы согласия и благословения на поступление в монашество, Крюкову предстояло еще испросить разрешение на это Курскаго мещанскаго общества и закончить подряды и расчеты по ним. Уплатив обществу все следовавшие с него платежи и взыскания, он не замедлил получить от него увольнительную бумагу.

В деле же с подрядами его видимо задерживали хозяева, с коими он имел расчеты. Услышав о намерении Крюкова идти в монастырь, многие из прежних его заказчиков уклонились от должных ему платежей, и даже пред судом, поправ совесть, в глаза говорили ему, что ему не должны. «А если не должны, — ответил им Крюков, — то Бог с вами. Бог в милостыню сие от меня да примет, вам же чужое в прок не пойдет: отчего же вы прежде этого мне прямо не сказали, а только время проводили, обнадеживая меня уплатою?» Таким образом около тысячи рублей пропало у Коюкова, но прискорбнее для него было то, что целых полтора года задерживали его эти дела среди суеты мирской.

Наконец, увидел он себя совершенно свободным, устроил родительницу свою с одною из замужних своих сестер, распростился с нею не без слез и, возложившись на Господа, оставил навсегда дом свой 1833 года 30 июня, имея от роду 38 лет и 5 месяцев.

II

С посохом странника направился он сперва в Киев помолиться и поклониться св. мощам Киево-Печерских чудотворцев, поговел в лавре Печерской и, по совету духовника, решился избрать местом подвигов своих Глинскую Богородицкую пустынь Курской епархии, куда и отправился из Киева, усердно моля Господа устроить во спасение его путь.

В то время настоятельствовал в Глинской пустыни опытный в духовной жизни муж — игумен Филарет, восставивший из совершеннаго упадка эту пустынь и водворивший в ней строгий чин и устав Молдавских и Афонских монастырей, перенесенный спостниками и учениками знаменитаго старца Молдавского, Архимандрита Нямецкой лавры Паисия Величковского, из Молдавии в Софрониеву Молченскую пустынь, той же Курской епархии, где полагал начало сам игумен Филарет и откуда впоследствии перенесено пустынное чиноположение в Глинскую пустынь.

Прибыв в Глинскую пустынь, Крюков очень пленился ея уединением среди лесной чащи и, став у святых ворот обители, со слезами помолился Матери Божией — Начальнице и Покровительнице места того, чтобы сподобила его быть принятым и потрудиться во спасение души в ея обители. Нужно сказать, что вместе с ним зашли в обитель другие курские богомольцы, шедшие с ним в Киев и обратно, в том числе и одна из его сестер; видя внешнее смиренное и небогатое устройство пустыни, они начали отклонять Крюкова от поступления в небогатый монастырь, где труды послушания будут, по-видимому, соединены с большею тяжестию, чем в других, более обеспеченных монастырях. В гостинице монастырской, где они остановились, опасения эти нашли себе поддержку в рассказе одного инока Глинской пустыни; он, между прочим сообщил, что глинские монахи и теперь уже нуждаются в хлебе, и вероятно многих из братии игумен вынужден будет выслать из монастыря. Рассказ этот поверг в большую скорбь и уныние Крюкова; ему не страшны были недостатки обители в пропитании, а страшило то обстоятельство, что водворившись в ней, вдруг вынужден будет выйти из нея помимо своей воли. Чистосердечно рассказал он свое намерение и свои опасения иноку, заведывавшему гостиницею монастырскою. Осведомившись о наружности и имени монаха, который смутил Крюкова своими рассказами, гостинник сказал, что монах этот сам расстроен по действу вражию и других в монастыре расстраивает своими вымышленными рассказами, которым отнюдь не следует верить. Затем советовал ему не малодушествовать, но проситься у настоятеля о зачислении в число братии.

В то время, по случаю приезда в монастырь преосвященного Владимира, епископа Чигиринского, викария Киевского, нельзя было ему лично просить об этом игумена Филарета, занятого приемом высокаго гостя; о просьбе своей он сообщил игуменскому келейнику, который обнадежил его благоприятным исходом. Успокоенный и обрадованный Крюков проводил сестру и спутников своих, а сам остался в Глинской пустыни, живя пока в гостинице до требования от игумена.

Вскоре затем, по отъезде преосвященнаго Владимира, был он позван к игумену Филарету; в келию его он вошел не без трепета и благоговения, и как бы готовясь предстать пред лице Божие.

«Что ты к нам пришел, раб Божий, и что тебе нужно?» — спрашивал игумен.

«Желаю в обители вашей потрудиться во спасение грешной моей души», — смиренно отвечал ему Крюков.

«На какое время?» — еще спросил игумен.

«Если Богу будет угодно, то по конец моей жизни».

«Хорошо», — сказал игумен н начал расспрашивать его о звании, местожительстве, отпущен ли обществом и имеет ли в том бумагу. Получив удовлетворительные на все ответы, осведомился, чем он занимался в мире и к какой работе и послушанию более способен.

Крюков сообщил, что в мире имел свою фабрику, выделывал изразцы и лепные печи, кроме того, имел гостиницу и постоялые дворы.

«Все это нам не нужно, — сказал старик Филарет, — а вот сумеешь ли ты печку скласть? Это нам нужно».

Хотя работа эта и не была Крюкову хорошо известна, но он видел ея производство и, не желая отказываться от труда, сказал, что не ручается за хорошее устроение новой печки, но старую починить может. «Если починить сможешь, то Матерь Божия поможет тебе и новую скласть», — сказал набожный Филарет и, взяв к себе его увольнительную бумагу, определил его сначала в гостиницу монастырскую помогать гостиннику. Это было 26-го августа 1833 года. В таком послушании и пробыл он полтора года. Затем перевели его в монастырь и дали особую келью. В то время хорошие нанятые печники перекладывали печи в зимней церкви Глинской пустыни; Иоанну Крюкову благословлено было прислуживать им при работе и вместе с тем присматриваться к ней и научиться печному ремеслу, высмотрел, как делать печные обороты, решился прежде всего испробовать уменье свое над печью в собственной келье, которая была угарна и часто дымила. Опыт оказался удачен, и потом он начал класть печи в келиях других братий. Ему даны были в помощь послушники молодые, которые часто переменялись и причиняли ему немало хлопот и скорбей, ибо за неисправность их, по большей части, приходилось пред начальством монастырским отвечать ему одному. По случаю перестройки монастырского подворья в городе Глухове, как печнаго мастера, послал его игумен туда на целый месяц, и памятно ему было это время, по причине тоски и скуки, которыми искушался он вне врат монастыря, среди мирской суеты.

С самого поступления в монастырь отличался он особым простосердечием, простотою в обхождении и искренностью в словах; был очень усерден и неутомим при молитве, так что, кроме неопустительнаго посещения церкви при всех службах, в Глинской пустыни весьма продолжительных, он и в келии своей все свободное от работы время дня и значительную часть ночи посвящал молитве, сопровождая ее многочисленными земными поклонами.

С простотою нрава соединялась в нем детская вера, глубокая и искренняя, чуждая сомнений и колебаний и весьма близкая к той вере, которая заповедана Спасителем в Евангелии (Мф. 17:20), которая и проявилась однажды весьма замечательным случаем.

Вскоре по приезде своем с послушания из города Глухова, Иоанн увидел однажды большое стечение народа у святых ворот обители, привлеченного туда одним больным, одержимым духом нечистым, который в страшных конвульсиях, с пеной у рта, изрыгал богохульства и не хотел никак идти в церковь, куда силою влекли его пять человек его присных. Состояние этого больного живо тронуло Иоанна: он подошел к нему безбоязненно, взял за руку, начал уговаривать успокоиться, что видимо подействовало на больного, который присмирел. Иоанн попросил сопровождавших его сродников свести больного в его келью и оставить там полежать, а самим советовал идти в церковь на бдение, так как был канун воскресного дня, и в церкви началось уже праздничное богослужение. Сродники не решались оставить беспокойного больного, но Иоанн успокоил их обещанием присмотреть за ним во время их отсутствия. Таким образом, больного повели к его келье; впереди его шел сам Иоанн, указывая дорогу, которая шла мимо келий духовника братского, случившагося в то время на пороге своей келии.

«Куда ведешь ты больного? — спросил духовник, — неравно что случится, ведь он не в своем уме!?»

Взяв у него благословение, Иоанн сказал с простотою, ему свойственною: «Авось Господь поможет, ничего недоброго не случится», и провел больного в свою келью, которая была при ограде монастырской, в башне, имела всего одно окно и теснотою своею походила скорее на тюремное заключение. Больной из предосторожности был скован по рукам и ногам; оковы эти немедленно снял с него Иоанн, несмотря на все предостережения его спутников, которых всех отослал в церковь, а сам остался в келье, затворился в ней вместе с ослабевшим, бесчувственно лежащим на полу больным, и начал со слезами и земными поклонами молится Богу о его исцелении. До полуночи продолжал он свою молитву; во все времена ея больной не делал ни малейшаго движения и только тяжело дышал наподобие умирающего. Окончив молитву, Иоанн прилег на полу подле больного и положил свою руку ему на сердце, которое страшно билось и трепетало. Больной как бы заснул; забылся дремотою и Иоанн, и таким образом время прошло до утра. На утро больной встал совершенно здоровым, осмысленно отвечал на все вопросы Иоанна и пришедших за ним сродников, сам пожелал пойти в церковь, где беспрепятственно выстоял литургию, и отправился затем из монастыря совершенно исцелившимся от прежняго недуга. Испросив исцеление неисцелимому дотоле больному, Иоанн не превознесся этим во вред себе, но просто, чисто по детски, отнесся к событию этому, как к обыкновенному, не выходящему из уровня других событий его жизни, всецело преданной и посвященной Господу, — хранившему его от особых искушений гордостью. Обратимся затем к нити повествования нашего о последующей жизни Иоанна.

Он по-прежнему проходил некоторое время послушание печника, по-прежнему испытывал немало скорбей от помощников своих — молодых послушников, часто производивших общую работу небрежно, и тем возбуждавших неудовольствие со стороны братии, в келиях которых производились работы, за что приходилось по преимуществу отвечать не им, а Иоанну, как первому мастеру, заведывающему работою. Труды его, впрочем, ценил игумен Филарет; он возвел Иоанна в первую степень монашества — рясофор, и относился к нему с благоволением, как к доброму труженику. Тем не менее, нарекания от братии за неудачно сложенныя печи убедили Иоанна, что он, быть может, действительно не способен к этого рода работе, и понудили его желать перемены послушания.

