Утверждение радости

Как «Дневники» протоиерея Александра Шмемана помогают найти выход, когда выхода нет

Протопресвитер Александр Шмеман. Фото: pravmir.ru

50 лет тому назад, в понедельник, 29 января 1973 года, Александр Шмеман открывает первую страницу новой тетради и записывает: «Вчера в поезде думал: пятьдесят второй год, больше четверти века священства и богословия — но что все это значит?» Дневник будет продолжаться более десяти лет и станет одним из главных документов новейшей православной мысли — и важным чтением совсем не только для православных и даже не только для верующих.

 «Больше четверти века» — в эти годы вошло преподавание в Свято-Владимирской семинарии в Нью-Йорке и руководство ею, многочисленные книги о христианском богослужении, цикл передач на «Радио Свобода»* (внесено в России в реестр СМИ-иноагентов), обращенный к верующим за железным занавесом, и, конечно, постоянные службы в церкви. Шмеман — одна из важных фигур Православной церкви в Америке.

Его авторитет как богослова, просветителя и церковного деятеля не подлежит сомнению, он всем нужен и везде привечаем, его участие в общецерковных делах незаменимо, его лекции и выступления, объясняющие суть христианского вероучения и таинств Церкви, востребованы во всем мире.

Откуда же возникает это — «что все это значит»?

Это первая запись в дневнике, Шмеман ведет его последние десять лет своей жизни; через двадцать лет после его смерти, в 2005 году, записи будут изданы отдельным томом. К сегодняшнему дню книга с заглавием «Дневники 1973–1983» выдержала в России уже шесть переизданий, ее влияние распространяется далеко за пределы круга прихожан РПЦ (так было и с радиопередачами Шмемана в 1970-е).

Из множества сделанного и написанного Шмеманом самый долгий след оказался у текста, созданного как бы без дела, ни для чего, помимо всякой цели и расчета. И первое, с чем сталкивается читатель этого текста,— неразрешимый вопрос, понятный каждому, кому случалось оглянуться на прожитую жизнь: зачем все это было? что все это значит?

Повседневность: «Если все это суетливо и ненужно — то что же?»

Заданный в первой же фразе вопрос требует пересмотра всей жизни, нужно просеять ее, взвесить на весах — то или не то? С такой задачей невозможно разделаться раз и навсегда: дневник предполагает, что рефлексия должна продолжаться, пока есть силы думать и записывать.

Шмеман сам предпочитает дневники и воспоминания прочему чтению, больше других он любит дневник театрального критика Поля Леото (на русский не переведен, но можно найти эссе Сомерсета Моэма о нем), и именно говоря о нем, он формулирует главную для себя оппозицию человеческого существования — дар жизни vs дар идей: «Leautaud: человек, рассказывающий изо дня в день свою жизнь, говорящий только правду о себе. И вот он становится другом. Это не означает ни согласия, ни единомыслия. Это что-то совсем другое, по-своему таинственное: полюбить человека ни за что иное, как только за него самого. Он пишет так, что становится жаль: вот не было «меня» в его жизни. Но что меня не было в жизни Гегеля или Канта, это мне решительно безразлично. Дар жизни, по-видимому, обратно пропорционален дару идей».

Это ощущение близости — по-своему таинственное, не означающее согласия и единомыслия,— возникает и при чтении дневника Шмемана. Размеренное движение этого текста похоже на доверительный разговор о чем-то близком: автор пишет о том, что знаешь в себе и ты. Это чувство тем более удивительно, что по внешним биографическим параметрам для большинства российских читателей Шмеман — человек с другой планеты. Дело не только в опыте церковной жизни: по происхождению он — потомственный дворянин из эстонских немцев, учился в кадетском корпусе, а после в богословском институте в Париже. Его окружение в юности — первая волна эмиграции; идеалы, в которых он воспитан,— служение уже исчезнувшей стране, «славной, поразительной, единственной России». Его собеседники и учителя — Антон Карташёв, Георгий Флоровский, Сергий Булгаков, выдающиеся богословы и историки церкви. Шмеман никогда не был в Советском Союзе, он преподает и пишет на английском, свободно читает на французском (круг его чтения, как видно по дневнику,— по преимуществу современники-французы, вплоть до Сартра и Мишеля Фуко). Его  русский как будто не подвержен искажениям и наслоениям XX века, это язык Чехова, а где-то — русского религиозного возрождения. (Даже странно читать, когда автор, сохраняя строгость стиля, пишет о том, как читает вечером детектив или смотрит Олимпийские игры по телевизии. Последние, кстати, приводят его в особенный восторг: «Изумительная красота человеческого тела, претворяемого в усилие, движение, на глазах становящегося невесомым, «воплощенным духом»».)

