Разговор о лишнем

Рассказывают, что однажды пожилой уже Анне Ахматовой подарили ботинки. Созерцая подарок, поэтесса изрекла:

“Хорошая вещь. Полезная. Но мне бы чего-нибудь лишнего”.

Разговор о красоте — это разговор о лишнем, потому что красота — это то, без чего теоретически можно обойтись. Есть вещи принципиально необходимые человеку:  пища, кров, одежда,  без этого не выживешь, и в трудные годы, например, во время войны, люди заботились главным образом о том, чтобы дети не мерзли и не голодали, — не до красоты было.

Но даже в эти лихие времена находились люди, такие же голодные и больные, которые тратили свои силы и саму жизнь, чтобы спасти прекрасные, но бесполезные вещи. Сотрудники ленинградских музеев, музыканты, литераторы, переводчики… Человек, однажды уязвлённый красотой, уже никогда не сможет без неё жить.

И дело здесь не только в том, что красота примиряет нас с жизнью; переживание прекрасного — это опыт скорее мистический, он выводит человека за пределы его самого, ставит его лицом к лицу с миром Божественным, потому что мы, христиане, знаем, что Красота есть одно из имён Божиих, Он — Прекрасное Само по Себе, и Он же — источник подлинной красоты.

Любовь к красоте

“Всё сущее, — пишет святитель Дионисий Ареопагит, — возникая из Прекрасного и Добра, пребывая в Прекрасном и Добре, возвращается в Прекрасное и Добро. И всё, что существует и появляется, существует и появляется благодаря Прекрасному и Добру” (О Божественных именах 4, 10). Заметим здесь принципиальное для христианского упования тождество добра и красоты, идеала этического и эстетического.

Не напрасно святые Отцы дали название знаменитому аскетическому сборнику “Добротолюбие” — это перевод греческого слова “филокалия” — любовь к красоте. Святость подлинно прекрасна! Святой человек как приобщённый Источнику добра и красоты, ставший преподобным Ему, не просто несёт на себе печать красоты как чего-то внешнего. Святость открывает в человеке его собственные тайники богообразной красоты и являет красоту других людей, сокрытую даже от них самих.

Когда мы читаем жития подвижников, нас восхищает их удивительное благоговение к людям, чувство вполне искреннее и лишённое всякой фальши и лицемерия. Из той же житийной литературы известно, что святые становились на путь святости, будучи уязвлены, очарованы красотой своего Бога. Преподобный Макарий Египетский пишет, что человек, уязвлённый любовью к Божественной Красоте, “связан и упоён ею, погружён и отведён пленником в иной мир” (Добротолюбие, том 1).

Право на красоту

Но здесь всё понятно — красоту Бога и святости не будет оспаривать ни один христианин. Однако мы живём в мире, где добро и красота разошлись, и особенно хорошо это видно в современном искусстве, когда прекрасно, как говорят, грамотно снятый фильм жутко смотреть от того изобилия порока, что выливается на зрителя. Сегодня мы говорим об очаровании зла. Доктор Лектор из “Молчания ягнят”, гениально сыгранный Энтони Хопкинсом, вызывает симпатию и сочувствие, но ведь это убийца-каннибал! Красиво до жути!

Все вместе это воскрешает внутри христианского общества старинный испуг и недоверие к культуре, подозрительное отношение уже ко всему, так сказать, душевному. И — маятник качнулся в другую сторону — уже верующему человеку приходится отстаивать перед своими собратьями право на красоту. Ведь постепенно, сами того не замечая, мы закрываем себя в православное культурное гетто: у нас своё православное кино, православная книга, православная песня. Создается свой “спасительный” тип одежды и стиль поведения, и если ты как-то выбиваешься из него, к тебе уже относятся иначе — этот не наш!

Но ведь подлинная красота надконфессиональна. Кошки прекрасны не потому, что это наши православные кошки, и цветы очаровательны не потому, что росли рядом с храмом. Скажете: это Божий мир и не надо путать его с миром культуры. Безобразий хватает и в Божием мире, и мы знаем благодаря кому. Но вот строчка из стихотворения Рильке “Слепая”:

Я чувствовала: мимо рук моих
Прошло дыханье пышной белой розы.