Однажды вечером, после вечерняго правила, в раздумии шел он к себе в келью, обсуждая мысленно, каким образом достигнуть ему желаемой перемены. Проходил мимо большого дерева, стоявшего на его пути в ограде монастырской, имевшаго очень развесистыя ветви; при взгляде на него, ему внезапно явилась мысль юродствовать Христа ради и подвиг юродства начать с того, чтобы взобраться на ветви этого дерева и там поселиться на подобие птиц, пребывая там в непрестанной молитве. Он начал обдумывать, каким образом начать этот нелегкий, многоскорбный подвиг и, занятый мыслью о юродстве, взошел в свою келью и начал со слезами молиться Господу Богу, взывая: «Управи, Господи, путь мой во спасение, укажи мне истинный путь спасения, наставь меня темнаго, как мне душу спасти?» Долго молился он и плакал, с умилением взирая на икону, бывшую в его келье, на которой изображены были лики Господа Саваофа, Спасителя и Богоматери, затем лег на койку свою, стоявшую по правую сторону иконы, заснул, и снится ему, будто койка его стоит налево от иконы, келья же его ярко освещена лампадою; пришли два прекрасных юноши в белых одеждах, подошли к нему и приподняли его с койки, наложили на него светлую священническую ризу и сказали: «оставь мысль о юродстве: это не твой путь»... и затем стали невидимы. Сон был весьма тонкий, более похожий на дремоту. Проснувшись, Иоанн слышал благовест к заутрени, поспешил в церковь и стоял всю службу в радостном трепете, размышляя в себе о виденном им знаменательном сновидении, ясно служившем ответом свыше на вчерашнюю слезную молитву. После утрени вошел он к гостиннику, которому с поступления в монастырь имел особое доверие и с которым часто советовался о предметах духовных. Откровенно исповедая ему помысл свой о юродстве, молитву свою об указании пути ко спасению и последовавшее затем сновидение, Иоанн просил старца гостинника сказать ему свое мнение. Гостинник сказал, что сон хорош, и посоветовал ему рассказать его духовнику братскому, видя же робость и нерешимость Иоанна, сам вызвался передать духовнику все слышанное.

Духовник тоже признал сон Иоанна знаменательным. Узнав, что он неграмотный, благословил ему учиться грамоте и дал для этого ему из келии своей псалтырь славянской печати. При помощи грамотнаго мальчика, бывшаго в числе келейных игумена, Иоанн, сметливый и понятливый от природы, скоро приобвык к грамоте, начал читать церковную и гражданскую печать и даже скоропись, а впоследствии, под руководством того же малолетняго учителя своего, научился несколько и писать.

Потрудившись ровно 4 года в послушании печной работы, он был назначен затем игуменом в трапезу братскую, каковое послушание проводил полтора года. В это время повторился, подобно прежнему, случай исцеления бесноватаго по его молитве. Больной был из дворянского сословия. Иоанн взял его к себе в келию, долго молился о его исцелении и на утро отпустил от себя в здравом уме, без всяких признаков прежняго недуга. Делал это он единственно из сострадания к страданиям больного, по особому внутреннему побуждению, которому не мог противиться и, когда больной стал его благодарить, просил сказать ему свое имя, то он от всякой благодарности уклонился и даже имени своего не сказал, посоветовав Бога благодарить, а не его.

После трапезного послушания игумен назначил его экономом и в 1840 году июня 22-го дня постриг его в совершеный сан иночества — в мантию, наименовав Иоанникием. В должности эконома пробыл он в Глинской пустыни пять лет, до самаго переселения своего в Святогорскую пустынь, пользуясь доверием игумена Филарета и его преемника, игумена Евстратия, и управляя экономиею монастырскою с немалою пользою для обители. После игумена из братии его особенно любили казначей иеромонах Арсений и иеромонах Феодосий, будущие настоятель и духовник Святогорские, которым нравились его простосердечие, усердие к послушанию и честность.

Одиннадцать лет провел он в Глинской пустыни, преуспел в ней духовно, приобрел навык к великим подвигам и трудам и, как воин Христов, во всеоружии преподобия и святыни перешел в Святые Горы обновить древние подвиги тамошних прежних подвижников.

III

В Харьковской епархии на лесном гористом берегу Севернаго Донца у подошвы чудной меловой скалы, отвесным конусом выступающей из лесной чащи и отражающейся в зеркальной поверхности вод Донца, в одной из лучших по красоте местностей Украины, существовала древняя, некогда знаменитая и многолюдная, обитель Святогорская, упраздненная в 1788 году.

Обитель эта особенно известна была далеко в окрестности своею святынею — чудотворным образом Святителя и Чудотворца Николая, по преданию, явившимся в средине Святогорской скалы, где неведомыми подвижниками древности ископаны были узкие пещерные ходы, с тесными келиями по сторонам и пещерною церковью посредине.

После упразднения обители Святогорской, на месте ея уцелели: прежняя каменная соборная церковь Успения Богоматери, стоявшая у подошвы святогорской скалы, и каменная небольшая церковь Святителя Николая, на самой вершине скалы, ветхая каменная колокольня с святыми под ней воротами и два-три деревянные домика, где помещались священник и причетники, отправлявшие церковную службу в церквах прежняго монастыря, частию для окрестных жителей прежних монастырских слобод, частию для поклонников-богомольцев, и во время запустения не забывавших святаго места, но в довольном количестве стекавшихся летним временем для поклонения чудотворной иконе Святителя Николая.

Ботатые вотчины прежняго монастыря, пожалованные по его закрытии Императрицею Екатериною II светлейшему князю Потемкину-Таврическому, впоследствии перешли к соименным ему Александру Михайловичу и Татьяне Борисовне Потемкиной. Татьяне Борисовне, этой верной рабе Христовой, столь известной своим христианским благочестием и благотворительностью православным сынам России, принадлежит первая мысль о восстановлении древней запустелой обители в их Святогорской вотчине. Благая мысль эта нашла себе деятельную поддержку в тогдашнем архипастыре Харьковском, знаменитом проповеднике и ревнителе иночества преосвященном Иннокентии Борисове, впоследствии архиепископе Херсонском и Таврическом.

По утверждении Государем Императором Николаем I всеподданнейшаго доклада Святейшаго Синода о восстановлении в Святогорье монастыря на правилах общежития, под наименованием Святогорской Успенской общежительной пустыни, архипастырь и благочестивые ктиторы озабочены были приисканием настоятеля и первоначальнаго братства для нововозникшаго монастыря.

В это время, после смерти игумена Филарета, последовавшей в 1841 году, в Глинской пустыни некоторые из братии смутились порядками новаго игумена Евстратия, который начал несколько изменять и облегчать строгий чин и устав продолжительных служб церковных, заведенный игуменом Филаретом, с чем никак не могли примириться ревностные его приверженцы.

Случилось быть тогда в С.-Петербурге, по делам монастырским, казначею Глинской пустыни иеромонаху Арсению и познакомиться с боголюбивыми Потемкиными, которые, узнав его поближе, увидели в нем опытнаго в духовном отношении человека, весьма способнаго для нужной им цели, почему не замедлили предложить ему быть первым настоятелем в возобновляемой ими Святогорской обители, собрать туда братство и ввести строгий чин и устав Глинской пустыни. Предложение это было принято отцем Арсением.

Возвратившись в Глинскую пустынь, он начал собирать в ней братство для новаго монастыря. Сам отец Арсений был одним из ближайших и любимых учеников святопочившаго игумена Филарета и ревнителем устава, им заведеннаго в Глинской пустыни, поэтому недовольные порядками игумена Евстратия, ревностные приверженцы игумена Филарета, охотно отозвались на приглашение отца Арсения идти в новый монастырь, чтобы завести там чин и устав приснопамятнаго старца. Иеромонахи Феодосий и Анатолий, иеродиакон Дамаскин, рясофорные монахи Григорий, Косьма и Стефан (впоследствии архимандрит Герман, преемник отца Арсения в настоятельстве), иеромонах Киприан, бывший духовник братский, и иеромонах Серапион и другие, в числе 12 человек, в том числе и эконом, монах Иоанникий — последовали за новоназначенным игуменом (впоследствии архимандритом) Арсением, из Глинской пустыни в Святогорскую.

1844 года, 20 апреля прибыло это небольшое братство иноческое на новое место подвигов, а 15 августа того же года, на праздник Успения Пресвятыя Богородицы, совершено преосвященным Иннокентием при многочисленном стечении народа, торжественное обновление и открытие монастыря, сделавшегося с тех пор опять заветною святынею Украины и местом богомоления многих тысяч людей.

Первоначальное братство кое-как разместилось сперва в тесных домиках прежних священно-церковнослужителей и началась затем усиленная работа по возведению необходимых монастырских зданий.

Экономом в Святогорской обители был назначен Иоанникий, приобретший уже некоторую опытность в этом послушания в Глинской пустыни и пользовавшийся притом полным доверием настоятеля — отца Арсения. Ему, по свойству послушания своего, более иных приходилось понести трудов и испытать скорбей при этих работах: кроме надзора за подрядчиками и нанятыми рабочими, за доброкачественностию строительных материалов, на нем лежала еще нелегкая обязанность согласоваться и с желанием настоятеля и желанием Потемкиных, от которых большею частию получался строительный материал. Управитель Потемкина нередко действовал при постройках совершенно произвольно и причинял немало скорбей ревностному эконому, которому вменено было настоятелем, по возможности, во всем уступать и мало противоречить, меж тем, как за недостатки в постройках впоследствии приходилось отвечать ему одному. Особенно много скорбей понес эконом при постройке гостинцы монастырской. Теснота места, окруженнаго с одной стороны горами, а с другой берегом Донца, понудила отсечь несколько соседней горы, чтобы очистить нужную для построек площадь, на что, по предложению архитектора, за отсутствием настоятеля, эконом решился без его разрешения. Это послужило поводом гнева на него настоятеля, опасавшегося обвалов горы и того, чтобы расчистка эта не повлекла за собою необходимости еще более обсечь горы и расчищать местность свыше предложеннаго. Впрочем, вскоре затем отец Арсений убедился, что его опасения в этом были напрасны, грунт горы был крепок и обвалов не случалось, так что под остальныя постройки сам уже он приказал расчищать и отсекать горы, так как площадка, уступленная природою, для жития иноческаго в Святых Горах была слишком тесна, и без подобной расчистки гор невозможно было никак правильно и удобно разместить на ней здания монастырския.

