СВ. ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ВЛАДИМИР – ОТЕЦ РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ. А. В. Карташев

Мы только еще начинаем пристально вглядываться в учительный образ отца нашей нации по плоти и по духу – в образ св. кн. Владимира, только начинаем разгадывать и постигать его святые заветы. Всем известные черты его жизненного подвига вырисовываются пред нами все с большей грандиозностью и значительностью. Нужно еще много изучать умом и сердцем "Великого кагана" нашего, равноапостольного Владимира, и не в брошюры, а в томы должно вылиться это изучение. Здесь и сейчас коснемся намеком только некоторых черт его земного служения, являющихся для нас его заветами.

Завет первый – идти по путям восточного Православия, не смущаясь их подчас каменистостью и тернистостью, не слушать сирен, завлекающих в противоположную сторону.

Завет второй – не останавливаться на внешнем украшении книги евангельской золотом и драгоценными камнями, а самым делом пытаться осуществлять любовь Христову в жизни общественной и даже государственной, создать святую Русь, христианский народ, христианскую государственность.

Св. кн. Владимир был восточный скандинав по крови и языку, но из тех родов "варяжских", которые совершенно ославянились, покорились загадочному гению славянского языка, как покорились его стихии и тюрки-болгары. В борьбе за власть он надолго убегал в Скандинавию к своим родственникам и набирал там дружины варягов, с которыми и возвращался на Русь. Здесь, в Киеве у него уже годами живал его сородич Олав Триггвесон, будущий св. Олав, король и креститель Норвегии. В совместных беседах два языческих конунга переживали свой интимный религиозный кризис, и оба повели свои народы по христианскому пути: Олав - по западному, Владимир – по восточному. Церковь тогда еще не была расколота. Вопроса о ереси римской еще не существовало. Семья Владимира роднилась через браки со всеми западными династиями латинского обряда. Владимир принимал у себя западных миссионеров и папские посольства как единоверцев. И, тем не менее, он сознательно предпочел греческий обряд и греческую культуру.

То был период "ромеизации" и христианизации северных "варваров" Европы. В Европе от IV-V и до XI века, чтобы перестать быть варварами, любому народу надо было, прежде всего, креститься, войти во Вселенскую Церковь. Короли за королями, страны за странами, после упорно-наивной борьбы против креста, склоняли свои буйные военные головы пред служителями Церкви и смиренно погружались в купель крещения. Иначе нельзя было "выйти в люди и вывести в люди" свои народы. Христианство стало единственной дверью в культуре, белой костью аристократизма, выводившей из черного тела язычества.

Этой судьбе мужественно и мудро покорился в конце Х века и киевский кн. Владимир, сначала, со свойственным его широкому темпераменту пылким, неистовым увлечением, давший последний отчаянный бой христианству за свою варварскую старину и этот бой проигравший. Несомненен интимный духовный перелом во Владимире, превративший его из Савла в Павла. Преп. Нестор рассказывает нам о некоем благодатном видении, потрясении, откровении, какого удостоился кн. Владимир. Оно было подобно тому, какое было св. Евстафию Плакиде. Грешный и буйный язычник Владимир был натурой богоизбранной. Его обращение ко Христу было подлинное, интимное, глубокое. Преображение его характера и разрыв с грехом были изумительны. Но наряду с этим его личным обращением у кн. Владимира на видном месте стояли и мотивы государя, вождя своего народа.

Не подлежит сомнению его пылкое стремление – властным самодержавным толчком ввести свою Русь в семью культурных наций. Обращение к Владимиру за военной помощью со стороны византийских царей Василия и Романа (987 г.) было только ускоряющим поводом к личному крещению киевского князя. Ибо свою военную помощь царям против их противника Варды Фоки кн. Владимир обусловил выдачей за него замуж сестры царей, принкиписсы Анны, а это требовало крещения Владимира. В его голове с этим почетным браком соединялся грандиозный план пересадки всех полезных, красивых и возвышающих плодов высшей цареградской культуры на почву молодой, отныне породнившейся с Царьградом, Руси. Военная помощь Владимира блестяще удалась. Русский отряд разбил в апреле 989 г. Варду Фоку под Хрисополем (Скутари). Трон царей был спасен. Но царевна Анна не хотела идти замуж за варвара. Владимир прибег к силе оружия. Он осадил в 989 г. греческую окраинную колонию в нашем Крыме – Херсонес (Корсунь) – и в 990 г. взял его. Во время осады папские послы приходили к Владимиру. Просто крещение народа кн. Владимир легко получил бы от латинян. Но не того он хотел. Он стучался сознательно именно в греческие двери и даже разбивал их.

