Житие Ефросиньи. Ефросинья Керсновская. Анна Савельева

В какие дали кара их гнала!

И в проволочном скрежете, рычанье

Мне виделись Инта, Караганда

Над чопорными чашечками чаю.

К старухам не пристал налет блатной,

и в стеганках, служивших им без срока,

одергивали чей-то мат блажной

надменным взором незнакомок Блока.

Е. Евтушенко

Эта история о том, что человек может все преодолеть, даже если его унижают и бьют; о том, что человеком можно остаться, независимо от того, целятся ли в тебя, или целишься ты; о том, как жизнь становится житием.

8 января 1908 года в Одессе в семье юриста-криминолога Антона Керсновского родилась девочка, которую назвали милым и даже забавным для нашего слуха именем Фрося — Ефросинья. Ее предок по линии отца, поляк, был посвящен в рыцари с девизом «Верный и храбрый». Судя по всему, храбрость девочке передалась по наследству.

У безмятежного детства обычно короткий срок, а у детей революции его практически и не было. Нежная задумчивая девочка исчезла, когда в 1919 году, в разгар Гражданской войны, отца в числе других царских юристов арестовали и только чудом не расстреляли. Посреди ночи семью разбудил стук сапог и лязг прикладов. Отец успел только благословить иконой плачущих от страха жену и детей, и его увели. Фрося с братом в ночных сорочках бежали за конвоем. Мама бежать уже не могла. Она стояла посреди темной пустой улицы и только кричала совершенно бессмысленные и потому еще более страшно звучавшие слова: «Тоня, вернись! Вернись!»

Со слов отца Ефросинья вспоминала: «Всех юристов, весь “улов” этой ночи — говорят, их было 712 человек — согнали в здание на Екатерининской площади, где разместилось это мрачное учреждение — Одесская ЧК. Заграждение из колючей проволоки. Статуя Екатерины Великой, закутанная в рогожу, с красным чепцом на голове. Шум. Толчея. Грохот автомобильных моторов, работающих без глушителя. И всюду китайцы. И латыши. Прибывших выкрикивали по каким-то спискам и выводили небольшими группами по два, три или четыре человека».

Когда отца все-таки отпустили, семье удалось уехать в Бессарабию (в то время — часть Румынии) и поселиться в родовом имении в деревне Цепилово, поближе к остальным родственникам. Другое их поместье уже разрушили солдаты, бежавшие с фронта в 17-м году…

За каждодневными заботами родители не забывали об образовании детей. Ефросинья и ее брат получили хорошее воспитание (старший брат Антон в середине 1920-х годов уехал учиться в Европу и поселился в Париже, став впоследствии известным в Русском зарубежье военным историком).  Фросе привили любовь к литературе, музыке, живописи, она в совершенстве освоила французский язык, хорошо — румынский и немецкий, неплохо говорила на английском, испанском, итальянском языках. Правда, в них не встречались такие слова как НКВД, ЧК, БУР, ГУЛАГ… Но кто бы мог предположить, что в будущем барышне из интеллигентной семьи пригодятся именно они.

Ефросинья Керсновская

После гимназии Ефросинья окончила еще и ветеринарные курсы. Жизненные условия изменились, нужно было приобретать как можно больше действительно полезных навыков.  Поскольку отец совсем не интересовался хозяйством, то им начала заниматься Ефросинья. Тогда это была постоянная работа в поле, своя земля, свой скот, свой дом, которые нужно было содержать без помощи наемных рабочих и тем более прислуги. Да к тому же приходилось постоянно доказывать соседям, что в свои 20 с небольшим лет она может справляться со всем сама, несмотря на завистливые взгляды и злые языки.

На 40 гектарах Ефросинья выращивала виноград и зерно, а после смерти отца — чтобы расплатиться с его кредиторами — ей пришлось начать выращивать зерно на поставку на экспорт. «Когда умер отец, которого я боготворила, — вспоминала она, — мне было не до слез: надо было спасать маму, чуть было не умершую с горя. Спасать не только ее жизнь, но и рассудок, которого она чуть не лишилась — так велико было ее горе…» А в редкие свободные часы она любила кататься на лошадях или ходить с двоюродными братьями и сестрами к морю.