Это сказано чудесно, хотя Рильке и не был православным, как не были православными Платон, Еврипид, Борхес, Бетховен и многие другие гениальные поэты, художники, музыканты, и кому как не нам, служителям Прекрасного Бога, Бога Красоты, учиться слышать и распознавать те чудесные отблески красоты, которыми нас одарили эти люди.

Но ведь это всё душевное, а мы ищем духовного! Это всё, конечно, верно, однако, как говорила одна мудрая женщина, чтобы убить душевность, нужно как минимум её иметь. Невозможно из состояния плотского, в котором большинство из нас обитает, совершить “комсомольский” бросок к духовности, минуя ступень душевного. Поэтому прежде чем браться за “Добротолюбие”, надо бы сдать “экзамен” на вежливость и предупредительность, проверить себя на обязательность и постоянство, и, конечно, ничто так не будит душу, как внимание к прекрасному. Мой внешний вид, манера общаться, мой круг чтения и досуга. Безусловно, есть люди, которых это не касается, они уже на другой ступеньке, но таковых, поверьте, меньшинство.

Человек, равнодушный к прекрасному, не поймет Евангелие

Есть ещё один очень важный момент. Я уверен, что Церковь должна нести свой подвиг миссии, вступая в активный диалог с наукой и культурой. Человек грубых нравов, нечувствительный к прекрасному, просто не имеет в себе способности услышать Евангельскую весть.

Мир вырождается, потому что искусство уже стало полезным, приспособилось или было приспособлено к нуждам, к потребностям плотского человека. Над книгой или фильмом теперь не надо работать, совершать творческое усилие, всё постепенно погружается в сферу развлечения, обслуживания запросов.

Поэтому Церковь должна поддерживать высокое искусство, воспитывать к нему вкус, и начинать надо с нас самих. Церковная музыка, архитектура и иконопись должны быть на самом высоком уровне — это вопрос принципиальный. Можно, конечно, сослаться на недостаток средств или отмахнуться, как от душевного или от ненужной роскоши. И это будет преступлением с нашей стороны. Прекрасный церковный хор, стройность и красота богослужения, изысканность архитектуры — это лучшие формы проповеди, которые когда-либо знала Церковь. И это не интерес корысти, а самая соль христианского мироощущения. Господь сотворил человека для радости. Величайшей радости мы приобщаемся в созерцании красоты.

И вот что об этом писал неправославный Гёте: “Когда человек чувствует себя в мире как в едином, прекрасном целом, когда чувство внутренней гармонии приводит его в чистое, свободное восхищение, — в эти минуты вся вселенная, если бы она могла сознавать себя, — удивилась бы и возрадовалась высочайшей цели бытия своего. Ибо к чему служит всё это великолепие солнца, планет и звёзд, этих рождающихся и исчезающих миров, если, наконец, счастливый человек безотчётно не станет радоваться бытию своему?”.

Почему мы не святые?

Любопытное противоречие наблюдается в современной церковной жизни: с одной стороны, история не знает более благоприятных условий для существования Церкви, чем наше время: впервые Церковь свободна от обязательств перед государством, что особенно уникально именно для Русской Церкви, никогда не знавшей такой независимости; мы теперь не должны обслуживать идеологию, “поддерживать курс” или служить империи — Церковь свободна быть сама собой, заниматься своим прямым делом. Возможности, открытые для воцерковления, просто необозримы: каждая семья, даже каждый человек может иметь своё Евангелие, доступ к духовной литературе, причём даже на языке оригинала; лекции, диски, интернет, возрождённые монастыри и церкви, богословские вузы.

Когда-то в египетских обителях на всю братию, число которой иногда превышало сотни человек, была одна-единственная Библия, хранившаяся в храме, но пустыни нищих монахов сияли красотой святости и благодатных даров. Вот в этом и парадокс: при обилии книг, богословов и пастырей, при богатстве церквей мы — нищие, духовно пустые и слабые, и народ вовсе не ломится в церкви, а тот, что заполняет храмы, к сожалению, в большинстве своём невежествен и не ищет духовного труда, удовлетворяя лишь свои личные естественно-религиозные потребности.

Однако, читая апостольские тексты, весьма удивляешься тому, что первое поколение христиан дерзновенно именовало Церковь обществом святых. Слово “христианин” всего 3 раза встречается в Новом Завете, и это обстоятельство побудило многих библеистов считать, что сами христиане именовали себя иначе: гораздо чаще как самоназвание упоминаются три нарицания “ученики”, “братья” и “святые”, то есть общество христиан есть общество учеников и святых, которые настолько свои друг другу, что живут как братья. Почти все Послания апостола Павла адресованы святым: “возлюбленным святым” Римской церкви, “призванным святым” Коринфа, святым, находящимся в Ефесе, Филиппах, Колоссах. Писались эти тексты для святых, а читаем их мы — христиане XXI века, общество учеников, собрание святых братьев.