Вершиной тогдашней культуры был не Запад, а Восток: Константинополь, священная держава "ромеев". Молодые западноевропейские нации были и скромно сознавали себя еще варварами, ревностно подражавшими подлинной, наследственной аристократке в культуре – ромейской державе. Кн. Владимир не только по географической фатальности, но и сознательно избирал для "ромеизации", окультуривания Руси образец первого ранга: культуру греческую, а не латинскую. Сам полуваряг и конунг, он смотрел на своих соплеменников, европейских конунгов, как на собратьев по варварству и правильно хотел быть не наравне, а выше их. Как победитель он требовал от греков, на правах военной контрибуции, с рукой царевны пересадки на Днепр с Босфора наибольшего количества блеска византийского двора. Ему нужна была красота церковная и светская – не только вещи и сокровища, доступные и грабежу варваров, но и учителя, и художники для создания собственных знатоков и творцов наук и искусств, каких Владимир видел уже в славянской Болгарии. Непосредственно из Корсуня Владимир вывез бронзовые статуи и конную квадригу и поставил их в Киеве на удивление "невегласов", которые мнили, что эти диковинки "мрамаряны". Чтобы зачаровать своих эстетически чутких "русичей", князь-креститель построил храм Десятинной Богородицы по точной копии столичных цареградских с цветными мраморами и мозаикой. Заставил византийцев дать на Киев и учителей – этих магов и чародеев просвещения, через что чаял вскоре увидеть у себя "собственных Платонов". Начиная с своих сыновей – Бориса, Глеба, Ярослава, – мечтательный князь насильно посадил за учебную парту множество детей "нарочитыя чади", т.е. аристократических родов, хотя мамаши и оплакивали их отдачу в не ведомый дотоле придворный пансион. Из этой плеяды прошедших правильную и высокую школу образования юношей и был митрополит Иларион, наш вершинный писатель XI века, уровня которого русские писатели достигли лишь к концу XVIII – началу XIX века. Ярослав Владимирович старался поддержать заветы отца, "собра писцы многи и прекладаше от грек на словеньское письмо и тако списаша книги мнози".

Но культурная диктатура св. Владимира кончилась, "вздергивание на дыбы" ослабело, "нарочитая чадь" киевская не увлеклась чарами греческих учителей, "университет" Владимиров обезлюдел, не обласканные общественной любовью греческие "философы" (так назывались профессора) поразбежались домой, и наша образованность, естественно, опустилась до уровня низшей школы, а затем и полной бесшкольности. Петру вновь пришлось Россию "вздернуть на дыбы". Но в основе дело окультуривания Руси св. Владимиром было прочно заложено на века. Как и всем европейским народам, первую письменность и общеевропейское, общечеловеческое просвещение принесла Церковь. Связанное с христианским состоянием, близкое культурное общение со всем европейским миром раз навсегда сделало русских участниками античного наследства и соучастниками в продолжении и творчестве европейской культуры. При этом наш креститель погрузил нас в греческую, а не римскую купель и этим отделил нас во многом от западных собратьев по вере и культуре. Но, в конечном счете, это только наше счастье и благословенный призыв к оригинальности, к созданию нового, ценного варианта христианской культуры, варианта восточноевропейского. Если западный мир и заинтересовывается все более плодами нашего духовного творчества, то не только потому, что мы не лишены таланта, но и потому, что из глубины нашей души слышится новая, не ведомая ему музыка. Это музыка, родившаяся из иного религиозного детства русской нации, из иного его воспитания. Тернист был и, может быть, будет наш восточноевропейский исторический путь в некоторой особности, отдельности от западноевропейского мира, но и благословенен, ибо в нем заложена надежда нашей своеобразности в культуре и даже возможности на некоторый исторический период нашей духовной гегемонии.

