Верность. Сергей Мазаев

Будь верен даже до смерти и дам тебе венец жизни.
Откр.: 2, 10.

Некий германский рыцарь, участник крестового похода, вывел на своем щите девиз: «Мою Честь зовут Верность». В этих словах – резюме его жизни и прямое указание потомкам: вот путь, на котором приобретается слава рода. Впрочем, не только рода. Верность является основным условием зарождения трагического духа и великого народа, и выдающейся личности.

Иван Ильин утверждал, что создание культуры требует оседлого образа жизни. «Оседлость» – это постоянство и преемственность, это способность структурировать мир, выделяя в нем центр и периферию. Оседлость также предполагает любовь к собственной истории. Такая любовь не изгоняет из прошлого ни одного, даже самого несчастливого, эпизода, но все принимает в себя, создавая целостный и величественный сюжет, в свете которого и заурядное событие приобретает уникальную драматургическую ценность. Одним словом, оседлость – это верность – в противоположность ветрености кочевника, который ежедневно отрицает самого себя и начинает жизнь с чистого листа. Тот, кто каждое утро снимается с места и уходит вслед за течением реки, образует крайне условную личность, познать которую ничуть не проще, чем дважды войти в одну и ту же реку. Культура, усвоившая себе природу степных облаков, оставляет лишь быстро простывающий след и конце концов рассеивается вместе с ними.

Древние греки, построившие мир, который часто называют «колыбелью европейской цивилизации», похоже, первыми теоретически осмыслили проблему постоянства и изменчивости. Ситуация, в которой призван жить и действовать человек, непрерывно меняется, заставляя нас отказываться от тех или иных личностных черт в стремлении приспособиться к новым обстоятельствам. Возникает вопрос: как можно говорить о единстве личности, в которой нет ничего неизменного? Так корабль, на котором Тесей плавал на Крит, хранился на афинском Акрополе. Когда какая-нибудь доска сгнивала, ее заменяли новой, так что, наконец, во всем корабле не осталось ни одного первоначального фрагмента. Философы любили приводить сюда своих учеников и оттачивали их логическое мастерство вопросом: это тот самый или не тот самый корабль?

Мы изменяем однажды данному слову, забываем когда-то близких людей, меняем привычки и предаем идеалы. Кто из нас готов ответить на простой вопрос: где сейчас первая любовь твоя? Если же она гнилая доска, в числе прочих давно отделенная от твоего бытия, то вполне уместно спросить: точно ли твое имя всегда обозначает одно и то же? Или ты, мародерствуя, снял его с почившей личности чужого тебе человека?

Подобную аморфность мы оправдываем поправкой на изменившиеся обстоятельства и зачастую даже ставим себе в заслугу – как гибкость и способность идти в ногу со временем. Но то, что многим кажется прогрессом или модернизацией личности, на самом деле есть ничто иное как раскол.

В церковной традиции есть термин «целомудрие», аскетическое значение которого сильно расходится с общепринятым. Под нецеломудрием понимается не столько блуд как таковой, сколько вообще раскол личности на разумно-волевую и эмоционально-чувственную сферы. О масштабе раскола может самостоятельно судить всякий, кто пытался бросить курить и чувствовал справедливость формулы: «добро, которого хочу, не делаю, а зло, коего не хочу, делаю». Осуществляя себя в ходе личной истории, расколотая личность оказывается неспособной построить органично целостный сюжет. Его жизнь напоминает рабочий стол незадачливого писателя, где невозможно найти ничего, кроме случайно перемешавшихся листков нескольких неоконченных романов.

Допустив неверность, нарушая слово, охладевая к Церкви или покидая женщину, которую когда-то любили, мы часто не ожидаем никаких последствий, кроме морально-юридических в виде угрызений совести, общественного осуждения или мести. Между тем, абсолютно очевидно, что изменить кому-то, значит, изменить себе. Апостол Павел говорит: «Бог пребывает верен, ибо Себя отречься не может... Христос вчера, сегодня и во веки – Тот же». Но изменить себе – значит искромсать величественный сюжет своей жизни, превращая его в серию случайных анекдотов, которые очень скоро будут забыты столь же непостоянными друзьями-кочевниками.

Даже такая сравнительно целостная натура, как Пушкин, с некоторой болью переживает то, что психологи называют «кризисом среднего возраста»:

Мечты, мечты! Где ваша сладость?
Где, вечная к ней рифма, младость?
Ужель и вправду наконец
Увял, увял ее венец?

Тридцатилетнему состоявшемуся поэту едва ли можно приписать старческую скорбь по утраченным возможностям физической молодости. Скорее, он досадует на изменчивость человеческой природы, на своеобразную забывчивость души к прежним идеалам, к первой любви своей. Не является ли эта досада первым сильным проявлением тревоги судьбы и смерти? Не есть ли это тихий протест личности против ветрености кочевника, в которой она предчувствует для себя бесславие и перспективу небытия?

Если верно то, что человек призван стать подобием Бога, то это значит, что он может и должен преодолеть раскол собственной личности, то есть быть как Христос, который, по слову апостола Павла, «вчера, сегодня и во веки – Тот же».

Верность требует серьезных волевых усилий, компенсирующих непостоянность чувств. Несомненно, то, что сердцу не прикажешь, но совсем не обязательно становиться заложником этой истины. Ведь сердце никогда не отказывается от любви. Иногда в силу разных причин оно попросту изнемогает и ищет союзника в лице разума и воли. Глубокое чувство, горевшее в нем, способно с новой силой воспламеняться вновь. Но знает это лишь тот, кто может в критическую минуту просто помнить свою любовь. А потому блажен человек, способный, не лукавя, сделать верность своим девизом и от полноты сердца повторить слова Бога, переданные через пророка Исайю: «Забудет ли женщина грудное дитя свое, чтобы не пожалеть сына чрева своего? Но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя, Иерусалиме!»

http://www.pravoslavie.ru/jurnal/62082.htm