В должности эконома Иоанникий много потрудился и способствовал внешнему благоустроению монастыря. Усердие его было оценено настоятелем, который исходатайствовал ему рукоположение во иеродиакона, которое совершено преосвященным Иннокентием 1849 года 15 августа. Оставаясь на прежнем послушании экономом, понес он также много трудов и скорбей при постройке двух братских корпусов в самом монастыре: под одним из них тоже пришлось расчищать место и отсекать гору, что по прежнему не обошлось без неудовольствия со стороны настоятеля, под другим каменные своды оказались не совсем прочными и требовали подпор, которыя долгое время упорствовал ставить управляющий Потемкиных, пока трещина в стенах не доказала справедливости требования эконома. Также хлебные амбары и ледник пришлось ему вновь строить, применяясь к желанию настоятеля, хотевшаго, чтобы несмотря на небольшое пространство, занимаемое постройками, здания были поместительны и удобны, чего достигал эконом не без усилий.

Вскоре затем Иоанникий сделан был гостинником, оставаясь при этом, по прежнему и экономом. В это время Господь сподобил его посильно послужить к открытию и возобновлению сокрытаго в недрах земли святилища лет древних, благоволением Божиим открытаго к духовному утешению Святогорских иноков и на их священной почве. В древнем Святогорском монастыре существовал некогда на восток от монастыря в полугоре отдельный пещерный храм, по признакам, очень древняго происхождения, ибо уже в начале прошлаго столетия обветшал, засыпался землею, которая поросла лесом, таким образом, совершенно скрылся от взоров людских. Запустение это началось еще во время существования древняго монастыря, упраздненного только к концу прошлаго столетия (XVIII-го), и неизвестны причины, почему монастырь этот допустил запустение святилища столь древняго. Под конец существования прежняго монастыря только смутное предание имелось в нем о существовании в этом месте пещернаго храма во имя преподобных Антония и Феодосия Печерских.

Один из послушников монастырских, по имени Михаил, пася стадо монастырскаго скота на месте пещерного храма, нечаянно открыл отверстие в земле, служившее входом туда, о чем и сообщил монахам прежняго монастыря, которые имели намерение открыть его и возобновить, но закрытие монастыря, вскоре затем последовавшее, помешало этому, и открытое отверстие опять засыпалось и покрылось землею. Промыслом Божиим, этот самый Михаил, уже столетний почти старец, по закрытии монастыря проживавший в вотчинах Потемкиных, дожил до возобновления монастыря в Святых горах, поступил в число его братии и при пострижении наречен соответственным его возрасту библейским именем Мафусаила. Он поведал настоятелю и братии ново-открытаго монастыря о существовании пещернаго храма преподобных пещерских, открытаго им в молодости, и указал самое место, на котором еще ранее того благоговейный старец обители, духовник иеромонах Феодосий, видел по ночам свет, как бы выходящий из недр земли. Настоятель отец Арсений, и ктиторы обители — Потемкины с благоговейною радостию приняли это известие, внушившее им живейшее желание — открыть следы пещернаго храма и возобновить его, как залог благословения прежних подвижников этого святого места.

С благословения преосвященнаго Иннокентия, тоже принявшего особое участие в этом деле, по указаниям столетняго Мафусаила, начались раскопки земли на месте храма сперва одним управляющим Потемкиных, без участия монахов, но оказалось безуспешным, ибо Богу угодно было, чтобы храм изрытый, без сомнения, руками иноческими, ими же был и открыт.

По благословению настоятеля, эконом Иоанникий, собрав к себе способную к труду сему братию, после усердной молитвы к Богу, начал раскапывать полугору на указанном месте. Приступил он к этому делу с особым благоговением, с постом и молитвою, ибо отнюдь не надеялся на силы человеческия, а боле уповал на помощь Божию. «Дело священное», — говорил он собравшейся для раскопки братии, и всех приглашал усердно молиться Богу, да не посрамит их упований — обрести сокрытое в недрах земных святилище.

На месте подземного храма не было никаких даже признаков, могущих указать его место: все поросло лесным кустарником, сравнялось, и лишь небольшая возвышенность имелась на почве. Став на этой возвышенности, эконом приметил при склоне ея, на правой стороне, небольшую впадину, вроде засыпанной ямы, в которой признал следы отверстия, открытаго в молодости Мафусаилом. С этой впадины начали копать землю, и на 3-х аршинном расстоянии от поверхности, открыли сначала окна, ведущия в церковь, наконец и самую церковь, свод которой сохранился в целости, внутренность же была полузасыпана землею; монашествующие начали вынимать ее в своих одеждах, причем открылись помост, следы алтаря и прочия части подземнаго храма.

Велика была радость Святогорской братии: новооткрытый храм спешили отделать и вновь освятить, причем эконом упросил отца Арсения, для большаго простора, расширить его притворами направо и налево, которые под непосредственным его руководством и были выкопаны в земле руками иноков. Таким образом, если предположить, что храм этот в древности ископали иноки — в новейшее время откопали, счистили и распространили его тоже исключительно иноки.

Для новооткрытого храма Иоанникий, между прочим, собственноручно вырубил из цельного дикаго камня престол, в нем поставлен был железный благоукрашенный иконостас, оштукатурены и окрашены стены, и храм, наконец, освящен во имя преподобных Антония и Феодосия Печерских, имени которых, по преданию, и прежде был посвящен. Ныне он служит заветным святилищем Святогорской обители и свидетельствует о трудах прежних и новейших ея подвижников, в том числе и ревностного эконома Иоанникия, столь потрудившагося при его возобновлении.

Кроме этого храма, под присмотром Иоанникия производилась внутреняя отделка корпусов, вновь выстроенных — гостиничнаго и двух братских. При должности, притом, гостинника, от увеличившагося стекания народа и посетителей сделавшейся довольно многозаботливою, он имел много трудов и мало времени для покоя: нужно было всех удовлетворить пищею и по возможности успокоить, ибо с самого открытия монастыря и доселе считается в Святых горах священною и непреложною обязанностью странноприимства христианскаго.

Не избежал ревностный инок и искушений врага спасения человеческаго, покушавшагося уловить его в сети свои внезапным и непредвиденным нападением. Есть предание, что одна из посетительниц обители, по действу демонскому, уязвилась нечистою страстью на простосердечнаго Иоанникия и, пользуясь его простотою, зазвала его как бы по делу в свой номер, заперла двери и начала увлекать ко греху, как некогда жена Пентефрия целомудреннаго Иосифа. Видя себя в подобном нечаянном искушении, любитель чистоты, чтобы избежать падения, ринулся в окно и выскочил из него не без опасности для своей жизни, ибо было довольно высоко от земли. С тех пор начал он просить настоятеля снять с него послушание гостинника, что и было исполнено.

IV

Во внимание к его трудам на пользу обители и его примерно благочестивой жизни, настоятель ходатайствовал о посвящении его в сан иеромонаха, в который и был он рукоположен в 1849 г. 26 августа, преосвященным Филаретом, епископом Харьковским, ровно через 12 лет после знаменательного сновидения, в коем ангелы, в образе прекрасных юношей, облекли его в ризу священническую, — каковое сновидение действительно оказалось пророчественным и знаменовало сан священства, ему предназначенный свыше.

Наконец, снято было с него и многотрудное послушание экономское: он определен был духовником для приходящих богомольцев и заметно начал прилежать уединению келейному. Исполнял он также некоторое время должность подблагочиннаго монастырскаго, но сам потом от нея отказался, ибо не соответствовала она душевному его настроению. Душа его уже созрела, требовала уединения и безмолвия, и всякая молва человеческая была ему тягостна. Святогорская меловая скала, как выше сказано, отвесным утесом возвышающаяся из почвы Святых Гор, вся изрыта пещерными ходами, идущими от ея подошвы до вершины, где храм Спасителя Николая, — привлекала любителя безмолвия своим возвышенным, тихим уединением. «Если здесь не уметь, то где же молиться? Здесь так близко к небу, здесь так далеко от земли!» — говорил об этой чудной скале преосвященный Харьковский Филарет, каковое удобство ея вполне постигал иеромонах Иоанникий.

Но в то время скала и ея пещерные ходы были в запустении, пещерные коридоры во многих местах завалились, была лишь узкая стезя, весьма стеснявшая проникающий в нее народ. Это не укрылось от заботливаго Иоанникия: он испросил благословение настоятеля отца Арсения их очистить и, где нужно расширить для большаго удобства посетителей. Принявшись за работу, с некоторыми из братии, не замедлил он привести пещеры эти в лучший порядок; в верхней части скалы, близ пространной келии, служившей некогда храмом Божиим для древних пещерников, где выше также устроена пещерная церковь, во имя св. Иоанна Предтечи, сохранилось несколько тесных, изсеченных в мелу, келий, соединенных с общим пещерным ходом, наподобие затворов пещер Киевских. В келии эти малыя отверстия в скале пропускают свет дневной, а меловой грунт их стен делает их опрятными и сухими.

Работая в пещерах при их очищении, Иоанникий особенно полюбил одну из этих келий, где нередко отдыхал. В ней вспомнилась ему заветная мечта его детства, слова товарища-сверстника о его деде-затворнике, которому он так завидовал и подражать желал, и он невольно подумал, что ныне под старость, хорошо и душеспасительно было бы эту мечту осуществить самим делом. Местность келий представляла ему все удобства к затвору в том месте, и, радостно забилось его сердце при мысли, что ему, может быть, суждено будет в ней подвизаться. Он испросил позволение настоятеля сделать в этой келии деревянный простенок и двери, и обложить ея стены досками, и затем начал проситься в затвор.

Отец Арсений, сам весьма опытный в духовной жизни и много видевший на своем веку великих подвижников благочестия в России и на Афоне, не удивился просьбе Иоанникия, но отнесся к ней очень осторожно. Не отказывая ему в ней на отрез, он начал его испытывать, не от высокоумия ли у него появилось желание затвора и не близок ли он к опасности впасть в духовную прелесть. Простосердечие Иоанникия было ему известно, — что не обладал он особою начитанностью книг свято-отеческих, могущих предостеречь его от падения в невидимой брани с помыслами и духами тьмы, почему желание его подвизаться в затворе, хотя и понравилось ему, но и внушило серьезные опасения, чтобы не окончилось оно дурным исходом, как это бывало с иными затворниками лет древних.

Уважаемый старец обители, духовник иеромонах Феодосий, недавно пред тем скончался, и настоятелю не с кем было посоветоваться в этом деле.

Старшая братия обители, которой сообщил свое желание Иоанникий, отнеслись к нему с видимым предубеждением, прямо отрицая это желание и называя его неуместным и опасным, в виду крайней простоты Иоанникия. Но отец Арсений не желал отказать, не испытав прежде силы воли и способности к возвышенным подвигам просящагося в затвор.