Итак, русская культура как одна из культур восточноевропейских родилась в тот момент, когда Владимир Святой, после долгих размышлений и борьбы конкурирующих влияний, сознательно избрал византийскую крещальную купель и в нее решительно привел и весь русский народ. Это был момент определяющий, провиденциальный для всей нашей истории. И по мистическому учению Церкви, крещение есть "неизгладимая печать", и фактически душа русского народа как будто случайно, как будто сверху и по государственному принуждению крещена, но стала исторически "запечатленной" Православием. Князь "Красное Солнышко", таким образом, сформировал коллективную историческую душу народа и стал истинным отцом – родителем нашей культуры. Подавляемые культурными успехами Запада некоторые из наших отцов и дедов сомневались в положительном значении дела св. Владимира и даже, как парадоксально смелый Чаадаев, считали его нашим несчастным роком. В противоположность им, не смущаясь никакими внутренними трагедиями нашей культуры и, наоборот, видя в них знамение великого призвания, мы признаем восточную купель св. Владимира Божиим благословением нашей истории. Если мы это еще не осознали во всей силе, не осознали, что без православного корня нет русской культуры, ибо без Православия нет и русской души, родящей из себя культуру, если мы еще не чтим ярко и достойно отца нашей православности – крестителя Руси, это только признак незрелости нашего национального самосознания.

Другой завет кн. Владимира – создать святую, праведную, евангельскую, Христову Русь не по имени только, но и по самому житию, здесь, на нашей грешной земле – также едва ли нами ясно сознается, а некоторыми даже и не подозревается.

Святой князь потряс сердца современников и, что особенно знаменательно, сердца простого народа своим щедрым гостеприимством, своим нищелюбием. Что это? Княжеский обычай баловать свою дружину, пережиток языческого разгула, личная щедродательность, широкая русская натура? Может, всего есть понемногу. Но это неинтересно и не объясняет главного, как неинтересны вообще убого-трезвые, якобы единственно научные объяснения явлений духовных. "Душевный человек не приемлет того, что есть от Духа Божия". Главное в этом явлении не от плоти и внешних причин, а от Духа Божия, Который по драгоценнейшему для нас свидетельству преподобного Нестора чудесным путем привел кн. Владимира к святой купели. И, "отрясши в ней слепоту душевную вкупе и телесную" св. Владимир, по слову митрополита Илариона, "возгорелся духом и возжелал сердцем быть христианином и обратить всю землю в христианство". Благодатно восхотел исполнить заветы евангельские не по имени только, но на самом деле. Все свидетели близкие, почти современники св. князя в один голос говорят о чем-то в этом отношении совершенно необычайном, из ряду вон выходящем. Мних Иаков и святость кн. Владимира не считает нужным доказывать от посмертных чудес – так она самоочевидна от его необычайных дел: "от дел познати, а не от чудес".