Эта мысль способна не только озадачить, но и испугать: какие же мы святые — поддерживаем, конечно, и всё признаём, но святые — вон они — на иконах. Святой Павел и другие писатели апостольского века передали нам святость церковной жизни как единственную возможную норму, ориентир и мерило церковности человека. Значит, что-то с нами не так? Значит, как-то мы не так живём в Церкви? И кого тогда считать церковным человеком?

Какой образ возникает у нас, когда мы произносим фразу “воцерковлённый человек”? Он правильно одевается, православно говорит, слушает радио “Радонеж”, выписывает православные газеты, смотрит православные фильмы, каждый месяц причащается, ходит в паломничество и знает всех батюшек. Можно перечислить множество моментов, но их количество не перерастёт в качество церковной жизни, это будет набор черт, ничем не связанных. Что даёт им жизнь и связывает воедино, что оправдывает юродство современного христианина? То, что собственно и составляет жизнь Церкви — Евхаристия. “Природа самой Церкви — евхаристична, — писал отец Киприан (Керн), — Церковь есть Тело Христово. Евхаристия есть также Тело Христово. Поэтому без Евхаристии нет церковности, нет и не может быть оцерковления жизни”.

Уже не сами по себе

Там, где нет осознания этой простой истины, не может быть и речи о воцерковлении. Но что чаще всего говорят о Евхаристии? Это элемент ежемесячного очищения от грехов или защита от тёмных сил, это главный момент личного духовного роста. Но в том-то и дело, что Евхаристия — это, прежде всего, никак не личное дело. Это дело христианской общины, евхаристичной по своей сути.

В церкви я не сам по себе, я ношу имя “брат” или “сестра”, а это имена-отношения: я не просто брат, я брат кому-то, и это не метафора, а исповедание органического, даже единокровного родства причащающихся от единой Крови, и потому единство христиан у Чаши есть вершина церковной жизни и её цель, но всей жизни не исчерпывает. Евхаристия должна продолжаться и вне стен Церкви, потому что мы братья и сёстры навсегда и везде, скорби и радости моих братьев и сестёр, единокровных мне во Христе, — мои скорби и радости, а потому доколе есть время, будем делать добро всем, а наипаче своим по вере (Гал 6:10).

И именно в этом жизнь Церкви. Не во внешних только каких-то моментах, безусловно ,важных, но в вере, действующей любовью (см. Гал 5:6). Такой воцерковлённости и следует искать. Беда многих из нас в том, что в Церкви “мы числимся, но не живём”, как писал в своё время замечательный русский философ Ю. Ф. Самарин, а это значит, что проблема воцерковления есть проблема жизни общины. Если общины нет или в жизни её неверно расставлены акценты, как человеку приобщиться к жизни этой общины?

Такова объективная сторона проблемы воцерковления. Разрешить этот вопрос непросто, необходимо не только время, но и воля пастыря и церковного народа к разрешению этой ситуации.

Оскудение любви

Наконец, есть и субъективная сторона, о которой говорят гораздо чаще. В ней мы можем выделить два момента: универсальный и современный. О первом лучше всего сказано в притче о сеятеле: лишь одна четвёртая семян упала на плодородную почву, три четверти — при дороге, на камне и в тернии — погибли.

Почему гибнут семена, Спаситель также разъяснил: слово похищает лукавый, губит непостоянство и более всего забота века сего и обольщение богатства (Мф 13:22). Это универсальный закон, закон на все времена и эпохи.

А что же наше время? Невиданное падение общественной нравственности, обилие соблазнов, расколотость и одиночество современного человека — действительно серьёзные препятствия не просто к воцерковлению, но и к шагу, предваряющему его — к обретению веры во Христа, потому что, как говорит преподобный Исаак Сирин, “душа видит истину Божию по силе жития”, а насколько “бессильно” и рассеянно наше житиё — писать грустно, хотя, с другой стороны, смиренное осознание этой своей бессильности часто и приводит людей к Богу, ведь тайны открываются смиренным (Сир 3:18–19), а смирение есть единственное условие воспитания подлинной братской любви.