Он начал испытание очень мудро: опасаясь высокоумия в Иоанникии, прежде начал испытывать его с этой стороны; между прочим, приказал ему своими руками очистить нечистыя места в монастыре, именно, чтобы испытать его, не таится ли в нем гордыня. Иеромонаху саном естественно было возгнушаться подобным послушанием, но Иоанникий беспрекословно исполнил повеление настоятеля, ни мало не погнушавшись нечистотами. Затем отец Арсений испытывал его напрасными выговорами и взысканиями с него, ставил его на поклоны пред всею братиею в трапезе, велел отобрать от него лучшую одежду и снабдить изношенною, в заплатах, и вообще всячески старался вызвать в нем дух неудовольствия или ропота, но тверд и непоколебим остался испытуемый: молча и со смирением выслушивал выговоры от настоятеля, с покорностью подчинился взысканиям, с усердием творил поклоны, довольствовался изношенною одеждою, и только усердно молился Богу укрепить его в подвиге, и сподобить подвизаться в затворе, чего все более и более жаждала его душа.

Отец Арсений, видя его твердость душевную в испытаниях и неотступныя просьбы о затворе, приказал ему сперва затвориться в жилой келии, затворить в ней ставнями окна и таким образом испытать себя, возможет ли он вынести затвор в меловой скале.

Труден показался затвор Иоанникию в жилой келии: по ночам чувствовал он необычайный ужас, мешавший ему молиться: какая-то особенная, непреодолимая сила влекла его в меловую скалу, куда стремился он всею душою, так что не утерпел, — тайно от настоятеля оставил затвор свой в келии и перешел в меловую келию в скале, где опять затворился для испытания. Здесь, сверх чаяния, не чувствовал он никакого страха, ни уныния, напротив, ощущал необычайную какую-то радость и, таким образом, четыре дня и ночи провел здесь в полном затворе без всякого смущения.

Настоятель однако, без дозволения архиерейскаго все не решался окончательно разрешить ему затвор, тем более, что братия была этим недовольна, и некоторые открыто роптали, что дозволяют Иоанникию столь необычайный и трудный образ подвижничества. Поехав в Харьков, отец Арсений запер Иоанникия в его меловой келий и взял с собою от нея ключ. Это было своего рода испытанием для будущего затворника, оставшагося со скудным запасом хлеба и воды в полном заключении.

Преосвященный Филарет сам любитель и ревнитель иночества, принял особое участие в Иоанникии и советовал отцу Арсению не препятствовать ему в подвигах затвора, ради спасения души, и не взирать на ропот братии, недовольной необычайным сим подвигом их собрата.

Воспоследовало разрешение архипастырское затвориться иеромонаху Иоанникию в меловой келии Святогорской скалы и пребывать так в полном уединении под надзором настоятеля и духовника, с обязательством, при первом их требовании, оказать им послушание оставлением затвора, если то признается ими нужным.

Возвратившись из Харькова, отец Арсений посетил заключеннаго в скале подвижника, нашел его с светлым лицем, ни мало не ослабевшаго телом и духом. Он снова начал представлять ему всю тяжесть затвора в этом месте, сырость воздуха, холод меловой келии, не прекращающийся ни зимой, ни летом, грозил держать его в затворе на замке, не позволил даже устроить печь в его келии, но на все соглашался Иоанникий, лишь бы не разлучили его с избранным местом подвигов, которое возлюбила его душа.

Отец Арсений, наконец, благословил подвижника Божия вступить окончательно в затвор в меловой келии, запер его на замок, и лишь малое оконце в двери служило ему для принятия пищи и пития, приносимых назначенным к нему в услужение братом.

Представьте себе, читатель, тесную и низкую келию, своды которой не выше роста человеческаго, изсеченную в мелу, свет в которую проникает чрез узкую скважину, пробуравленную в наружу скалы на довольно большом расстоянии. Атмосфера келии, резко холодная и сырая, напоминает собою ледник: она как бы колет вас и возбуждает в теле озноб лихорадочный. Все убранство келии составлял деревянный открытый гроб с большим надмогильным деревянным крестом у изголовья, на котором написан распятый Господь; в гробе немного соломы и убогое возглавие, и в таком виде служил он ложем успокоения затворнику, претружденному подвигом бдения молитвеннаго. Вот все успокоение, которое дозволял себе подвижник; затем небольшой аналой у св. икон, деревянный обрубок, служивший вместо стула, кувшин для воды, горнец для пищи, нагорный тулуп, ветхая мантия с епитрахилью и неугасимая лампада — удовлетворяли все жизненныя потребности затворника; да еще неизменныя его тяжелыя железныя вериги и жесткая власяница, которыя носил он на своем теле и которыя сами составляли немалое испытание своею тяжестию и остротою.

Правило молитвенное, по заповеди отца Арсения, совершал он следующее: в сутки полагал 700 поклонов земных, 100 поясных, произносил молитв Иисусовых 5000, Богородичных 1000, читал Акафисты Сладчайшему Иисусу, Богоматери и Страстям Христовым, помянник с именами живых и усопших по запискам, подаваемым от благотворителей обители и других усердствующих, приобщался св. Христовых Таин, сперва ежемесячно в соседней пещерной церкви Предтечи, где служилась еженедельно литургия по вторникам. Первый год, впрочем, почти безвыходно пребыл он в затворе, выходя в пещерную церковь только однажды в месяц для причащения св. Тайн, которые принимал в алтаре, куда проходил особым ходом, не показываясь народу.

Особенно трудно было ему по началу: сырость келии и ея постоянный холод, от котораго мало защищал его тулуп; ляжет для отдыха в свой гроб, укроется весь с головою тулупом, и то с трудом улежать сможет от проникающаго до костей холода. Сырость была такая, что одежда недолго служила, видимо истлевала и распадалась. Мириады насекомых кишели в келии, в гробу и в одеждах подвижника, уязвляли до крови его тело и нарушали его покой, если только можно назвать покоем ложе в гробу при такой обстановке. Но крепость духа подвижника Божия была поистине изумительна: все терпел он мужественно ради Господа и спасения своей души: страдания Господа всегда представлял он взору души своей и, противопоставляя им свой подвиг, считал его ничтожным от искреняго сердца.

Многие из братии думали, что затворник не вынесет подвига своего в меловой келии; сам настоятель отец Арсений опасался, что вот-вот случится с ним что-либо недоброе и понудит оставить его затвор. Братия даже открыто глумилась над затворником, предсказывая ему, что не добром кончит он свою затею. Но время шло, затворник безвыходно подвизался в своем заключении, ничего недобраго с ним не случалось, напротив, заметно было видимое преуспевание в нем духовное, и прежния насмешки над ним братии сменялись невольным уважением к нему и удивлением к его подвигу; отец Арсений и некоторые из старшей братии избрали его своим духовником.

Прожив год и шесть месяцев в неисходном затворе, иеромонах Иоанникий пострижен был в 1852 году, 29 августа, на праздник Усекновения Главы Предтечи, в великий ангельский образ — схиму и наименован Иоанном. Постригали его сам преосвященный Филарет, в присутствии отца Арсения и боголюбивой Татьяны Борисовны Потемкиной. Ему разрешено было приобщаться св. Таин чрез каждыя две недели, а в посты еженедельно.

Особое уважение привлек к себе подвижник Божий в людях, ревнующих о благочестии: преосвященный Филарет всегда при посещениях своих Святогорской пустыни, ходил к нему в келию, приносил ему восковые свечи в дар, исповедывался пред ним со слезами и всегда с любовию о нем отзывался.

Татьяна Борисовна Потемкина тоже пред ним благоговела, заботилась о нем с сердобольным участием, оберегала его своим влиянием от неудовольствия собратий его, нередко выражавшагося по действу вражию и смущавшаго даже отца Арсения, так что не будь Татьяны Борисовны, то быть может он даже понудил бы затворника оставить затвор, чтобы успокоить братию. Нужно сказать, что братия, по-видимому, была права в своих опасениях и неудовольствиях в отношении затворника: иные видели в нем одно лишь праздное бездействие и уклонение от трудов послушаниям монастырским, которыми каждый из них был занят: другие приписывали ему гордостное желание превзойти всех своим подвигом и тщеславное искание похвал человеческих; некоторые же справедливо опасались, чтобы по простоте своей затворник не впал в состояние прелести и чтобы не случилось с ним какого несчастья, могущаго потом дурно отразиться на недавно возникшей обители. Все подобные суждения и опасения не раз громко высказывались отцу Арсению старшею братиею, особенно по началу затвора подвижника Божия и только сочувствие к нему и покровительство преосвященнаго Филарета и Татьяны Борисовны дали ему свободу беспрепятственно проходить свой многотрудный подвиг.

Господь сказал в Св. Евангелии: «яко ни который пророк приятен есть во отечествии своем» (Лк. 4:24), и это Его святое слово, всегда сбывавшееся над подвижниками благочестия, сбылось и над подвижником Святогорской меловой скалы. Не будем этому удивляться, не будем осуждать осуждавших затворника наших дней, вспомним, как сами мы жизнью и нравами своими ушли далеко от наших предков, и тем соделались неудобоприимчивы для примеров возвышеннаго подвижничества лет древних.

Пять лет провел затворник в холодной келии, в неисходном затворе, но наконец не мог выдержать долее ея холодной атмосферы: у него от холода и сырости начали делаться судороги в ногах, вследствие чего настоятель разрешил устроить в его келии печь, что считал он величайшим для себя благодеянием со стороны настоятеля. Печь эта, согревая несколько меловую келию, делала пребывание в ней подвижнику не столь трудным и разрушительным для его здоровья; затем самая строгость затвора была для него несколько ослаблена: он еженедельно, по вторникам, начал выходить из келии своей в Предтеченскую церковь, где выслушивал Божественную литургию в алтаре, приобщался св. Тайн и, по отпуске литургии, выходил иногда на порог алтарных дверей, чтоб преподать благословение жаждавшему видеть его народу.

Со времени поступления в затвор, подвижник сам не литургисал, хотя и обличен был саном священства. Есть предание, что это запретил ему отец Арсений, которому не понравились невнятный голос и неразборчивое чтение его при священнослужении.

Имел он также обычай ежегодно в среду страстной седмицы оставлять свою затворническую келию, сходить со скалы и до четверти пасхальной седмицы пребывать в келии своих келейников, у подошвы скалы; он во все это время присутствовал при службах церковных в монастыре с прочиею братиею, бывал в трапезе и затем мирно возвращался опять в свою пещеру на целый год.

Иногда выходил он ночною порою на возвышенный горный балкон, образовавшийся в уступе Святогорской скалы, невдалеке от его келии, чтобы освежиться вдыханием чистаго воздуха; сюда иногда, когда бывало малолюдно в обители, выходил он и днем, принимал некоторых из братии, приходивших к нему для беседы духовной.