В чем необычность дел св. Владимира? Митрополит Иларион так похваляет его: "Радуйся, учитель наш и наставник благоверия! Ты был облечен правдой, препоясан крепостью, венчан смыслом и украшен милостыней, как гривной и утварью златой. Ибо ты, честная глава, был одеждой нагим, ты был питателем алчущих, был прохладой для жаждущих, ты был помощником вдовицам, ты был успокоителем странников, ты был покровом не имеющим крова, ты был заступником обидимых, обогатителем убогих". Слова эти могли бы показаться и просто похвальной риторикой, если бы не углублялись и не освещались другими данными. Характерно и тут поставление "милостыни", или филантропии св. князя в ряду его княжеских, а не просто личных добродетелей: "правды и крепости". А филантропия уподобляется княжеским регалиям – гривнам и эмблемам, украшающим грудь властителя и выражающим идеальные задачи его служения, по-нынешнему – его правительственную программу. Действительно, то, о чем говорит летопись,– не личная только благотворительность князя. Это социальная помощь в государственном масштабе. "Повеле,– читаем в летописи,– всякому нищему и убогому приходити на двор княж и взимати всяку потребу – питье и яденье и от скотьниць кунами (т.е. из казначейства денежную пенсию). Устрой же и се рек: "яко немощнии и больнии не могут долести двора моего",– повеле пристроити кола и вскладаще хлебы, мяса, рыбы, овощь различный, мед в бчелках, а в другых квас, возити по городу, вопрощающим, где больний и нищ, не могы ходити? Тем раздаваху на потребу". Чтобы не оставалось у нас сомнения, что эта княжеская филантропия ограничивалась столицей или пределами дворцовых имений, мних Иаков, касаясь этого вопроса, определенно поясняет. Владимир установил это как систему решительно во всем государстве до деревенских захолустьев включительно. "Боле всего бяше милостыню творя князь Володимер: иже немощнии и старей не можаху дойти княжа двора и потреб взяти, то и в двор им посылаше: немощным и старым всяку потребу блаженный князь Володимер даяще. И не могу сказати многия его милостыня; не токмо в дому своему милостыню творяще, но и по всему граду, не в Киеве едином, но и по всей земле русской, и в градех в селех, везде милостыню творяще, нагия одевая, алчныя кормя и жадныя напаяя, странныя покоя милостию; нищая и сироты и вдовицы и слепыя и хромыя и трудоватыя вся милуя и одевая накормя и напаяя".

Исторические свидетели передают с восторженным изумлением не только о широте этого опыта христианского решения социального вопроса сверху, в рамках целого государства, волей христианского монарха, но и о мотивах его, тоже потрясающих христианскую мысль. Жития святых полны изумлением пред решением духовных героев: по одному только слышанию слова евангельского в церкви все оставить, взять крест свой и пойти за Христом. То же сообщает летопись и о кн. Владимире: "Бе бо любя словеса книжная; слыша бо единою евангелье чтомо: блажени милостивии, яко ти помиловани будут; и паки: продайте имения ваша и дадите нищим; и паки... Си слышав, повеле всякому нищему и убогому",– и т.д., что мы приводили уже выше. To же самое говорит и митрополит Иларион, что св. князь "не до слышания стави глаголанное, по делом сконча слышанное", т.е. не хотел слова Евангелия оставлять просто для услаждения слуха, но решил осуществить их на деле. Можно себе представить, как должен был поразить воображение языческого народа этот неслыханный опыт – во всем государстве утолить всякую нужду! Какая пертурбация должна была произойти в системе государственного хозяйства и финансов! Недаром предание и былины запомнили щедроты "ласкового князя – Красного Солнышка". "Твоя бо щедроты и милостыня,– говорит митрополит Иларион,– и ныне в человецех поминаеми суть".

Тот же митрополит Иларион сообщает нам, что св. Владимир, "часто собираясь с новыми отцами, нашими епископами, с великим смирением советовался с ними, как установить закон сей среди людей, недавно познавших Господа". Это не иначе можно понять, как совещания с иерархией не по миссионерским только вопросам, а, скорее, по вопросам проведения в жизнь всего государства "закона" христианского, как совещания о посильном осуществлении Царства Христова на земле. Смелость замыслов св. князя в этом направлении подтверждается и летописью. Проникаясь духом евангельским, св. Владимир переживал в своей совести со всей силой нравственную антиномию государственной силы и личного всепрощения. Он тяготился долгом меча казнящего. И епископам приходилось успокаивать его чуткую совесть: "Живяще же Володимер в страсе Божии, и умножишися разбоеве, и реша епископы Володимеру: се умножишася разбойницы, почто не казниши их? Он же рече им: боюся греха. Они же реша ему: ты поставлен еси от Бога на казнь злым, а добрым на милованье; достоит ти казнити разбойника, но со испытом. Володимер же отверг виры, нача казнити разбойника".