Современному человеку мешает приобщиться к Церкви отсутствие любви: во-первых, в своём собственном сердце, во-вторых, в церковной общине, и оба эти момента тесно взаимосвязаны. И мир, и Церковь страдают от недостатка любви. Нас с головой накрывает бессердечие и равнодушие, мы научились прикрывать свой эгоизм и себялюбие духовными упражнениями, но теплее не становится ни сердцу, ни миру. Пустыня внутри нас, пустыня вокруг нас, “где полчища слепцов сошлись в борьбе своей” (М. Арнольд).

Писать по этому поводу и горько и грустно, и сколько бы ни писалось, диагноз нашей не-церковной жизни лучше всего поставили старцы: они ясно видели эту болезнь и в кратких и точных словах описали её суть: “Спросил некто старца: почему имеющиеся ныне между монахами подвижники не получают благодатных даров подобно древним? Старец отвечал: потому что тогда была любовь, и каждый подымал ближнего своего вверх; ныне любовь охладела, и каждый влечёт ближнего своего вниз. По этой причине мы не удостаиваемся получить благодати” (из “Отечника” святителя Игнатия).

Обществом святых нас делает взаимная любовь, и только её отсутствие остужает церковную жизнь, вне которой невозможно и наше личное преуспеяние.

Сессия для каждого христианина

Знаю наверняка, что большая половина православных при мысли о посте начинает завидовать древним евреям, у которых были учреждённые Моисеем города-убежища: там скрывались невольные убийцы и продолжали жить, не опасаясь мести (Чис 35).

Вот и приходит на ум верующему: хорошо бы на время поста скрыться куда-нибудь, где бы пост меня не настиг; затаиться, переждать, схорониться, впасть в спячку — только не пост! И не подумайте, что это желание каких-нибудь сластолюбцев и чревоугодников, нет — обычные верующие, серьёзно и с трепетом относящиеся к делу спасения.

Но как же странно на фоне этого надрыва звучат слова постной стихиры: “настала весна постная”. Весна бодрит, даёт силы, окрыляет, а тут — схорониться бы. Что-то ускользает от нас, какой-то важный смысл постного подвига.

Глубоко и волнующе осознается смысл богословский: например,Великий пост — это путь к Пасхе. Он начинается пасхальными песнопениями (в Прощёное воскресенье) и естественно осмысляется только из Пасхи и в Пасхе. Но с богословским смыслом тесно переплетён смысл аскетический. Пост есть духовное упражнение, определённый урок и задание, которое мы получаем в Церкви как студенты этого духовного университета.

Пост — это сессия для каждого христианина. В этом смысле монахи похожи на студентов дневного обучения, а миряне на заочников, а для заочников, как известно, всё всегда интересней и по-своему сложнее. Без поста немыслимо созидание себя в благочестии, а под благочестием, по словам преподобного Кассиана Римлянина, следует понимать любовь. Таким образом, конечная цель поста, как и всякого духовного упражнения — научиться любить.

Как нам не «кушать людей» в пост?

И это для нас принципиально важный ориентир и критерий истинности аскетических усилий: если моя подвижническая жизнь не помогает мне любить, а наоборот, озлобляет меня, делает раздражительным, понуждает “кушать людей” — подвиг потерял свой смысл и стал даже вредным для души, не говоря уже и про тело.

Что же тогда делать? Искать свою меру. Именно незнание своей меры и является ближайшей причиной неудач в постном упражнении. У апостола Павла есть такие слова: до чего мы достигли, так и должны мыслить и по тому правилу жить (Флп 3:16). Итак, первичная цель каждого постного усилия — отыскать свою меру. В календарях и богослужебных книгах мы читаем о строгостях поста: сухоядение, без масла, без рыбы…

Так постятся единицы. Для большинства верующих это непосильный труд. И не надо смущаться или требовать отмены устава. Он для нас ориентир и некая рекомендация, потому что мера поста у каждого своя. Обычно уже на первой седмице батюшек осаждают десятки верующих: батюшка, благословите на масло, на рыбу, на молоко… Это неправильно. Потому что здесь всего лишь попытка сбросить на священника груз ответственности. Свою меру поста найти трудно, как трудно найти и свою меру келейного правила, ведь мы часто лукавим сами с собой. Но без мужества честно принимать решение не бывает подвига самовоспитания и самоосвоения. Каждый пост мы узнаём себя, примеряя к себе разные меры поста.