Устройство печи в келии затворника и ослабление им строгости затвора, особенно же выходы его для благословения посетителей в Предтеченской церкви были причиною многих нареканий на него со стороны недолюбливавшей его братии, ему же послужили к улучшению креста его скорбей, ибо хотя терпеливо и безропотно сносил он доходившие до него неблагоприятные о нем отзывы братии, но не мало скорбел о том, что его подвиг превратно понимается ими.

V

Время свое затворник проводил в строгом исполнении своего правила молитвеннаго, полагал многочисленные поклоны, упражнялся в молитве Иисусовой: прочитывал положенные акафисты, все это в сумраке пещерном, при тусклом свете света. Господь сохранил его милостию Своею от особенных страхований и нападений демонских, обычных при его возвышенном подвиге в уединении пещерном.

Только однажды, по собственным его словам, когда после молитвы ночной лег он отдохнуть в свой гроб, послышался ему шум в пещерном коридоре, сопредельном его келии, и вслед затем два незнакомца необычайного роста взошли в его келию и, остановившись, с великою злобою смотрели на него и говорили друг другу: «Съедим этого старика, чтобы он не молился так постоянно». Затворник, ожидая себе смерти, смежил глаза и начал творить молитву Иисусову. Дикий хохот послышался в его келии, и привидения затем исчезли.

Сохраняемый милостию Божиею от нападений вражиих, взамен их терпел зато подвижник Божий укоризны от человеков: келейники его причиняли ему много неприятностей, тяготились им и поносили его в глаза; они часто переменялись и не всегда бывали людьми благонравными, так что иные были затворнику очень тяжки. Нарекания от старшей братии, из коих иные глумились над его крайнею простотою и необразованностью, другие, подметив в нем слабости невинные, свойственныя всем человекам, перетолковывали их в дурную сторону и строго за них его осуждали, например, за имение самовара и питие чая, которое затворник изредка себе позволял, — все это причиняло ему скорби и усовершало его в терпении.

Очень немногие иноки, имевшие духовное настроение, питали глубокое к нему уважение и любили его как отца, почитая в нем силу и крепость духа, не изнемогавшаго под бременем толикаго подвига. Но и эти немногие, опасаясь насмешек от других за приверженность свою к затворнику, лишь тайно и очень нечасто посещали его келию, стараясь не обнаруживать к нему своего уважения. Затворник, отличаясь крайнею простотою и почти детским простосердечием, мало опытен был в книгах святоотеческих, не мог и не умел преподавать слово назидания языком книжным, и за это тоже его осуждали старшие.

«На что сдался ты нам такой простец и какая польза нам из такого затворника, как ты, который и на спасение никого наставить не сумеет?» — говорили ему не раз.

«Простите меня, невежду безграмотного, — говаривал обычно в ответ затворник на подобные речи, — и помолитесь, чтобы мне-то хоть самому спастися».

Молитву Иисусову проходил он в простоте сердца по наставлению бывшаго святогорскаго духовника иеромонаха Феодосия — ученика старца Филарета Глинскаго и делателя молитвы Иисусовой, по смерти которого сам же упражнялся в ней и по собственному опыту простыми словами преподавал ее инокам, приходившим к нему за наставлениями духовными. Простым, но действительным словом своим делал он глубокое впечатление в душах этих иноков, которые умели понимать его иногда странные и иносказательные речи, приправленныя простонародными русскими изречениями и поговорками.

Любил он выслушивать от своих собеседников изречения святоотеческие, с благодарностью принимал дельныя указания младших летами, но более его знакомых с творениями святых отцов, и даже просил от таковых указаний, удобоприложимых к его возвышенному подвигу. По рассказу одного из них, затворнику была им прочитана тогда только что изданная книжка преосвященнаго Игнатия Брянчанинова: «Плачь инока», которая привела его в восхищение. «Как тут все верно сказано, — говорил он со слезами, — «вот я не могу только выразить, по- ученому, словами, а тут вот в сердце все так чувствуется, как там написано».

В то время в Святогорской пустыни был в числе братии один послушник из мещан города Севска, Орловской губернии, Феодор Шаронин, посвятивший себя не легкому подвигу юродства Христа ради, которое, под покровом малоумия и при помощи трудов телесных и безпрекословнаго послушания своему старцу, привело его к особому преуспеянию духовному. В словах и действиях Феди, как звали послушника этого в обители, таилась глубокая духовная мудрость и даже прозорливость, так что люди духовные чтили этого мнимаго безумца, как истиннаго раба Божия.

Преосвященный Филарет, епископ Харьковский, любил выслушивать резкия иногда речи Святогорскаго юродиваго Феди, который обходился с ним запросто, как с равным себе, и всегда умел сказать что-либо на пользу души владыки.

Федя состоял на послушании в кузнице монастырской, которою заведывал мантийный монах Дорофей, ныне игумен, проживающий на покое в «монастырском хуторе». Федя обладал большою физическою силою, работал при кузнечном мехе, работал неленостно и так покорился своему старцу отцу Дорофею, что без его благословения решительно ничего не делал, даже и пищи не принимал; с его же благословения решался на самые необычайные поступки: брал, например, голыми руками раскаленное железо в кузнице, подымал необычайныя тяжести, мог по несколько дней проводить без всякой пищи. Однажды, во время приезда в обитель Преосвященнаго Филарета, был он позван ко владыке, который в это время кушал чай и, посадив его подле себя, налил и подал ему чашку чая. «Не буду пить, не могу пить», — отвечал Федя. — «Отчего не можешь? — спросил владыка, — я тебя благословляю, кушай во славу Божию». «Ты-то благословляешь, а Дорофей не благословил», — отвечал Федя, и до тех пор не стал пить чай, пока не сходил за благословением к о. Дорофею. Много дивился послушанию его преосвященный, часто потом говаривал, что нашел в Святых горах новаго Досифея, без благословения старца своего Дорофея ничего не делавшаго. Федя был смирен и послушен, но очень не любил слов: «Федя, ты умрешь», которыя всегда вызывали в нем юродственное буйство, и отвечал на их слова в юродственном виде: «не умру, а жив буду».

Затворник, много слышавший о благодатном устроении юродиваго Феди, однажды на страстной седмице, в великий пяток, идя из церкви в келию своего келейника, где на это время прерывал затвор, встретил Федю и задумал с ним пошутить, сказав нелюбимые им слова: «Федя, ты умрешь!» Юродивый остановился и вместо того, чтобы по обычаю своему буйствовать, серьезно взглянул на затворника и сказал: «Отче, такой ли сегодня день, чтобы шутить тебе? Ты иеросхимонах и затворник, а того не помнишь, что сегодня Спаситель наш за нас грешных муки страшныя терпел и на кресте умер?»- Разумная и обличительная речь юродиваго так сильно подействовала на затворника, что он заплакал и упал в ноги юродивому, прося его простить ему неразумное слово. С тех пор затворник всегда говорил, что Федя выше его и питал к нему глубокое уважение.

Юродивый Федя пережил его более чем годом, подвизаясь в Святогорской обители, довольно долго и не изменяя своего нрава и послушания. Перед смертию долго болел ногами и, около года пролежал в больнице монастырской, стал было поправляться и ходить. 1868 года 30 января был на правиле в больничной церкви, после котораго необычно раскланивался и прощался с братиею, и потом скрылся из больницы; впоследствии найден был в двух верстах в лесу под сосною благолепно лежащим мертвым. Федя тайно был пострижен в мантию с именем Феофила. Память его чтится братиею Святогорской пустыни.

Известный в свое время подвижник Киево-Печерской Лавры — иеросхимонах Парфений, до котораго дошли слухи о необычайном в наш век подвиге Святогорскаго затворника, по любви к нему братской, передал ему через некоторых бывших в Киеве на поклонении Святогороких иноков слово совета и предостережения братскаго особенно прилежать смиренномудрию, столь необходимому при его возвышенном уединенном подвиге, при котором помыслы гордыни, даже мало приметные, могут привести к пагубному концу. Иеросхиамонах Иоанн, с любовию и признательностию принявший предостережения и совет о Господе отца Парфения, возгорелся к нему особою любовию и пожелал лично его видеть и наставиться от него на путь непрелестнаго подвижничества. Он начал просить настоятеля отца Арсения позволить ему идти в Киев, чтобы поклониться тамошним святым и повидаться с отцем Парфением.

Это было в начале 1855 года, не задолго перед смертию отца Парфения. Отец Арсений очень возмутился и оскорбился просьбою затворника, находил вполне невозможным, после стольких лет затвора, отпустить его в молву человеческую, и всячески уговаривал его не поддаваться этому помыслу и оставаться в затворе. «Ты посрамишь и себя и обитель нашу», — с горечью говорил затворнику отец Арсений. «Ну, подумай сам, что скажут о тебе люди, когда увидят тебя, многолетняго затворника, вращающагося в многолюдной Киевской толпе, что скажет братия, и без того на тебя ропщущая?» — Затворник, несмотря на все увещания настоятеля, все продолжал проситься в Киев, и это послужило к охлаждению к нему отца Арсения, который избрал себе другого духовника и сделался не так благорасположен к затворнику, как прежде. Но затворнику не суждено было оставить затвор свой и идти в Киев, 25 марта 1855 года иеросхимонах Парфений скончался, и с этим вместе не стало причины и надобности ему туда путешествовать. По смирению своему, сознавая крайнюю свою простоту и малоопытность в учении святоотеческом о свойствах и потребах возвышеннаго им подвига, затворник, быть может, слишком увлекся желанием видеть и наставиться от старца Парфения, но этим самым доказал, что смирение его было нелицемерное и что действительно чужд был он всякаго самомнительнаго о себе помысла.

Пока служило затворнику зрение, прочитывал он неизменно свое правило, но от постоянного полумрака и свечнаго освещения зрение его испортилось: он не мог читать, с трудом различал лица приходивших к нему; на дневном же свете решительно ничего не видел. К нему назначен был для чтения один из иноков, прочитывавший для него последования церковныя — полунощницу, утреню, часы, вечерню, повечерие с канонами, по уставу Святогорскому, и другие по желанию его молитвословия; сам же затворник упражнялся только в молитве Иисусовой и полагал многочисленные поклоны: до 1000 земных поклонов совершал он в сутки, и очень любил молиться с поклонами, говоря, что в претружденном ими теле сугубо ощущается дух умиления и теплота сердечная. «Читать я не вижу, что же мне делать, если не четки тянуть и поклоны творить!» — говорил подвижник усердствующему к нему иноку, заметившему, что у него на челе и на руках большие мозоли от поклонов. «Иисус — моя утеха, — еще говаривал затворник, — с Ним мне, слепому, не скучно: Он и утешит, Он и усладит душу, так что скучно мне с Ним никогда не бывает». И действительно, имя сладчайшаго Иисуса, т. е. молитва Иисусова всегда была у него на устах. Прилежать ей советовал он также приходившим к нему за назиданиями инокам.