Св. Владимир не впал в сектантство и покорился мудрым советам Церкви, не признающей насильственного введения евангельских норм в жизнь через принудительный механизм государства. Не превратил в мертвый закон и своих широких филантропических мер, подсказанных ему лично его пламенной христианской любовью. Он не создал карикатуры христианского государства, но осуществил его в пределах заповеди Христовой постольку, поскольку лично ему, облагодетельствованному властителю, даны были дары Духа "вспоможения, управления" (1 Кор. 12:28). В наследство своим преемникам св. Владимир не оставил никаких радикально измененных основных законов, предоставляя им быть слугами Христовыми в меру их даров духовных. И его святые сыновья Борис и Глеб не были социальными реформаторами, а, скорее, аскетами и молитвенниками, в ином стиле исполнявшими заветы Христовы.

Таким образом, в начале русского христианства был момент исключительного порыва к исполнению евангельского идеала, подобный порыву первобытной иерусалимской Церкви к самоотверженному общению имуществ. Аналогичные порывы у сектантов – монтанистов, павликиан, вальденсов, анабаптистов – приводили к извращениям фанатизма и деспотии, ибо выпадали из-под руководства благодатной мудрости Церкви и подчинялись человеческому своеволию и гордыне. Не то было в жизни первохристианской общины и в деле св. Владимира. Это были порывы, покорные воле Духа Святого и в меру подлинной свободной любви Христовой. И, как веяние Святого Духа, эти чудесные достижения приходили и проходили, подобно видениям и обетованиям Царства Христова, не окаменевая в фальшивом насильствующем законе. В первенствующей Церкви была эпоха чрезвычайных дарований. И первоначальную историю русской Церкви озарил благодатный луч Царства Христова, прошедший через великое сердце Владимира – Великого не по титулу только, но и по благодатному "дару вспоможения, управления", ему ниспосланному (1 Кор. 12:28). И св. князь не преткнулся на своем пути. За 1000 лет до Л. Толстого он ответственно, сидя на княжем судилище, пережил антиномию меча и принял в сердце трагедию его по внушению Церкви; так же точно, за 1000 лет до новейших соблазнителей хлебами, св. Владимир сделал все, что мог, для помощи меньшей братии, как устроитель и реформатор государства, и не пролил рек крови и не заковал народ во имя "свободы, равенства и братства" в цепи рабства, подобно антихристианским "народолюбцам" наших дней.

В наши дни апокалиптических искушений мира и русской массы властью, хлебами и чудесами техники пред русской Церковью во всей неотвратимости встал мировой социальный вопрос со всеми его соблазнами. Креститель наш дал нам пример, как вести себя на этом труднейшем пути. Христианский народ, христианские деятели, христианская власть, прежде всего, должны сделать все возможное для проведения во все стороны жизни нации заветов любви евангельской, организовать дело христианского братолюбия на уровне современной нам социальной техники. Но народ и власть могут праведно осуществлять это дело только в меру данности любви Христовой в сердцах самих творцов и исполнителей. Без этого духовного, благодатного основания одна механика добра превращается в бессильное, фальшивое и злое дело. Христианское социальное делание может быть только внутренне свободным. Так сумел вести себя не частный одиночный христианин, а государь земли русской. Его завет нам: христианизация общественной жизни не на путях внутреннего насилия сектантства и внешнего насилия коммунизма, а на путях церковного разумения христианской свободы.

Русская земля, а с нею и русская Церковь не могут не быть носителями "великой совести". Нынешняя тирания бессовестности – лишь временное наваждение. Существующие типы рас и культур сложились еще в доисторические тысячелетия и до сих пор остаются в главном неизменными. 20 лет извращенческого перевоспитания не изменят духовной глубины русского гения. Он вспомнит праотца своей культуры, человека великой совести, св. князя Владимира и возгорится желанием исполнить его завет.