В “Древнем патерике” есть замечательный рассказ об авве Пимене. Его спросили: как нужно поститься? Он ответил: можно есть каждый день, но есть немного, чтобы не быть сытым. Но молодые послушники тут же спросили: но ведь ты, отче, в молодости не ел и по два дня. Точно, ответил старец, не ел я и по три, и по четыре дня, и по неделе, — и всё это испытали старцы, как сильные мужи, и нашли, что лучше есть каждый день понемногу, и передали нам этот путь, ибо он есть путь царский и для нас удобный.

Заметьте: отцы испытывали разные меры поста. Точно так же и каждому из нас следует испытывать и искать свою меру подвига, внимательно прислушиваясь к своей душе и телу, постоянно напоминая себе, что мера подвига есть мера любви. Великий пост в древности предназначался для людей воцерковляющихся, осваивающих веру Христову. Наше небольшое подвижническое усилие в период поста тоже усилие воцерковляющегося человека, и мера поста бывает по мере веры, какую каждому Бог уделил (Рим 12:3). Как художник или начинающий писатель, мы ищем свой стиль, созвучный неповторимому тембру нашей жизни. И начинаем мы всегда с подражания. Авва Пимен пробовал разные посты, пока не пришёл в свою меру: есть раз в день и не досыта.

Осваивая веру, мы пробуем свои силы и в посте, и в молитве. Правила не абсолютны, в силу хотя бы своей исторической переменчивости. Мера у каждого своя, и, как говорят, что русскому хорошо, немцу — смерть. Один постится без рыбы, другой пьёт молоко; один вычитывает всё правило, другой ограничивается краткой молитвой. У каждого своя мера. И не надо смущаться и бояться ошибок. Пусть этот пост не удался: что-то сорвалось, где-то были упущения. Делайте работу над ошибками и воспитывайте в себе мужество ответственности за свою духовную жизнь. Не всем по силам выдержать все ограничения в пище, но вот “постися от всякия злобы, и зависти и свары, и сладости текущия и сластныя…” (стихира в среду 1-й седмицы вечера) — это доступно всякому и не только во время поста.

Люди ищут в храме безопасности. Для многих это единственное место, где они могут наконец раскрепоститься, освободиться от беспокойства, которым насквозь пронизана наша жизнь. Поэтому так важно и священникам, и прихожанам заботиться о том, чтобы в церкви люди чувствовали себя в безопасности. Вот вам и духовное упражнение: постом поупражняться во внимательности к людям и учтивости. Ведь это совершенно естественное для христианина состояние, к которому призывал и апостол Павел: будьте братолюбивы друг к другу с нежностью (Рим 12:10). Чем не задание на дом? Научиться братолюбию с нежностью! А умеренность в пище, чтение Писания, церковные службы, такие умилительные и трогательные постом — лучшего подспорья для упражнения в нежности и внимании друг ко другу и не найти.

Постоянство в добре

В детстве мне страшно жалко было тратить время на сон: вот если бы можно было выспаться на месяц, на год вперед, чтобы потом спокойно заниматься чем-нибудь настоящим и полезным. Сейчас ко сну я отношусь более трепетно, хотя огромное желание выспаться раз и навсегда меня не покидает. Но эта детская мечта всякий раз вспоминается, как это ни странно, когда пытаешься осознать свою жизнь как жизнь христианина. Отношение к посту, ежедневной молитве, причастию — время от времени настигает бессознательное желание вымолиться или выпоститься впрок. Старые люди говорили “отговеться” — очень интересное слово, и в нём слышится другое: “отделаться”, как бы рассчитаться с Богом по долгам.

Внутренняя христианская жизнь — праздник и Пасха по определению — почему-то со временем превращается в рутину: восторг и свежесть первой молитвы испаряется и остается страшное слово “правило” — как корсет или ортопедическая обувь — душа не должна терять свою форму, образ, обезображиваться. Неоднократно замечено, как святые Отцы настаивают на постоянстве в молитвенном подвиге. Это очень древняя интуиция, и когда в апостольских текстах говорится о подвиге молитвы, непременно подчёркивается важность постоянства в этом деле (напр., Еф 6:18). Более того, апостол Павел говорит о постоянстве в добре вообще (Рим 2:7), и без этого постоянства, то есть постоянного усилия в течение всей жизни, духовный путь христианина невозможен.