Вот отрывки из простых, но удобоприложимых для всякаго наставлений его о молитве Иисусовой: «Кто молитву Иисусову исполняет, при том благодать Господня пребывает, — враг же, диавол, от того человека отбегает, в радости духовной тот человек время провождает, вечный себе путь без труда обретает; а кто молитву сию оставляет, тот о вечной жизни скоро забывает, об ответе Господу, судии всех, не помышляет, своей плоти более угождает, вражии помыслы в себя приемлет, вечных благ отвергается». Наставление это, между прочим, по желанию затворника, начертано было на его портрете, в держимой им в руках книге, сказанное там как бы под рифму слов, как любил выражаться затворник, очень удачно иногда слагавший па подобие стихов свою простонародную русскую речь. А вот и другое его наставление, записанное слышавшим его иноком — «Встал с одра, Иисуса призови, взялся за дверь, без Иисуса идти не моги, пошел в путь твой, Иисус да шествует с тобою, за послушание взялся, к Иисусу прислушивайся, что речет Он твоему сердцу; хлеб ли жуешь, Иисусом услаждайся; воду ли пьешь, Иисусом паче прохлаждайся; ибо брашно Он и питие, не гублящее для души. Так день, во благо, с Иисусом проведешь, и с Ним мирно тьму ночную встретишь, а в ночи, ничтоже бояся, с Иисусом побеседуй всласть, плоти не жалея, и покоя ей не давая, ибо покой ея в могиле, а тут пусть трудится и царствие небесное душе зарабатывает, ибо на то она нам и дана. Лег на одр, опять Иисуса вспомяни, и с Ним и засни: благо тебе будет и безскорбен будеши в самых тяжелых скорбях».

Послушание чтеца у затворника долгое время проходил благочестивый инок, отец Мартирий, тоже оставивший по себе Святогорской обители добрую память своею подвижническою жизнью и скончавшийся 1869 года 2 октября. Родом из крестьян Екатеринславской губернии Бахмутского уезда, Мартирий, в мире Матфей, бывши женатым, почувствовал особое влечение к иноческой жизни; пошел в Киев помолиться, и здесь слезно молился Богоматери, пред чудотворною иконою Ея в Киево-Печерской Лавре, что если угодно Ей, чтобы подвизаться ему в монашестве, то чтобы освободила его от уз супружеских, обещая, затем до конца жизни своей подвизаться в иночестве, если так Ботоматерь о нем возблаговолит. Вернувшись домой, узнал он, что супруга его скончалась и, ни мало не медля, ушел в Святогорскую пустынь, где и поступил в число братии. Вел жизнь строго подвижническую, любил чтение святоотеческих подвижнических книг, обладал благодатным даром слез, так что иногда не мог удержаться от плача даже при службах церковных, был очень молчалив и сдержан на словах, и только с единомысленными себе духовнаго направления иноками иногда откровенно высказывался, причем поражал их своим возвышенным духовным устроением. Страдания Господа были всегда у него в памяти, и без слез не мог он говорить о них. Любил он антифоны последования страстей Христовых великаго пятка и часто их прочитывал в своей келии. Говорил он своим сотайникам, что духи тьмы трепещут этого последования, что оно против них — меч острый, и что сам он не раз подвергался преследованиям от них за чтение этого грознаго им последования. Вообще, заметно было, что Мартирий, косноязычный и молчаливый, весь углубленный в себя, созрел духовно; он был очень полезен затворнику, находившему в начитанности его поддержку своему внутреннему деланию. В качестве ученика и собеседника, Мартирий предлагал иногда старцу сведения о прочитанном им в добротолюбии и других отеческих книгах, входил с ним в рассуждения духовныя, опровергал его понимания, если находил их не согласными с святоотеческим учением, и таким образом, сам поучаясь от старца, вместе назидал и его словами святых отцев, приложимыми к его деланию.

Однажды, ночною порою, читая в келии затворника последования утрени, Мартирий получил от него замечание, что невнятно читал шестопсалмие. Оскорбившись, Мартирий упрекнул старца, что ради него лишается он возможности с прочею братиею бывать в храме при службах церковных и портит свое зрение чтением у него в полумраке. «Вот ослепну и я, как ты, отче, — говорил он с огорчением, — тогда посмотришь, кто из братии согласится ходить к тебе сюда читать».

Окончив чтение утрени, часа в 3 ночи, в немирном духе начал Мартирий сходить по лестнице Святогорской скалы от затворника, решившись более не ходить к нему читать. Лестница эта идет среди лесной густой чащи; из нея начали пред ним появляться огненныя чудовища, щелкавшие зубами и готовые его пожрать. В ужасе бросился Мартирий бежать вниз с лестницы, чудовища погнались за ним, крича вслед: «Ты наш, ты наш, потому что огорчил затворника!». Вне себя прибежал Мартирий в свою келию, и видя, что чудовища устремляются в его окно, задернул его занавескою и начал усердно молиться, раскаиваясь пред Господом в своем малодушном огорчении на затворника. На утро поспешил он испросить себе прощение старца Божия и с тех пор терпеливо исполнял его желания.

Кончина настоятеля, отца архимандрита Арсения, последовавшая 12-го октября 1859 года, была весьма чувствительна для затворника. Хотя отец Арсений отчасти охладел к нему после просьбы его отпустить его в Киев, но все-таки питал к нему уважение, защищал его от нареканий братии, чем мог благодетельствовал ему, — между прочим, приютил в гостинице монастырской его престарелую слепую старуху-сестру, Евдокию Крюкову, оставшуюся под старость без средств к жизни и без приюта, и хотя братия очень роптала на него за это, но он, не взирая на ропот их, ради затворника, успокоил ее при обители, и вообще многим одолжал подвижника во дни своего настоятельства, так что затворник имел много поводов оплакивать его кончину. С этих пор сам затворник начал усиленно помышлять и готовиться к смерти. Впрочем, жизнь его и без того была ежедневным напоминанием смерти; заживо погребенный в недрах земли, в своей меловой келии, как бы в склепе, с неразлучным товарищем — гробом, догорал он, как свеча, возженная в молитве к Богу. Ничто из житейскаго не привлекало старца: иногда добивалась с ним свидания его слепая старуха-сестра, Евдокия Крюкова, жившая на гостинице монастырской, и в тягость были ему эти свидания, тем более, что возбуждали собою неудовольствие настоятеля и братии, так как по строгому Святогорскому уставу свидания иноков с женщинами, даже родственницами, в стенах обители воспрещены, почему нарушение устава затворником вызвало бы справедливыя на него нарекания. Поставленный в очень тяжелое положение, с одной стороны — огорчить старуху-сестру, с другой стороны — поступить вопреки устава обители, затворник не раз жаловался на это свое положение близким к нему инокам, и когда в 1863 году сестра скончалась, то он с облегчением сказал, что он избавился этим от многаго искушения для внутренняго своего человека.

В келии своей он тоже был очень неприхотлив, не терпел лишних ненужных вещей, довольствовался самым необходимым: нередко приходившие к нему, по распоряжению, иноки переменяли полусгнившую солому в его гробу, очищали в нем плесень, устраивали ему новое изголовье. Старец мало обращал внимание на это и по-детски позволял им распоряжаться в своей келии, точно она не ему принадлежала.

Однажды замечен был двумя посетившими его иноками тяжелый запах в его келии. Они решились спросить о нем старца; он признался им, что вериги его поломались и натерли ему за плечами спину. При осмотре оказалось, что там уже образовалась глубокая язва, в которой роились черви. По настоянию иноков, вериги были сняты с подвижника и списаны в кузницу монастырскую для починки, а язву омыли и приложили к ней целительный пластырь. Впрочем, и после этого старец не переставал носить свои вериги, которыя, после починки, были только обшиты для него кожею, чтобы не так врезались в его изможденное тело. 17 лет подвизался подвижник Божий в своем затворе, в великом терпении и неослабном подвиге молитвенном видимо достиг возвышаннаго преуспеяния духовнаго.

Весьма тяготило его усердие к нему народное: всякий вторник на ранней литургии в Предтеченской церкви собирались толпы народа, жаждавшия его видеть и получить от него благословение, ради чего вынуждаем был он показываться на пороге алтарных дверей благословлять усердствующих. Некоторые утруждали его вопросами, просьбами наставлений, просили у него советов в делах житейских, поверяли ему свои скорби: таковых старался он удовлетворить краткими простыми ответами, которые выслушивались с благоговением, некоторыя же из его слов, сказанныя иным вопрошавшим, оказывались впоследствии пророчественными, как это будет видно из последующаго рассказа. Как мирный Ангел, в своей одежде схимнической, появлялся старец Божий пред взорами ожидавших его посетителей обители, кротким обликом своего заживо изсохшаго лица и потускневшими очами, напоминал времена давно минувших лет, век подвижников Киево-Печерских, в глубине пещерной спасавшихся и светившихся миру святостию своею. Под конец жизни своей все более и более тяготился старец этими выходами и беседами с людьми мирскими, и начал редко появляться у дверей алтарных, где тщетно ждала его толпа.

Один случай особенно сильно на него повлиял: когда вышел он благословить народ, один прилично одетый господин, став в стороне, внимательно наблюдал за ним и усердствовавшим к нему народом, дававшим ему деньги, которые затворник опускал на поставленное тут же блюдо и которыя шли в пользу обители.

Когда все уже подошли под благословение старца, подошел к нему и наблюдавший господин и грубо сказал: «Ты цыган, а не затворник!» и начал поносить его за то, что берет с народа деньги и обманывает его мнимою своею святостью.

«Я не святой, а грешник, и первый из грешников», — смиренно отвечал старец на эти поношения. — «Я сам не благоволю к тому, что народ ко мне усердствует и дает мне подаяние на пользу обители, но ради послушания, должен благословлять посетителей и принимать их приношения, которыя мне не нужны, но нужны обители на прокормление братии, в том числе и меня непотребнаго».

Но господин не унимался смиренною отповедью затворника и в очень немирном духе продолжал его поносить, так что его попросили удалиться из церкви; затворник же в большом смущении возвратился в свою келию и сейчас потребовал к себе духовника своего, иеромонаха Авраамия, впоследствии — иеросхимонаха Аникиту, которому исповедал постигшее его смущение и просил совета, как ему быть: выходить ли к посетителям, или вовсе прекратить к ним свои выходы? «Может, отче, это мне от Бога послан обличитель для моего вразумления», — говорил старец своему духовнику.