Оглядываясь на наше 950-летнее историческое прошлое в настоящие искусительные дни омрачения русской души народной, мы должны почерпнуть бодрящую уверенность, что русская колея не сбилась с направления, данного Владимиром Святым, что Русь навсегда устояла в Православии и духом и откровениями Православной Церкви навсегда запечатлены плоды отныне мировой культуры.

Не оторвалась Русь от восточного типа христианства под ударом монгольского нашествия, как ни заигрывали галицко-волынские князья с латинским Западом.

Не пошла она и за своей водительницей Византией в XV веке в унию с Римом, когда великий князь Московский Василий Васильевич в 1441 г., предвосхищая и выражая общественное мнение своей страны, арестовал и изгнал принесшего унию митрополита грека Исидора. Это отвержение московской Русью Флорентийской унии, по верной характеристике нашего историка Соловьева, "есть одно из тех великих решений, которые на многие века вперед определяют судьбу народов... Верность древнему благочестию, провозглашенная вел. кн. Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность северо-восточной Руси в 1612 г., сделала невозможным вступление на московский престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великой, условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова". Мысль историка бежит по чисто политической линии. Но, параллельно, и по линии культурного интереса мы должны отметить момент отказа от унии как момент, ведущий за собой целую эпоху. После этого внутреннее отъединение русского мира от Запада, под воздействием вспыхнувшей мечты о Москве – Третьем Риме, уже твердо закрепило особый восточноевропейский характер русской культуры, которого не стерла ни внешне, ни тем более внутренне великая западническая реформа Петра Великого.

Так проведена была православной Церковью грань, черта, иногда углублявшаяся, как ров, иногда возвышавшаяся, как стена, вокруг русского мира в младенческий и отроческий период роста национальной души народа, когда успели в ней крепко залечь и воспитаться отличительные свойства ее "коллективной индивидуальности" и ее производного – русской культуры. Таково, так сказать, онтологическое влияние православной Церкви на русскую культуру.

Другое всем известное воздействие русской Церкви касается еще не самой сердцевины культуры, но ее важной составной части, во-первых, и ее мощного условия – во-вторых. Разумеем воспитание Церковью, на основе восточно-канонического и, в частности, византийского учения о православном царстве, русской государственной власти в духе теократического самодержавия, глубоко измененного затем Петром Великим и перешедшего с той поры в значительной мере в светский абсолютизм.

Ряд частных сторон государственного, правового и социального строя древней России отразил на себе влияние образцов и идей византийской церковности. Блестящий анализ этой материи в применении к домонгольскому периоду дал Ключевский, показавший, как преобразовывалось по Номоканону наше право – уголовное, гражданское, имущественное, обязательственное, семейное, брачное, – как возвышалась женщина, как таяла холопская неволя, обуздывалась кабала ростовщичества и т.п. Анализ Ключевского применим в известной мере и ко всей старорусской эпохе: и к Судебнику Иванов III и IV, и даже к Уложению царя Алексея Михайловича. Правда, в этой полосе византийских влияний есть и обратная сторона, например, внесение к нам карательной жестокости вместо прежнего битья по карману. Все знают, как епископы убеждали "ласкового князя" Владимира ввести смертную казнь для уголовных.

Роль Церкви огромна и в области материальной культуры, в сфере народно-хозяйственной и государственно-национальной. Церкви и особенно монастыри, обеспеченные в древней Руси почти единственной тогда натуральной валютой – земельными угодьями, – приняли гигантское участие в хозяйственном строении русской земли наряду со всеми служилыми и тяглыми классами населения. Они колонизовали лесные дебри и болота, подымали земельную новь, насаждали промыслы и торговлю. К XVI веку церквам и монастырям принадлежала одна треть всей государственной территории с правами судить и рядить сидевшее на ней население, хозяйствовать, собирать подати и поставлять рекрутов. Это было разделение с центральной властью труда государствования, это был как бы особый громадный удел, или штат в общем теле государства. То специфическое, что в связи с этим делали церковные силы, заключалось не в хозяйствовании и государствовании, а в христианизации и через то – русификации инородцев, стоявших на низшей ступени культуру в сравнении с христианской Россией.