А почему же нельзя спастись раз и навсегда? Протестанты часто подшучивают над православными: как это вы не знаете — спасены вы или нет, как это — нет у вас полной уверенности в собственном спасении? Потому и нет, что живём мы по Писанию, а оно нам говорит, что мы спасены в надежде (Рим 8:24). Христос действительно исцелил всего человека (см. Ин 7:23) и открыл для нас путь к обожению, но проделать этот путь я должен сам, это моя история, мой путь творчества.

Кто внимательно читал тексты апостола Павла, тот обращал внимание на павловские “если”: дом же Его — мы, если только дерзновение и упование, которым хвалимся, твердо сохраним до конца (Евр 3:6); Евангелие <…> которым и спасаетесь, если преподанное удерживаете так, как я благовествовал вам (1 Кор 15:1–2); если только пребываете тверды и непоколебимы в вере и не отпадаете от надежды благовествования (Кол 1:23); ибо мы сделались причастниками Христу, если только начатую жизнь твердо сохраним до конца (Евр 3:14).

Говоря “мы”, Апостол включает и себя в число неуверенных в спасении, зная по опыту, что со всяким может случиться кораблекрушение в вере (1 Тим 1:19), и в каждом своём послании этот великий Апостол, пророк и чудотворец просит молитв у своих чад! Как это необычно для сознания языческого и секулярного, ожидающего видеть в святых героев, личности гордые и твёрдо уверенные в своих силах.

Апостол Павел не герой, он — подвижник. Сам Апостол в своих текстах многократно употребляет слова ¢γών (‘подвиг’), ¢γωνίζομαι (‘подвизаться’), ¢γωνιστής (‘подвижник’) — и для нас это обычная церковная лексика — благочестиво и благообразно. Но эти слова Апостол взял из спортивного обихода античности. Слово, обозначающее подвиг, буквально значит “спортивное состязание”, а подвижник — “спортсмен”, причём спорт здесь понимается не как частная практика, а выступление на людях, “позорище”, как говорили в древности. И Апостол не напрасно так активно употреблял этот образ.

Вот он сравнивает христианина с атлетом, бегуном: Не знаете ли, что бегущие на ристалище бегут все, но один получает награду? Так бегите, чтобы получить. Все подвижники (в значении “спортсмены” — и. С.) воздерживаются от всего: те для получения венца тленного, а мы — нетленного. И потому я бегу не так, как на неверное, бьюсь не так, чтобы только бить воздух; но усмиряю и порабощаю тело мое, дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным (1 Кор 9:24–27). Важный момент духовного подвижничества подчёркивает Апостол: без воздержания себя — постоянного! — без ограничения себя, невозможен подвиг даже в спорте, а не только в области духа.

Подвиг должен быть постоянным — это очень важно. Спортсмен постоянно должен работать над собой. Здесь даже сама фраза “над собой” — нам подсказка — как будто нужно выйти за пределы себя, вырасти над собой. Но нельзя вдруг и навсегда вырасти над собой, предпринять усилие, за которым уже можно чувствовать себя в безопасности, пройти ту точку возврата, за которой можно, наконец, спокойно выдохнуть. Мы находимся в состоянии постоянного непостоянства, как говорил один мудрый человек, и, если верить апостолу Павлу, то христианином и нельзя оставаться или быть, христианин как бы сбывается в постоянном “томленье крайнего усилья”, это по Фету, а по Посланию к Филиппийцам — Братия, я не почитаю себя достигшим; а только, забывая заднее и простираясь вперед, стремлюсь к цели, к почести вышнего звания Божия во Христе Иисусе (Флп 3:13–14).

Но если нельзя ни в чём успокоиться, если духовная жизнь христианина — труд без выходных, почему же тогда сказано иго Мое благо и бремя Мое легко (Мф 11:30)? Где эта искомая лёгкость? Апостол Павел указывает, где её искать: Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе (Флп 4:13). Только во Христе и со Христом это неподъёмное иго подвига веры может понести немощный человек, но это вовсе не значит, что никаких усилий от подвижника не требуется. Быть христианином — постоянный ежечасный труд, и без него никак нельзя. Каждый христианин — труженик и подвижник, то есть должен быть таковым, если он подлинно христианин, а не просто сочувствующий.