Летом 1940 года Бессарабия вошла в состав СССР и была преобразована в Молдавскую ССР. Сразу же начались массовые репрессии, и уже в июле Ефросинью с матерью выселили из дома с полной конфискацией имущества. Солнечный свет в листве сада, решето малины для вареников и мама в стоптанных шлепанцах на крыльце дома — последнее, что запомнила девушка из мирной жизни. Ни сад, ни дом, ни это горячее от солнца крыльцо больше ей не принадлежали. Какое же это счастье, когда мама просто выходит тебе навстречу и солнечные блики слепят ей глаза… В обычной жизни этого ведь совсем не ценишь.

Когда дядя Ефросиньи, тоже лишённый имущества, вместе с многодетной семьей уехал в Румынию, она, желая уберечь мать, отправила её в Бухарест, а сама осталась и начала искать работу, чтобы хоть как-то ее содержать. Патриотизм — загадочное явление, тем более сейчас совсем не модное. Решение не уезжать Ефросинья объясняла так: «У меня были все возможности в первые месяцы оккупации уехать. Но я русская, хотя во мне течет польская от отца и греческая от матери кровь. И я должна была разделить со своим народом его участь…». Видимо, в то время подобное отношение в Родине прививалось с детства — ее знаменитая ровесница спустя годы написала: «Я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». И к тому же Ефросинья надеялась, что все неурядицы ненадолго и со временем можно будет хорошо зарекомендовать себя перед новой властью и вернуться в родной дом.

Но как «бывшая помещица» она была ущемлена во всех правах, в том числе и в праве на труд, и только в качестве сезонной работницы смогла устроиться на ферму технико-агрономического училища. А потом и вовсе нанималась к разным людям: корчевать пни, заготавливать дрова. Ночевала на улице, потому что, не имея советского гражданства, «подлежала изоляции от общества», и только на зиму её приютила знакомая матери. Накануне выборов 1 января 1941 года ей все-таки выдали советский паспорт. А на выборах она единственная перечеркнула весь бюллетень, потому что среди кандидатов увидела имя женщины, которая до установления советской власти «работала» проституткой.

Незадолго да ареста

Ничего удивительного, что очень скоро за Ефросиньей пришли сотрудники НКВД, но ее не было дома. Узнав об этом, она сказала: «Бегут те, кто виноват, а прячутся трусы!» — и пошла в ЧК добровольно, чтобы не унижали и не тащили под конвоем. Скорее всего, она даже не представляла, что будет с ней после этого. А после была ссылка в Сибирь вместе с другими бессарабцами. И знаете, что тяжелее голода и жажды в битком набитом вагоне? Унижение и стыд пользоваться самодельным «нужником» на глазах у всех…

Даже в Сибири на лесоповале, не желая мириться с несправедливостью, Ефросинья пытается искать правду, вступается за слабых. Однажды она поделилась с незнакомым стариком последним куском сахара, на что услышала совет: «Никогда ничем не делись. Скрывай боль и страх — они делают тебя слабой. А слабых добивают — таков закон волчьей стаи». К счастью, Ефросинья не последовала этому совету, не превратилась в зверя — и выжила.

Однажды на ее глазах упавшая от бессилия женщина просила начальника лагеря дать отдохнуть. На что тот спокойно ответил: «Не можешь работать — умри», — отвернулся и ушел. Не соображая, что делает, Евфросиния схватила топор и побежала за ним в сторожку — убить, потому что терпеть издевательства дальше казалось невыносимым. На пороге она остановилась — начальник сидел к ней спиной. Понимаете, даже на грани помутившегося сознания она твердо знала: нельзя бить в спину! Потому что иначе чем она будет отличаться от него?

В наказание Ефросинью лишили пайки, чем обрекли на долгую и мучительную голодную смерть. Тогда она решается на побег. Потому что жить в нечеловеческих условиях унизительно, но умереть как скотина недопустимо, и этого удовольствия она надсмотрщикам не доставит. По зимней тайге ослабевшая женщина прошла полторы тысячи километров. Бессмысленно нам сегодняшним представлять себе, что это такое —умирать от голода и есть сырую падаль — да-да, ту, на которую случайно можно наткнуться в лесу.

Но все было напрасно: в селе, куда через несколько месяцев забрела Ефросинья, ее арестовали и после долгих допросов приговорили за побег к высшей мере наказания. Во время очередного допроса из репродуктора вдруг раздалось Итальянское каприччо Чайковского, и перед глазами Ефросиньи встали дом, сад, отец в кресле-качалке. Эта пытка воспоминаниями была хуже физических.  Огласив приговор, ей предложили подать прошение о помиловании. Вместо него Ефросинья написала: «Требовать справедливости — не могу, просить милости — не хочу».