Тот, как смог, успокоил затворника, говоря, что, так как делал он выходы к посетителям и принимал их приношения по послушанию, то нечего ему смущаться неразумными нареканиями мирскаго человека, не знающаго их монастырскаго чиноположения и обстановки, и не советовал ему вовсе прекращать свои выходы к посетителям. Но все-таки затворник гораздо реже после этого случая и с видимою неохотою выходил к посетителем и как бы боялся, прикасаться руками своими к их приношениям, указывая самим класть их на блюдо. Были случаи, когда иные усиленными просьбами испрашивали себе свидание с ним: так, один из поклонников, одержимый недугом души, грозил лишить себя жизни у подошвы скалы, если его не пустят видеться и беседовать с затворником. Он был допущен к нему, и долго длилась их беседа; по окончании ея поклонник в мирном радостном духе вышел от затворника, говоря, что он снял с него тяжкую многолетнюю ношу, угнетавшую все его существо.

VI

Старец Божий под конец своей жизни проявил как бы направление юродственное, которым многие соблазнились, не зная, как объяснить себе его действия странныя и подчас и своеобразныя. Так, однажды Татьяна Потёмкина, благоговевшая к старцу, пожелала показать его своему родному брату — князю Николаю Борисовичу Голицыну, убеждения которого были не в пользу монашества. Он сомневался в истине рассказов сестры своей о строгом затворе Святогорского затворника. Татьяна Борисовна убедила его лично посмотреть на него и его затвор, и сама вызвалась проводить его туда. Пришед в меловую келию старца, Татьяна Борисовна просила преподать им благословение и назидание духовное. Старец благословил пришедших и, вместо слова назидания, начал усиленно просить Татьяну Борисовну, чтобы она позаботилась снять с него портрет, говоря, что очень он нужен. Разумеется, пришедшие весьма соблазнились подобным желанием и просьбою умершаго миру подвижника, заподозрили в нем тщеславное побуждение и с полным разочарованием в его святости оставили его келию. Но кто весть, может унизить себя в очах и избежать тем похвалы человеческой и были истинною причиною подобнаго поступка со стороны затворника? Настойчивое желание, чтобы снят был портрет, как показали последствия, тоже было знаменательно: портрет его действительно оказался нужен многим после его кончины, что невольно заставляет предполагать в этом мирском, по-видимому, желании смысл духовный. Просьба о снятии портрета с него и потом неоднократно повторял затворник, так что, наконец был снят с него портрет масляными красками одним из Святогорских иноков, искусным в живописи. Портрет этот изображает затворника в рост, в мантии и схиме, с держимою раскрытою книгою, в которой начертано его наставление о молитве Иисусовой. К сожалению, он вышел неудачно и мало схож, чему причиною был отчасти сам затворник, указаниями своими мешавший живописцу уловить сходство, что и без того, в полумраке его келии, было довольно трудно.

Подобно тому, как повлиял затворник на Татьяну Борисовну и ея брата, повлиял и на другого посетителя Святогорской обители и ея благодетеля, луганскаго купца Савелия Михайловича Хрипко. Пожелав посетить келию затворника, Савелий Михайлович, человек редкаго христианскаго благочестия, великий ревнитель иночества, которому расточал обильныя подаяния, думал встретить в святогорском подвижнике живаго святаго и шел к нему с благоговением, как к святому. Затворник, по благословению настоятеля, принял его в своей келий, благословил и начал просить о вспомоществовании своим неимущим родственникам по плоти.

«Ты умер миру, отче, ты мертвец в мире; какие у тебя родные!» — обличительно ответил ему на эту просьбу Савелий Михайлович и не без огорчения оставил его келию, выражая потом свое разочарование, что думал встретить в затворнике святого, а встретил в нем обыкновенного человека, с немощами и слабостями, свойственными всем вообще людям. И всегда почти поступал так затворник с лицами, думавшими видеть в нем человека святаго, чего он видимо пугался, предпочитая лучше слыть недостаточным и немощным грешником. Не ошибаясь, можно сказать, что оба вышеприведенные нами случая с ним именно имели эту конечную цель, и если выразились слишком своеобразно, то нужно сказать, что своеобразие вообще было в нраве затворника.

Его речь, его привычки, его обращение с ближними носили печать особаго своеобразия: это был чисто русский неиспорченный тип, на который подвижничество наложило особый, редко встречаемый оттенок. «Смастерит иногда такую речь, что смех да и только», — говорили знавшие его иноки, — а потом, смотри, речь его оправдывается самим делом, и прежде смеявшиеся невольно задумывались над его немудрыми словами.

Но вот приблизилось время скончания для доблестнаго подвижника; еще очень задолго до кончины своей делал он распоряжения устныя касательно своего погребения. Сперва он выражал желание быть погребенным в той же пещерной келии, в которой он подвизался, или в соседней с нею, близкой к Предтеченской церкви, но потом раздумал, стал говорить приближенным к нему инокам, что «неудобно будет», что «людям тесно будет, а служащим затруднительно будет ходить в пещеры служить панихиды на гробе».

Замечательная эта уверенность подвижника в усиленном служении по нем панихид от многих людей, что действительно потом сбылось и доселе сбывается на его гробе. При этом он заповедал, чтобы на гробе его хранились его вериги, об участи которых он очень заботился, чтобы они сохранились после него и не затерялись. — «Они нужны будут», — говорил при этом пророчески затворник. И действительно так случилось, ибо после его кончины, недужные, с верою возлагавшие на себя его вериги, начали получать исцеления от них.

Когда в 1864 году была окончена постройка каменной Преображенской церкви, на соседней с Святогорскою скалою возвышенной горе, затворник пожелал посетить новую церковь, и, возведенный к ней келейниками, обошел ее кругом, потом взошел в нижнюю церковь этого двухэтажного храма, посвященную иконе Богоматери Казанской. Помолившись, затворник с правой стороны паперти этой церкви посохом своим начертал место могилы и изъявил желание быть здесь погребенным, но Господом указано было ему другое место посмертнаго покоя, при другом Богородичном храме, тогда только сооруженном при больничном корпусе на хуторе обители, в честь иконы Богоматери Ахтырския.

С начала 1867 года затворник начал весьма оскудевать силами телесными, сильно кашлял, с трудом ходил, так как ноги его от постояннаго стояния и сырости отекли, опухли и покрылись язвами. Редко показывался он уже к посетителям на Праге алтарном, не мог даже выстаивать литургию и сидя ее слушал; в келии же своей боле все лежал в своем гробу, но и лежа непрестанно молился. Совершать прежнее количество поклонов уже не мог, почти отказался от пищи, вкушая ее лишь понемногу, как ребенок.

Усиленное затвердение желудка не раз грозило опасностью его жизни; усердствующие к нему иноки с трудом убедили его употребить средства к облегчению этого недуга, но они мало приносили ему пользы. Желудок его видимо утерял уже способность принимать и переваривать пищу, с чем вместе не стало у него и аппетита. Все чаще и чаще говорил затворник о своей смерти, иногда прикровенно, иногда же прямо и ясно.

В марте 1867 года печь, бывшая в его пещерной келий, испортилась, она начала дымить, дым из нея возвращался назад в келию и делал воздух в ней угарным и дымным. Затворник некоторое время мирился с этим неудобством, выходя из келии своей в соседний пещерный коридор, пока расходился печной дым, но, наконец, стал просить об исправлении печи, которую топил и летом, так как пещерный воздух всегда был и холоден и требовал топки. Для починки печи пришел к нему опытный в печном мастерстве послушник Михаил Ситенко.

Встретив его в сенцах своей келии, затворник спросил его: «Ты брат?» — то есть из числа братии, и получив утвердительный ответ, ввел его в свою келию, тускло освещенную лампадою, горевшею пред св. иконами. Вспомнив, что и сам он когда-то проходил в Глинской пустыми послушание печника, старец весьма хорошо обошелся с Михаилом, и, указывая на свой гроб, сказал: «Вот в нем я отдыхаю». Потом, помолчав немного и окинув глазами келию, он выразительно присовокупил: «Только в нынешнее лето мне надобно будет выйти отсюда».

«Куда же, батюшка?» — спросил Михаил.

Затворник промолчал и задумчиво смотрел на свой гроб.

Несмотря на слабость свою в страстную и пасхальную седмицу, в 1867 году он, по обычаю своему, сходил вниз скалы в келию своих келейников, присутствовал при богослужениях церковных в обители, бывал и в трапезе, осматривал здание строившагося тогда собора, даже походил по монастырю, как бы прощаясь с ним, чего прежде не делал. В это время прикровенно намекал он некоторым из старшей братии, «что скоро их оставит». Так как, по-видимому, ничего опасного не было в его положении, то никто не обратил особого внимания на эти действия и слова затворника.

Возвратившись в свою пещерную келию, старец то ослабевал, то возмогал, и так длилось до августа 1867 года.

С начала августа затворник окончательно ослабел, слег в свой гроб и с трудом мог уже с него подниматься. В удаленной от жилья других иноков пещерной его келии было очень неудобно присматривать за ним больным, притомже сырой воздух келий был ему вреден теперь, и так как стали опасаться внезапной его кончины, то боялись, чтобы не умер он в своей пещере неведомо ни для кого, без христианского напутствия. Его посетила Татьяна Борисовна Потемкина и стала предлагать ему переселяться на больницу монастырскую, где здоровый воздух, тщательный уход и близость церкви соответствовали потребностям его здоровья, но старец отказывался, изъявляя решимость окончить жизнь свою в своей пещерной келии. Настоятель, отец архимандрит Герман, найдя крайнюю его слабость, тоже стал ему советовать переместиться хотя на время на больницу, которая, находясь в версте от обители, стояла на открытом здоровом месте, имела в себе домовую церковь, где совершалось ежедневное богослужение, так что во всякое время дня и ночи, при надобности для него в напутствии Св. Тайнами, мог принять их в напутие живота вечнаго. В больничном корпусе, неподалеку от церкви, приготовлена была для него уединённая и покойная келия, приспособленная к тому, чтобы переселение его из пещеры в нее было не очень ему заметно, для чего окна келии были прикрыты и в ней был полумрак.

Долго не соглашался подвижник и на увещания настоятеля переселиться на больницу и вынудил настоятеля напомнить ему обет, данный им предместнику его — отцу Арсению: «при первом требовании настоятеля оказать вам это послушание», — сказал настоятель, и старец более не прекословил, мирно переселился на больницу, в приготовленную для него келию, где начальник больницы иеромонах Паисий окружил его тщательным присмотром и сыновнею любовью.

