Вопрос о множественности миров в контексте мировоззрения М. В. Ломоносова

В конце 1756 – начале марта 1757 г. из-под пера М.В. Ломоносова появляется широко известный «Гимн бороде», давший повод советским исследователям творчества нашего великого соотечественника утверждать наличие ярко выраженных материалистических и антиклирикальных тенденций во взглядах «отца московского университета». В контексте актуальнейшей для настоящего времени проблемы – целостности мировоззрения ученого-христианина – данный вопрос представляет особый интерес. Что же побудило великого естествоиспытателя и гимнографа – непревзойденнейшего переложителя библейских псалмов на язык зарождающейся русской поэзии – вдруг создать едкую сатиру, воспринятую высшим духовенством именно как «соблазнительный и ругательный пасквиль»[1]?

Ключом к решению этой проблемы, очевидно, являются следующие строки самого сатирического стихотворения, в которых присутствует явная аллюзия на острые дискуссии вокруг гипотезы бытия множества обитаемых миров[2]:

«Если правда, что планеты
Нашему подобны светы,
Конче в оных мудрецы
И всех пуще там жрецы
Уверяют бородою,
Что нас нет здесь головою.
Скажет кто: мы вправды тут,
В струбе там того сожгут».

Вопрос о множественности миров для XVII–XVIII вв. не только в России, но и в Европе являлся одним из злободневных – гипотеза существования на некоторых дальних планетах жизни, в том числе и разумной, становится все более популярной. Идея бытия внеземных цивилизаций родилась в Новое время в связи с появлением гелиоцентрической системы мира Н. Коперника (1473–1543)и изобретением телескопа Г. Галилеем (1564–1642). Когда на Луне были обнаружены горы и долины, стали высказываться предположения о существовании «лунных аборигенов – «селенитов» – по вполне справедливой аналогии с тем, как в ходе географических открытий той эпохи на многих удаленных островах в океанах обнаруживались аборигены, соответственно, легко было бы предположить, что люди живут повсюду, в том числе на Луне и других планетах.

В России гипотеза о существовании множества миров стала широко известной благодаря изданной в 1740 году в Санкт-Петербурге в переводе князя Антиоха Дмитриевича Кантемира (1708–1744) книге скептика-рационалиста, секретаря Парижской академии наук Бернара Ле Бовье де Фонтенеля (Bernard le Bovier de Fontenelle; 1657—1757) «Рассуждения о множественности миров» («Entretiens sur la pluralité des mondes», 1686)[3]. В 1754 г. любимый ученик М.В. Ломоносова Николай Никитич Поповский перевел под его наблюдением поэму «Опыт о человеке» (1757) англичанина А. Поупа (Alexander Pope; 1688—1744), в которой в контексте деистического мировоззрения излагались коперниканианская система мироздания и идея множественности обитаемых миров.

В 1756 г. Святейший Синод обратился к императрице Елизавете Петровне со специальным прошением о запрете сочинения Фонтенеля и издании указа о запрещении по всей империи книг, противных вере и нравственности, «дабы никто отнюдь ничего писать и печатать о как о множестве миров, так и о всем другом, вере святой противном и честными нравами не согласном, под жесточайшем за преступление наказанием не отваживался». Несмотря на это, М.В. Ломоносов в 1761 г. способствовал появлению второго издания, отдав распоряжение академической типографии отпечатать ее «вторым теснением»[4]. В свою очередь, при издании в 1757 г. перевода поэмы А. Поупа книга была подвергнута жесткой цензуре Святейшего Синода, что побудило Н.Н. Поповского при печати выделить все цензурные вставки и искажения крупным шрифтом, сделав их явными с целью привлечения особого внимания читателей[5].

Кульминацией конфликта стало появление в том же году вышеупомянутой сатиры «Гимн бороде», направленной предположительно в адрес одной конкретной персоны — архиепископа Петербургского Сильвестра Кулябки (по словам М. В. Ломоносова, когда он досадил «одной из сих пустых бород», за нее вступились «и прочие»). Однако прошение Синода от 6 марта 1757 г. к императрице об официальном вызове ученого на беседу с церковными иерархами «для надлежащего в том увещевания и исправления» было оставлено без последствий, а доклад, «подобно и прежним жалобам на Ломоносова, не навлек на него никакой ответственности, и через несколько дней… он был назначен советником академической канцелярии»[6]. Конфликт с иерархами Церкви стал причиной появления еще ряда ломоносовских «пасквилей»: «О страх! о ужас! гром!» и др.