Тем не менее смертную казнь Керсновской все-таки заменили на 10 лет лагерей и пять лет ссылки. А в 1944 году прибавили еще 10 лет за «контрреволюционную агитацию». Тогда же она узнала еще одно новое слово — БУР, барак усиленного режима для неисправимых преступников.

«Я вас потрошила — я и похороню… Простите, братья мои! Это — чистая случайность, что я ещё не с вами!» Рис. Е. Керсновской

«Чтобы получить 400 граммов хлеба, надо было в день выстирать 300 пар кровавого, ссохшегося в комок до твердости железа белья, или две тысячи — да, две тысячи! —пилоток, или сто маскировочных халатов. На все это выдавали пилотку жидкого мыла. Особенно кошмарны были эти халаты. Намоченные, они становились твердыми, как листовое железо, а засохшую кровь хоть топором вырубай (…) Приходилось весь день стоять в воде на каменном полу босиком, почти голышом, в одних трусах, ведь сушить одежду негде, да и скинуть ее, чтобы подсушить, невозможно: в бараке такой шалман, что последнюю портянку способны украсть».

Спасли женщину лагерные медики — добились, чтобы ее перевели в медсанчасть. Два года она проработала санитаркой в больнице, год — в морге. А после этого потребовала перевести ее на работы в шахту.  Там она чувствовала себя внутренне свободнее — «подлецы под землю не спускаются». И стала первой женщиной — шахтером в Норильске. Даже после окончательного освобождения в 1957 году Ефросинья осталась там работать. Самая большая загадка тех лет — это ее фотография. На ней она… задорно улыбается, — пережив то, о чем и читать-то тяжело!

Получив отпуск, уже как полноправная гражданка, Ефросинья исполнила заветную мечту, которая давно казалась несбыточной — приехала в родное Цепилово и навестила могилу отца. Там ее ждало еще одно чудо — подруга матери рассказала, что та до сих живет в Румынии и можно даже написать ей письмо.

Вскоре Ефросинья Антоновна вышла на пенсию, купила ветхий домик с садом в Ессентуках и после 20 лет разлуки привезла туда маму. Несколько лет она ухаживала за ней, рассказывала о пережитом, но, несмотря на ее просьбы, не о лагерях, а о том, что было до и после. Она щадила мать и груз воспоминаний о страшном тюремном времени несла одна.

Ефросинья Антоновна с матерью

Наконец-то они могли вместе наслаждаться собственным жильем, садом и любимой музыкой: «…Ведь ты так любила музыку! Ты жила ею! Она была тебе нужна, как воздух… Ведь недаром накануне смерти, когда тебе явно не хватало воздуха, ты просила поставить пластинку с «Иваном Сусаниным». Тебе не хватало сил подпевать любимым ариям, но ты продолжала дирижировать уже слабеющей рукой: «…Ты взойди, моя заря, последняя…»

И только после смерти матери Ефросинья Антоновна начала записывать свои воспоминания о лагерях, но в необычной форме – подписей к собственным рисункам, которых в итоге набралось почти 700 штук: «И еще об одном ты меня просила: записать, хотя бы в общих чертах, историю тех лет — ужасных, грустных лет моих «университетов»… Хотя кое в чем Данте меня опередил, описывая девять кругов ада». В 1982 году мемуары были распространены через самиздат, a в 1990 году — опубликованы в журналах «Огонёк», «Знамя» и британском The Observer.

Ефросинья Антоновна дожила до глубокой старости и дождалась не только издания своих книг, но и полной реабилитации. Бывшим заключенным лагерей или прошедшим войну часто отводится очень долгая жизнь — может быть, чтобы они смогли хотя бы немного отдохнуть от пережитого? Или в испытаниях организм становится выносливее? Или для того, чтобы рассказать, что с ними было, научить потомков мужеству: «Вся жизнь — это цепь “соблазнов”. Уступи один раз — прощай навсегда, душевное равновесие! И будешь жалок, как раздавленный червяк. Нет! Такой судьбы мне не надо: я человек».

Рис. Е. Керсновской

Мемуары Ефросиньи Керсновской стоят в одном ряду с произведениями Александра Солженицына, Варлама Шаламова, Евгении Гинзбург, Анастасии Цветаевой, Алексея Арцыбушева. Но, мне кажется, для чтения именно ее воспоминаний требуется больше усилий, — рисунки в своей простоте и откровенности иногда гораздо страшнее слов…

Источник: http://www.matrony.ru/zhitie-efrosini-efrosinya-kersnovskaya/#ixzz34ay2tuJi