Если почитывать и оценивать подвиги жизни подвижника Божия, то подвиг его послушания настоятелю в оставлении мирном и благодушном затвора, по его воле, составляет как бы венец его подвигов и свидетельствует собою о благородном духовном устроении его души. Святые наставники иночества поставляли послушание паче поста и молитвы, и вот суждено было Богом подвижнику, преуспевшему в посте и молитве, доказать на опыте, что преуспел он и в святом послушании, и всецело подклонился игу Христову, благому и легкому.

Недолго суждено было затворнику прожить на больнице: всего 8 дней прожил он там в крайнем ослаблении, по большей части лежа на одре, то с открытыми, то с закрытыми глазами. Впрочем, и открытыми глазами почти ничего он уже не видел, но и лежа не оставлял молитвеннаго подвига, молился Иисусовою молитвою непрестанно.

В это время не без труда сняты были с него тяжкие вериги и поставлены тут же при нем, ибо не хотел с ними разлучаться; снят был с него и медный крест — благословение его матери, который на тяжелой железной цепи носил он на себе постоянно; теперь же тяжесть сия была уже не под силу его изможденному телу, почему убедили его снять и поставили у св. икон в его келии. Крест этот подавали ему, по его требованию, и он к нему с любовью прикладывался, за два же дня до кончины просил присматривавшаго за ним рясофорнаго послушника Григория, а потом и начальника больницы, иеромонаха Паисия, чтобы сказанный крест с цепью по смерти его, был непременно возложен на его мертвое тело, как неизменный спутник его жизни — свидетель многолетних подвигов его, ради спасения души, что и было исполнено по его завещанию в точности.

Видимо близился он к смерти и видимо к ней готовился сам, готовил к ней и других. С приходившими посетить его братиями прощался; некоторых благословлял святыми иконами и книгами, иеромонаха Паисия благословил иконою Рождества Богородицы, копией с чудотворно-явленной иконы Глинской пустыни, отдал ему и свой келейный перламутровый иерусалимский крест; иеромонаху Иоанникию отдал свое келейное святое Евангелие в медном окладе и свою схиму, которых было у него две; кому давал четки; кому книги свои на память в благословение; со дня переселения на больницу, ежедневно приобщался св. Христовых Тайн, которые приносимы были к нему в келию, был соборован Таинством елеосвящения, мирно, безбоязненно ожидал ангела смерти.

Наконец наступил и этот давно ожидаемый им вожделенный для него день — 11 августа 1867 года. Это было в пятницу. Когда пришел к нему иеромонах Паисий утром, чтобы приготовить его к причащению св. Тайн, затворник весело сказал ему, что видал хороший сон: видел во сне старца игумена Филарета Глинскаго, отца архимандрита Арсения и духовника иеромонаха Феодосия, — всех трех уже покойных; соборне совершавших молебное пение святителю Николаю, и потом звавших его с собою.

Литургию 11-го августа совершал в больничной церкви иеромонах Софроний, пользовавшийся доверенностью и расположением затворника. Во время причастчнаго стиха, затворник приобщился Св. Тайн, которыя из алтаря больничной церкви были к нему принесены иеромонахом Паисием.

После литургии, иеромонах Софроний зашел в келию затворника, чтобы его посетить. «Не было ли вам, отец Иоанн, какого извещения, когда вы скончаетесь?» — спросил он, между прочим, затворника.

«Сегодня», — утвердительно отвечал затворник.

Вскоре затем посетил его настоятель, архимандрит Герман, в присутствии которого он выпил немного чаю, и когда был вопрошен о месте погребения, то предоставил это воле настоятеля, не выразив никакого по этому поводу желания. Просил, чтобы вериги его были сохраняемы, и когда настоятель предложил ому быть погребенным у алтаря больничной церкви, то не противоречил и согласился.

По выходе настоятеля, послушник Григорий, внимательно наблюдавший за затворником, заметил, что лицо его, мертвенно-бледное, начало изменяться, просвещаться, оживилось румянцем. Он перекрестился и улыбнулся, как бы совершая что-либо приятное. Потом румянец прошел; лицо приняло прежний свой вид; часы проходили, настал полдень; наконец день стал клониться к вечеру, а затворник его еще жил

Отец Софроний, оставшийся на больнице, ожидал его кончины, начал уже сомневаться в истине его слов, что сегодня скончается он.

К вечеру 11-го августа наступила темная громовая туча, с сильной бурею, молниею и громом. Стихии природы как бы заспорили меж собою: ветер выл, гнул деревья, далеко нес столбами пыль; молния сверкала на небосклоне поминутно и разражалась сильными раскатами грома; дождь начал ливнем лить, шумом своим сменяя порывы бури.

В 5 часов 30 минут пополудни, затворник начал видимо тяжело дышать. Келейник его, Григорий, ныне иеродиакон Герасим, поспешил кликнуть иеромонаха Паисия; в присутствии их двух затворник дышал все тише, устремив потухающий взор свой на икону Спасителя, и, с молитвою на устах, испустил последний вздох, предав в руце Его свою святую душу. Мирно и безмятежно отделилась душа его от тела, чтобы воспарить в мир бессмертных духов, в лоно блаженной вечности. Лик почившаго светился оттенком радости и покоя неземным; молитвенно прикрыл иеромонах Паисий потухшие его глаза, уста благолепно были сжаты и вид лица его был весьма привлекателен.

Шумевшая буря и гроза вслед за кончиною затворника сменилась тишиною и благорастворенностью освеженного дождем воздуха. Невольно бросилась в глаза эта буря и гроза в час кончины подвижника Божия, и тишина воздушная после его кончины, — и невольно думалось, что темные духи тьмы, бессильные в своей злобе причинить вред святой, отходившей от мира душе, злобу свою выразили возмущением бурею и грозою воздушной атмосферы: но и здесь недолго господствовали они, ибо как только святая, отшедшая от тела душа подвижника воспарила горе, так и водворилась тишина в воздухе, точно победила она прилоги духов тьмы и обессилила все их усилия.

Опрятав тело почившаго по чину схимонашескому, возложили на наго крест с цепью — благословение его матери; мантии же затворника в келии его не было, ее забыли взять из пещерной келии его в Святогорской скале, и так как поздно было туда за нею идти, то иеромонах Паисий облек тело почившаго своею собственною мантиею. Таким образом не без особаго промысла Божия сохранилась в обители мантия блаженнаго затворника, ознаменовавшая потом исцелениями недужных, на которых была возлагаема.

13 августа в воскресенье, после литургии в больничной церкви совершено было отпевание почившаго затворника настоятелем обители, архимандритом Германом с старшею братиею, и тело его предано земле у алтаря больничной церкви во имя иконы Ахтырския Богоматери. Здесь с левой стороны алтаря, у стены, где жертвенник, уготована была ему тихая могила в меловом грунте, не потребовавшая прочностию своею ни склепа, ни свода, ибо меловые стены ея были тверды как камень; сверху же прикрыли ее прочными дубовыми брусьями и засыпали осколками мела и землею.

Так подвижник Божий, долгое время подвизавшийся в меловой пещере, и по смерти обрел в меловой могиле посмертный покой своим останкам. Неизменный сотоварищ его затвора, гроб, столько лет служивший ему местом временнаго упокоения, скрыл в себе и его мертвое тело в недрах земли, сослужил ему в этом последнюю службу.

Над свежею могилою затворника поставили и тот деревянный крест с живописным изображением Распятия Господня, который столько лет стоял в его пещерной келии, у изголовья его гроба, но потом на место его обитель соорудила чугунный благолепный крест с литым Распятием на нем и надписями на его тумбе, доселе осеняющий могилу затворника; деревянный же крест опять поставили на прежнее место в пещерной келии затворника в Святогорской скале, где помещены для хранения и его вериги. Тихий свет неугасимой лампады, теплимой братиею обители в память подвижника, освещает это мрачное подземное его жилище, возбуждающее видом своим невольное удивление пред силою духа и великостию терпения подвизавшагося в нем старца. На могиле затворника при больничной церкви, пред крестом, осеняющим его могилу, теплится в фонаре тоже неугасимая лампада, и самая могила в недавнее время осенена крышею на столбах, в роде галереи, с дверью к ней из пономарки, сопридельной алтарю больничной церкви, так что блаженный затворник могилою своею как бы присутствует больничной братии при богослужениях церковных, и лучшаго честнейшаго места для его останков трудно даже придумать, как само собою с течением времени оно устроилось по промыслу Божию.

Мантия, полумантия, схима и келейная скуфья затворника хранятся в ризнице больничной церкви, там же сохраняется и его живописный портрет, изданный потом Святогорскою обителью в литографии, так как многие из благоговения к почившему пожелали его иметь.

За свою высоко-подвижническую жизнь и благочестие затворник был награжден от Господа благодатным даром прозорливости, что подтверждается несколькими случаями, записанными отцем протоиереем Григорием Дюковым, со слов лиц, испытавших на себе этот благодарный дар.

Замечательно, что преимущественно одержимые беснованием ищут и получают исцеление на могиле иеромонаха Иоанна, или же в его меловой келии, и по большей части — на могиле, при возложении его мантии, в келии же — при возложении его вериг. Точно дана блаженному затворнику особая благодать от Господа помоществовать именно бедным страдальцам, одержимым насильством духов нечистых. Еще при жизни своей проявлял он над ними силу своих молитв, по смерти же особенно стал им страшен. Самый портрет его, когда был издан обителью Святогорскою и распространился между усердствующими к его памяти, производил особое действие на больных беснованием, которые узнавали его присутствие в доме и весьма против него вооружались.

Нельзя не вспомнить заботы почившего о снятии с него портрета, в свое время показавшейся странною и неуместною: точно предвидел он то необъяснимое действие, которое портрет этот, по молитвам его загробным, будет производить на подобных болящих.

Много можно было бы сообщить подобных случаев, обнаруживающих загробное участие святопочившего подвижника Божия к нуждам и страданиям молитвенно поминающих его на земле, но не все они объявляются, — весьма многие по смирению таятся в благодарных сердцах, испытавших на себе его помощь. Впрочем, и те случаи, которые ныне сообщены нами, при свидетельствах достоверных удостоверяют вполне, что за многолетний терпеливый подвиг Святогорский затворник, иеросхимонах Иоанн, не лишен возмездия небеснаго и покоя со святыми, благостию дивнаго во святых Бога.

1880 г.

http://www.mgarsky-monastery.org/kolokol/4898