Но самое специфическое, самое прямое и в то же время универсальное влияние Церкви, конечно, относится к области просвещения и воспитания народного мировоззрения, т.е. к самой душе культуры. Вера и культ требовали минимальной грамотности, книжности и искусства, и притом в широких общенародных масштабах. Школа, книги и наука были столетиями почти исключительно церковными. И все литературное и умственное творчество или было прямо церковным, или проникнуто церковным духом. Мир других искусств, доступных древней Руси, также естественно был почти всецело миром религиозным. На алтарь церковного культа принесены были все усилия меценатов и творцов. Архитектура, живопись, музыка воплотились в памятниках чисто церковных. Здесь история русского национального искусства почти совпадает с церковной археологией. Мировой вершиной достижений в этой сфере является наша древнерусская икона – шедевр мистически чарующей, неземной красоты.

К просвещению церковному, привившему народу элемент общей культуры, присоединялось и все разнообразие чисто духовных, в собственном смысле религиозных влияний Церкви на совесть и душу нации. Воспитательный результат этих просветительных и духовнических влияний Церкви отложился в православном интимном лике русской народной души. Она пропиталась главными стихиями Православия: аскетизмом, смирением, сострадательным братолюбием и эсхатологической мечтой о праведном, сияющем умной красотой граде Божием.

Эта робкая душа, напуганная зловещей западно-русской унией 1596 г. в Брест-Литовске (роковой город в истории России!), угрозой латинства в Смутное время и надвигающейся волной латино-польской культуры при царе Алексее Михайловиче, метнулась в раскол старообрядчества, убежала в леса и подполье и закрепилась там под впечатлениями совершенно чуждой и жуткой для нее стихии Петровской реформы и нового европейского просвещения. Детски искреннее чутье этой души не обмануло ее.

С Петром пришло на Русь и воцарилось на ней совершенно иное просвещение, идущее от иного корня, имеющее иное основание. Там целью было небо, здесь – земля. Там законодателем был Бог, здесь – автономный человек с его мощью научного разума. Там критерием поведения было мистическое начало греха, здесь – хотя и утонченная, но в конце концов утилитарная мораль общежития. Петр сделал России прививку великих переживаний Возрождения и Гуманизма, и она блестяще удалась. Через 50 лет мы имели русскую Академию Наук в лице Ломоносова, а через 100 лет – Пушкина. Пушкин, как зачарованный близнец, как двойник солнца, всем существом был устремлен к Петру. Он выявил этим свое мистическое сродство с прометеевским, человеческим, только человеческим гением Петра. Пушкин был величайшим из птенцов гнезда Петрова, адекватным порождением его неосознанной гуманистической религии. Петр мечтал дать России европейскую интеллигенцию, и он дал ее в лице Пушкина. В Пушкине свершились все приобретения Возрождения и века Просвещения. Он стал непререкаемым и неотменяемым доказательством европейской природы и европейского призвания русского гения.

Пушкин есть как знаменательное начало нашего европеизма, так и некоторый конец этого неповторимого стиля. Уже у современников Пушкина – Лермонтова и Гоголя – слышны иные саднящие ноты в творчестве. Чем дальше, тем этих диссонансов больше во всех духовно-культурных переживаниях русского интеллектуального слоя. Есть, конечно, в литературе и пушкинская линия. Но конфликт Гоголя и Белинского открыл серию моральных драм и страстной борьбы в душе русских культурных людей. В разных измерениях, в разной постановке все время русскую культуру, ее духовную глубину будоражат трагические вопросы. Из области чистой мысли, где их воплощают Толстой и Достоевский, они бурями проносятся над областями и общественности, и политического идеализма. Трагизм, кричащий трагизм охватывает русскую душу. О классической безоблачности Пушкина нет и помину. С ней прямо враждует, как с чем-то чужим, сначала гимназически-рационалистическая писаревщина, а затем сектантски-моралистическое народничество, да по пути и толстовство. Царственное спокойствие пушкинского культуроносительства и вместе с ним косно-медлительное государственное культуроносительство вызывают фанатическую вражду в целых поколениях душ, алчущих безмерной правды социальной, жаждущих освежающих катастроф и революций и верующих в апокалипсис совершенно новой жизни на земле с утешением всех униженных и оскорбленных. Стремятся к этому героически, аскетствуя внутренне и даже по внешности, истаивая от альтруизма, жертвуя личным благополучием за счастье меньшей братии.