Какие же предпосылки легли в основу столь сложных отношений М.В. Ломоносова со Святейшим Синодом, обусловленных неприятием иерархами Церкви концепции множественности миров?

Ситуация здесь, по всей видимости, сложилась аналогично сценарию знаменитого «дела Галилея» в 1633 г, только в более «мягком» варианте. Напомним, что при внимательном рассмотрении инквизиционного процесса над великим флорентийцем суть конфликта сводится как минимум к четырем различным аспектам.

· Конфликт научных парадигм – старой и новой – птолемеевской и коперниканианской, не имеющий прямого отношения к противостоянию науки и богословия^[7]. Участие в научных дискуссиях богословов и иерархов Церкви вполне объяснимо, т.к. в те времена занятия естествознанием и богословием в университетах и при монастырях часто совмещались.

· Личный конфликт Галилея с иезуитами и бывшим другом кардиналом Маффео Барберини (впоследствии – папой Урбаном VIII), во многом обусловленный весьма сложным характером самого флорентийского мыслителя. В 1632 г. Галилей публикует свою фундаментальную работу «Диалог о двух главнейших системах мироздания – птолемеевой и коперниковой». В предисловии указывалось, что цель книги – опровержение гелиоцентризма, однако это была уловка, необходимая для получения благоприятного отзыва цензуры. Труд написан в форме диалога между сторонниками Коперника – Сагредо и Сальвиати – и Симпличио (Простаком), приверженцем Аристотеля и Птолемея. В образе Симличио, точнее, в логике построения антикопернианской аргументации, вложенной в его уста, папа Урбан VIII – бывший кардинал Маффео Барберини (1568–1644;  понтификат с 1623 по 1644 гг.), давний почитатель, друг и собеседник Галилея – узнал себя самого.

· Ошибочное видение демаркации (разделения сфер компетенции) между богословием и наукой со стороны ряда иерархов Католической Церкви. Признавая, что многие богословские доводы Галилея, в отличие от доводов его оппонентов, выдержали испытание временем, следует помнить и том, что на момент противостояния реальных, опытных доказательств гелиоцентризма у Галилея было крайне мало. Некоторые из них, например морские приливы, оказались некорректными, т.к. впоследствии выявилась их обусловленность действием Луны, а не Солнца. Другие весомые аргументы (годичные параллаксы звезд^[8] и аберрация их света^[9], годичная вариация лучевых скоростей звезд^[10], опытные доказательства суточного вращения Земли и проч.) появились значительно позднее, в XVIII–XIX вв. Частично позицию иерархов КЦ можно понять:  Церковь при толковании Писания отдает предпочтение более надежной, проверенной картине мира. Эта трезвая осторожность вполне оправдана, особенно в периоды реформации  религиозных войн и смут. Ошибка католических богословов заключалась, во-первых, в придании Священному тексту узко естественнонаучного или буквалистского значения[11]. Во-вторых, не был учтен факт смены картин мира (закономерности сложного процесса становления и развития науки были выявлены только в ХХ в., причем дискуссии вокруг них ведутся до сих пор). В процессе ведущихся салонных споров Галилей сформулировал принципы толкования Священного Писания, позволяющие разрешить возникшие противоречия[12]. Во-первых, по мнению ученого, библейские авторы приспосабливали свой язык к «способностям обычных людей». Особенно часто это происходило именно при описании природы. Во-вторых, Священное Писание обычно допускает несколько интерпретаций. Следовательно, если буквальное прочтение Библии вступает в конфликт с «чувственным опытом или неопровержимыми доказательствами», приоритет следует отдавать последним. В-третьих, Писание заключает в себе только те доктрины, которые имеют отношение к спасению и превосходят человеческий разум, т.е. не те, которые можно постичь обычными человеческими методами. В-четвертых, Бог, давший нам «чувства, язык и разум», вряд ли захотел бы игнорировать их использование, в частности, в деле вопросов астрономии, которые почти не упоминаются где-либо в Библии. В-пятых, благоразумие должно велеть нам никогда однозначно не утверждать толкование Писания в отношении природы, где обратное может с вероятностью быть доказано позже «посредством чувств либо наглядных доказательств»^[13]. Немного позднее, в «Письме к Великой герцогине Кристине» (Lettera a Cristina di Lorena) Галилей излагает более аргументированную версию своих доводов, детально цитируя авторитетные богословские источники и особенно часто обращаясь к влиятельным комментариям блаженного Августина на книгу Бытия.