И все же: при всех непреодолимых дистанциях он кажется близким. Шмеман подробно фиксирует ход самой обыденной жизни — и это счастливая, насыщенная жизнь: интересные встречи, новые места. Интересно про такое читать — и тем более так жить.

И вот что он говорит об этой жизни: «Давление бесконечного количества малых дел и забот... раздробленное время, пустая голова, нервная усталость, «мир сей» в его мелочности и скуке»; «Как я устал от своей профессии или, может быть, от того, как она стала пониматься и восприниматься. Такое постоянное чувство фальши, чувство, что играешь какую-то роль. И невозможность выйти из этой роли»; «Жизнь проходит между пальцев, съедается суетой».

Все рвут на части, всем что-то нужно, то и дело звонит телефон — эта тема звучит в дневниках едва ли не чаще, чем названия американских городков, где у А. Ш. работа и дом; современному читателю это чувство знакомо, как отражение в зеркале.

Конечно, усталость от суеты, как мы сейчас говорим, выгорание — только первая сцепка с сознанием читателя. Еще больше сближает референтный круг, имена, принадлежащие общему культурному полю: Шмеман цитирует Ходасевича и Георгия Иванова, смотрит Тарковского, восхищается Солженицыным, а потом вступает в полемику с ним, знакомится с Бродским («Сумбурная компания. Таинственные девицы в штанах. для чего им Бродский?»).

Понятен (особенно для невоцерковленного читателя) вектор движения его мысли — к вере через культуру, минуя «церковность» и «религиозность»: «Само понятие Царства Божия может «взорвать» культуру, но в том-то все и дело, что «вне» культуры — ни понять, ни услышать, ни принять его невозможно».

Шмеман смотрит в ту же сторону, куда смотрим мы; и общие культурные пласты, и вечные проблемы он так же взвешивает, просвечивает — как и суетную, мучающую его повседневность. То это или не то? И если отсеять все мелкое, недостойное, ненужное — что будет в остатке?

«И вот, идя вчера к вечерне, я думал: а чего же я хочу? В чем же моя-то жизнь? Если все это суетливо и ненужно, то что же — сидеть дома в комфорте, с деньгами, пописывать и смотреть телевизию?»

Его жизнь улажена и благополучна, ее поддерживают самые прочные опоры — семья, единомышленники, вера; но в его записях то и дело звучит сигнал тревоги, как будто он в горящем доме и надо найти выход.

Современность: «Я никогда не был стопроцентно в каком-то лагере»

Шмеман живет современной жизнью — но выводы, которые он делает, вызывающе несвоевременны; в современности он видит бесконечный тупик. Современность говорит: ты — это твоя психология, займись собой, распутай свои внутренние проблемы. Но это не спасает от пожара, даже загромождает путь к выходу: «вся эта «терапевтика» несовместима с христианством, потому что она основана на чудовищном эгоцентризме, на занятости собою».

В Америке 1970-х повальная мода на психоанализ, и он видит, как на исповедь к нему все чаще приходят с тем же настроем, что и к аналитику: «Усилилось — «мои недостатки, мои слабости…», то есть всяческая интроспекция… «психологизация» всего, заливающая и церковь».