И это требует определённого мужества, потому что я тружусь, не рассчитывая ни на что, и опереться мне в себе не на что — все мои прошлые заслуги и достижение — то самое “заднее”, как писал Апостол, которое я должен забывать. Я воцерковляюсь всякий раз, как захожу в церковь, обращаюсь в веру при каждом чтении Евангелия, и каждый раз впервые подхожу к Чаше Евхаристии, “не почитая себя достигшим”. Христианин всегда ученик, он всегда в порыве, всегда в движении вперед, к “почести вышнего звания Божия”. Стремлюсь, не достигну ли я, как достиг меня Христос Иисус (Флп 3:12).

Плывём… Куда ж нам плыть?

Свобода человека – открытая рана философии

Есть проблемы, о которых постоянно рассуждают, которыми болеют, но которые никогда не решают. Они могут уточняться, представать в неожиданном свете, проживаться в собственном опыте, но их нельзя закрыть раз и навсегда, даже если основательно опираться на такой авторитет, как Священное Писание. Эти проблемы переходят по наследству от поколения к поколению, передаются как эстафета, но, кажется, букет вопросов с каждым новым поколением бесконечно ветвится и на место его опавших цветов прорастает десяток новых.

Тема свободы человека — это некий нерв, открытая рана философии. Она не подлежит лечению, но каждое новое поколение философов бодро берётся её врачевать. “Человек или свободен, или его нет”, — сказал Шопенгауэр, лаконично обозначив вековую проблему. Отказав человеку в свободе, мы теряем человека. А что такое свобода?

Сквозь все века люди боролись за свободу и независимость: от захватчиков и поработителей, от помещиков и плантаторов. Несправедливые законы, ущемлённые права, геноцид и узы фальшивой морали — человечество боролось за свою свободу и, кажется, обрело её. Свои права отстаивать не зазорно, а почётно, борцов за свободу чествуют во всём мире, о них слагают песни, плоды их трудов очевидны. В наше время человек свободен как никогда. Сегодня каждый имеет не только свой набор прав, но и в области морали он раскрепощён и отпущен на свободу.

Но вот проблема, которую очень чётко сформулировал один американский автор: “Если в начале XX века человек жаждал свободы, мечтал освободиться от условностей, сковывающих его жизнь, то сегодня главная проблема человека — чего же я хочу на самом деле”. Мне вспоминается мультфильм про домовёнка Кузю: ворона, наевшись досыта, вдохнув воздух свободы, кричит: “Куда хочу — туда лечу!.. Чего хочу? Куда лечу?”.

Наш опыт постепенно, по мере взросления, приводит нас к той простой истине, что мы не знаем, что такое свобода. Однако с годами учимся различать такие три элемента, в ординарной жизни часто слитых воедино до неразличимости. Первое, что вынужден сделать человек, становящийся христианином, — это развести значения этого термина и научиться отличать свободу, независимость и произвол. Свобода — это некий Икс, некая неизвестная, непременно кем-то помещённая в уравнение нашей жизни. С чем ассоциируется у нас свобода?

Прежде всего это свобода выбора. А есть ли он, этот выбор? Во-первых, всегда есть зазор между тем, чего я хочу, и тем, что могу себе позволить. Набор того, что я могу себе позволить, невелик. Количество наших родителей слишком ограничено; полов только два, измерений тоже — кот наплакал. Для христиан здесь ещё одна проблема.

Как писал Этьен Жильсон, “если уж ты стал христианином, то уже не можешь не быть им. Истина заключается в том, что у тебя просто нет выбора”1. Помните ответ Петра Спасителю после беседы о Хлебе Небесном? Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни (Ин 6:68). Другими словами, иного полноценного бога нет, даже если бы и хотел к нему перейти, другой истины тоже нет: истина — одна, Бог — один. Получается, что в самом главном вопросе жизни у нас нет выбора? А как же слова апостола Павла: К свободе призваны вы, братия (Гал 5:13).

Что всё это значит?

Во-первых, то, что человек зависим. У человека нет независимости. Его Кто-то, не спросясь, сотворил, Кто-то даёт ему жизнь и полагает ей пределы. Свобода и независимость — разные вещи. Человек свободен, но не независим. Где же пролегает поле свободы? Только в пределах жизни, но положенных не человеком. Святитель Николай Японский писал в Дневниках: “Смешивают свободу с безалаберным произволением и тем сами себя обедняют.