· Вопрос мировоззренческой интерпретации . Новая коперниканская картина мироздания была многократно мировоззренчески интерпретирована как сторонниками христианства, так и его противниками, что, конечно же, нередко приводило к ожесточенным нападкам на саму естественнонаучную концепцию со стороны иерархов Церкви. Сам Николай Коперник, умерший задолго до громкого процесса Галилея,отталкивался в своих построениях от аргумента о замысле, согласно которому Космос, созданный Премудрым и Благим Творцом, должен быть в высочайшей степени гармоничным. Эта мысль отчасти была известна еще со времен языческой античности: Платон в своем диалоге «Тимей» утверждает невозможность того, «чтобы тот, кто есть высшее благо, произвёл нечто, что не было бы прекраснейшим <…> Он <…> построил Вселенную, имея ввиду создать творение прекраснейшее и по природе своей наилучшее»^[14]. Но наибольшей полноты и силы она достигла в христианском миросозерцании. Существовавшая же в то время Птолемеевская геоцентрическая система мироздания была лишена подобной красоты, и тем более простоты, которая является неотъемлемым атрибутом всего прекрасного. «В отсутствии простоты, стройности, системности Коперник увидел коренную несостоятельность теории Птолемея», он «был уверен, что представление движений небесных тел как единой системы позволит определить реальные физические характеристики небесных тел, то есть то, о чем в геоцентрической модели вовсе не было речи»^[15]. Иными словами, Коперник не восставал против божественности творения, а наоборот, строил свои выводы, сообразуясь с требуемой изначально заданной красотой тварного мироздания.

Галилей не только придерживался богословских воззрений Коперника, но и развил их, как мы увидели выше, предложив герменевтические принципы прочтения сложных для соотнесения с естествознанием библейских мест.

В среде католического духовенства система Коперника также не вызвала однозначного неприятия. Так, например, папа Климент VII (1478–1534; понтификат с 1523 по 1534 гг.) вполне благосклонно воспринимал идеи Коперника, его поддерживали кардинал Николай Шомберг, епископ Тидеман Гизе, член ордена кармелитов монах Паоло Фоскарини. Интересно, что именно вожди протестантов – Лютер, Меланхтон и Кальвин – сразу, опережая католиков, выступили против гелиоцентризма и концепции множественности миров, заявляя, что это учение противоречит буквальному смыслу Священного Писания. Между тем, современнику Галилея – немецкому астроному и математику, протестанту Иоганну Кеплеру (1571–1630), открывшему три закона движения планет, коренным образом усовершенствовавшему гелиоцентрическую систему Н. Коперника, – принадлежали пространные богословско-философские рассуждения о гармонии («музыке небесных сфер»), которые составляют, по мнению ученого, «эстетическую суть высшего проекта мироздания» и прямым образом свидетельствуют о Творце.

А вот сожженный в 1600 г. в Риме бывший монах-доминиканец Джордано Бруно (1548–1600), будучи пантеистом-неоплатоником, активно привлекал систему Коперника для обоснования своих антицерковных взглядов. Процесс над Бруно еще более осложнил ситуацию. Лишь в 1758 г. папа Бенедикт XIV благословил изъять названия работ, защищавшие гелиоцентризм, из «Индекса запрещенных книг»[16].

Если говорить об ученых, справедливости ради следует заметить, что член Петербургской академии наук, врач, директор Ботанического сада в Петербурге И.Г. Сигезбек (Johann Georg Siegesbeck; 1686–1755) в своем труде «Dubia contra systema Copernicanum» (1735) еще оспаривал гелиоцентрическую систему мира Коперника.

Таким образом, возвращаясь к творчеству М.В. Ломоносова, можно утверждать, что он стал еще одним участником весьма непростых взаимоотношений богословия и естествознания на фоне процесса революционной смены картины мира и роста мировоззренческих деистическо-рационалистических тенденций в Западной Европе. Сложный, вспыльчивый характер великого ученого, с одной стороны[17], и чрезмерно охранительные тенденции или откровенное невежество некоторых представителей духовенства – с другой[18], отнюдь не способствовали мирному конструктивному диалогу ученого и богословов и без того в столь непростой ситуации.