Современность говорит: ты — это твоя социальная идентичность. Определи, как она встроена в систему властных отношений, осознай, каким образом и в каком качестве ты поражен в правах, борись за эти права. Это «левая» повестка, которая во времена Шмемана ведет позиционную борьбу с консервативной «правой»; Шмеман не принимает ничью сторону («Ошибка «левых»: сдача перед «классами» и «экономикой». Ошибка «правых»: подчинение мифу «величия»»), но видит еще один тупик, куда заводит нарастающая ожесточенность этой борьбы. «Это какое-то странное принятие «левого» (а может быть, тоже и «правого») догмата, что всякая «проблема» человеческого общества обязательно решается борьбой, и это значит — отождествлением кого-то (власти, класса и т. д.) — безоговорочным и абсолютным — с врагом, то есть отвержение принципа компромисса, который до сих пор один оправдал себя в плоскости общественных проблем».

Бесконечно занимаясь собой, отстаивая собственную правоту — и конструируя врага, который противостоит этой правоте,— вы воспроизводите бесконечный раздор и распрю, увязаете в борьбе; при переходе с личного уровня на общественный все это неизбежно приводит к войне на уничтожение, которую из века в век ведут то одни, то другие народы (классы, партии, веры),— будто место на земле есть только для одного из них, и чем более мелкие, «умственные», рационально сконструированные различия их разделяют, тем эта война страшнее.

Шмеман далек от всеприятия и готовности капитулировать перед злом — в конце концов, он воспитывался в кадетском корпусе, среди белых офицеров, готовых отдать жизнь ради чести и Родины,— но когда речь идет не о противостоянии злу, а о политических убеждениях, он то и дело оказывается в позиции, из которой видна и правота правых, и правота левых, и ограниченность обеих сторон. «Мне иногда кажется, что за всю свою жизнь я никогда не был стопроцентно на какой-либо стороне, в каком-либо лагере. Отвращение от этой «стопроцентности»». Видеть раздробленную на части правду, не имея возможности проложить путь к примирению,— мучительно; но это, по крайней мере, дает увидеть перспективу, в которой конфликта могло бы вовсе не быть.

Взвинченность, склонность все превращать в проблему, стремление обратить на себя внимание, захваченность своей правотой — свойство современности вообще, но у этих установок есть непосредственный носитель, социальная страта, почти автоматически воспроизводящая эту матрицу: класс интеллектуалов — или, говоря по-русски, интеллигенция. Шмеман имеет дело прежде всего с европейскими левыми интеллектуалами и с советскими «работниками умственного труда», оказавшимися в эмиграции, и к тем и к другим он относится с плохо скрываемым недоверием. Каждый новый поток эмиграции стремится открыть Западу свою правду — но быстро погрязает во внутренних склоках, не имеющих ни малейшего отношения к действительной жизни (и это еще до появления фейсбука!): «вечный путь русской интеллигенции — путь возбужденного отрыва».

Придание себе безмерной важности в сочетании с неумеренным пафосом — по выражению Шмемана, оборот на себя и нажим на педаль — родовая черта русской интеллигенции, но это же свойственно и западным интеллектуалам. Все это приводит к мелочной сосредоточенности на мелком, к тому, что публичное пространство заполняется обсуждением надуманных проблем — и опять же раздором и распрей по их поводу. «Какой сумбур создала в мире, в душе, в культуре всевозможная «интеллигенция». Бесконечная гордыня всего этого. Гордыня и пошлость. Искусственная взволнованность псевдопроблемами, гордость псевдознанием, важность пустоты. И теперь этот злосчастный «академизм», «проблематика», возможность каждому возомнить себя чем-то. И вера в «обсуждения», «выяснения», «коммуникации». Ни один человек в мире не обогатился обсуждениями».

Современность захвачена борьбой идей — но «идеология это всегда идолопоклонство, и потому всякая идеология есть зло и родит злодеев». Современность заставляет нас бесконечно разбираться в ее проблемах — но «в том плане, в котором они [проблемы] есть, они потому и есть, что они неразрешимы». Все это — и идейное противостояние, и психологическая проблематика — снимается переходом на какой-то иной уровень восприятия, высший план бытия, на котором этих проблем просто не существует.

Памятуя о профессии и месте работы автора, мы можем предположить, что на этом месте он укажет нам путь к ближайшему храму,— но уже с первых страниц дневника мы понимаем, что и в Церкви все не так.

Юрий Сапрыкин

*Внесено в России в реестр СМИ-иноагентов

Источник: "Коммерсантъ"