Свобода есть беспрепятственное движение и жизнь в законных пределах; выскочишь из них — значит, лишишься свободы. Рыба — свободна и счастлива в своей стихии — воде; но если бы она под тем предлогом, что свободна сделать это, выпрыгнула на берег, то попала бы в стихию, которая не свойственна ей, которая бы… сковала её, сделала её жизнь на время мучительною, а со временем и совсем лишила бы жизни”2. Здесь Святитель говорит и о независимости, и о произволе. Вот его-то, произвол, и принято постоянно путать со свободой. Человек не выбирает жизнь, её пределы и те объективные условия, которые ему просто даны и в которые он вброшен.

Что отличает тогда произвол от свободы? Вот что пишет по этому поводу Виктор Франкл: “Свобода может выродиться в простой произвол, если она не проживается с точки зрения ответственности. Вот почему я посоветовал бы, чтобы статуя Свободы на восточном побережье США была дополнена статуей Ответственности на западном”3. Вот этот Икс, эта неизвестная величина, именуемая свободой, при неправильном решении уравнения жизни способна эту жизнь загубить.

А где же правильное решение? Удастся ли нам когда-нибудь разгадать этот Икс? Действительно, человек не выбирает Бога, не выбирает, в кого и когда ему влюбляться, но за человеком всегда сохраняется возможность, точнее, свобода отношения. Я полюбил: могу позволить себе утонуть в этом чувстве, могу отказаться от него. Я понял, что Бог есть: могу научиться любить Его, могу начать мстить Ему за мою жизнь. А могу ли? От чего зависит — пойдёт ли человек на подвиг самоотречения, изменит ли свою жизнь?

Сам апостол Павел говорил о себе: не понимаю, что делаю: потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю <…> а потому уже не я делаю то, но живущий во мне грех <…> потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю <…> Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти? (Рим 7:15–19,24).

Человек эмпирический, человек наличный находится в каком-то ненормальном состоянии извращённой свободы, в состоянии рабства тому, что именуется грехом. Если Откровение говорит нам, что человек есть образ Божий, то ответ на вопрос, что такое свобода, мы увидим, приглядевшись к нашему Творцу.

Вот Он по-настоящему свободен, независим и произволен. В Нём дается ориентир для поисков свободы. Сказать больше — в Нём дается ориентир подлинно человеческого в человеке. Ведь вспомним, вопрос стоит так: чего же я по-настоящему хочу? То, что я хочу сейчас, — это порча, которая заставляет меня этого хотеть? Это мода или фальшивый стереотип поведения, или моё желание продиктовано моим комплексом неполноценности, или культурным предпочтением, воспитанием, страстью? Где я настоящий? Вот — центральный вопрос! Где оно, это подлинно человеческое?

Отец Георгий Флоровский говорил, что во Христе явлена мера и предел человечности. А значит, мера и предел свободы. Мы никогда до конца не узнаем, что же всё-таки есть свобода, но один ориентир для нас остаётся — свобода, этот Икс, без которого нет человека, даётся во Христе: Если пребудете в слове Моем, то вы истинно Мои ученики, и познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин 8:31–32). Получается, что в человеке свобода присутствует как некая возможность, раскрывающаяся по мере очеловечения человека, раскрытия в нём подлинно человеческого, которое есть Божественное в человеке. Другими словами, свобода — это возможность стать самим собой, собой настоящим. Это способность найти своё лицо.

Для христианина поиск свободы есть стремление к настоящему, к тому, что только подлинно в нашей жизни. Может, эта жажда подлинного, стремление к истине и свидетельствует о том, что в человеке жив залог свободы, пусть даже он раб греха и не может с ним справиться — где сокровище ваше, там и сердце ваше будет (Лк 12:34). Выходит, понять интеллектом, чтó есть свобода, нам не дано. Ведь интеллект — только часть человеческой природы, а потому не вмещает целого. Свобода же проживается в целостном человеческом опыте, которому, правда, положен предел — там, где пролегает независимость и произвол. В гордости своей опротестовал зависимость от жизни Адам и потерял жизнь. Наследники Адама ищут утоления жажды свободы в произволе и — проданы в рабство. Что делать нам? Искать исцеления своей свободы у Того, Кто пришёл отпустить измученных на свободу (Лк 4:18).

Источник: Православие и мир