Но Ломоносов никогда не мыслил себя вне Православной Церкви. Наблюдая в 1761 г. прохождения Венеры через диск Солнца, он делает вывод о наличии около планеты атмосферы и, как следствие, в своем знаменитом трактате «Явление Венеры на Солнце, наблюденное в Санктпетербургской Императорской Академии наук майя 26 дня 1761 года. Прибавление» высказал гипотезу о существовании на Венере разумной жизни, подкрепляя свои предположения следующими богословскими размышлениями:

«Василий Великий, о возможности многих миров рассуждая, пишет: “Как горшечник, с одинаковым искусством сделавший тысячи сосудов, не истощил тем ни искусства, ни силы, так и Создатель этой вселенной, имея творческую силу, не для одного только мира достаточную, но в бесконечное число крат превосходнейшую, все величие видимого привел в бытие одним мановением воли”^[19].

Так сии великие светильники познание натуры с верою содружить старались, соединяя его снискание с богодохновенными размышлениями в однех книгах по мере тогдашнего знания в астрономии. О если бы тогда были изобретены нынешние астрономические орудия и были бы учинены многочисленные наблюдения от мужей, древних астрономов знанием небесных тел несравненно превосходящих, если бы тогда открыты были тысящи новых звезд с новыми явлениями, каким бы духовным парением, соединенным с превосходным их красноречием, проповедали оные святые риторы величество, премудрость и могущество Божие!

Некоторые спрашивают, ежели-де на планетах есть живущие нам подобные люди, то какой они веры? Проповедано ли им Евангелие? Крещены ли они в веру Христову? Сим дается ответ вопросный. В южных великих землях, коих берега в нынешние времена почти только примечены мореплавательми, тамошние жители, также и в других неведомых землях обитатели, люди видом, языком и всеми поведениями от нас отменные, какой веры? И кто им проповедал Евангелие? Ежели кто про то знать или их обратить и крестить хочет, тот пусть по евангельскому слову („не стяжите ни злата, ни сребра, ни меди при поясех ваших, ни пиры на пути, ни двою ризу, ни сапог, ни жезла”) туда пойдет. И как свою проповедь окончит, то после пусть поедет для того ж и на Венеру. Только бы труд его не был напрасен. Может быть тамошние люди в Адаме не согрешили, и для того всех из того следствий не надобно. “Многи пути ко спасению. Многи обители суть на небесех”»^[20]. Являясь убежденным сторонником гелиоцентрической модели и предположений о множественности обитаемых миров, отец отечественной науки творчески анализирует святотеческие творения и, указывая на разность задач богословия и естествознания, приходит к выводу об отсутствии серьезных оснований для противостояния («Не здраво рассудителен математик, ежели он хочет Божескую волю вымерять циркулем. Таков же и Богословии учитель естьли он думает, что по Псалтире научиться можно астрономии и химии»)[21].

Ранее, в 1743 году, М.В. Ломоносов создал непревзойденное «Вечернее размышление о Божием величестве при случае великаго северного сияния»[22], неоднократно публиковавшееся при жизни автора. Выступая с позиций естествоиспытателя, стоящего на позициях новой картины мира, он прославляет Всемогущего Творца:

«Лице свое скрывает день,
Поля покрыла мрачна ночь,
Взошла на горы чорна тень,
Лучи от нас склонились прочь.
Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.

Уста премудрых нам гласят:
«Там разных множество светов,
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков;
Для общей славы Божества
Там равна сила естества.

<…>

Сомнений полон ваш ответ
О том, что окрест ближних мест.
Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд?
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик Творец?»

Безусловно, полное отсутствие объективно достоверных фактов, даже косвенно указывающих на реальность существования внеземного разума, заставляет нас на пороге XXI в. несколько по иному смотреть на вопрос, казавшийся таким актуальным с XVII до середины ХХ вв[23]. Однако сложные страницы истории диалога богословия и науки в контексте творческой биографии нашего великого соотечественника заставляют задуматься о том, на каких принципах взаимопонимания и с какой деликатностью этот диалог должен строиться в настоящее время.