Что все это, как не знакомые нам существенные черты воспитанной древнерусским Православием русской национальной души? Это ее аскетизм, смирение, сострадательная любовь и искание града нездешнего в своеобразном преломлении сквозь новое внерелигиозное, светское европейское мировоззрение. Она вырвалась из-под спуда, эта тысячелетняя оправославленная русская душа, и запечатлела своим трагически мистическим, почти апокалиптическим тоном всю новую русскую культуру, чем и привлекает к себе подсознательно внимание всего мира, как что-то необычайное, как некая музыка будущего (Шпенглер, граф Кайзерлинг). Характер творчества в русской культуре явно вырисовывается как жажда нового синтеза гуманистического достояния античной и западноевропейской культуры с абсолютной правдой Православия. Глубоко оправославленная русская душа, пройдя с некоторой пассивной подавленностью XVIII век своей учебы, получив внешний аттестат зрелости, начала давать себя чувствовать во всем процессе творчества, окрашивая все виды его изнутри излучаемым духом Православия. Чужестранный мистицизм конца XVIII и начала XIX вв. был только подготовительной школой. В 40-е годы уже начинается прорыв светски-православного творчества. Гениально богословствует Хомяков, и сгорает от извержения аскетического вулкана из его православной души Гоголь. Язычески чарующий Пушкин, магией своего совершенства как бы закупоривший все возможности для православной мистики, словно напугал православные души последним удушением. И они взбунтовались и вырвались из своей глубины, завопияли de profundis. Достоевский, возненавидевший живого Белинского за его антиправославие, преклонился, однако, пред Пушкиным. Почему? Да потому, что Пушкин как бы внеправославен. И у Достоевского, поднявшего русский творческий синтез на необычайную высоту, сочетавшего православные основы своей души с высшими и подлинными ценностями европейской культуры, нашлись силы восторженно возрадоваться и поклониться Пушкину, ибо Пушкин дал нам живое слагаемое для искомого синтеза. Без него не к чему было бы приложить то православное содержание, которое Достоевский носил в душе для мировых целей. Толстой уже не вынес этой задачи синтеза. Он пожертвовал культурой, а с ней и Пушкиным. Его разъела уксусная кислота аскетизма и сострадания, без надлежащего в православном смысле смирения и мистики апокалипсиса. Творчество Толстого сложилось также на внутреннем землетрясении православной стихии его души, только осложненной свойственным русскому типу рационализмом. Вл. Соловьев, синтетик и модернизованный христианин, уже не гармонировал душой с Пушкиным, потому что возглавлял современное нам поколение культурных работников, сознательно и планомерно взявшихся за синтез Православия и современности. Богословскому уму Соловьева слишком уже ясны языческие корни драмы Пушкина, возврат к которому совершенно закрыт для эпигонов соловьевства.

Не просто православные резонансы, а уже специально православное течение в русской культуре, в ряду других течений, настолько сильно и талантливо сложилось до революции и сейчас имеет свое продолжение и своих последователей, что уместен вопрос о его судьбе в новой, освобожденной России.

Будет ли русская культура религиозной, в смысле Гоголя, Толстого, Достоевского, старых славянофилов, Вл. Соловьева, С. и Е. Трубецких, Леонтьева, Розанова и прочих наших живых современников? Какое же может быть в том сомнение! Разве мы Иваны Непомнящие? Но это не значит, что русская земля превратится в принудительный православный монастырь.

Будет просто свободное соревнование на поприще культурного творчества, талантов и групп православных, инаковерующих и неверующих, И нет сомнения для нас – православных,– что в этом свободном конкурсе, под стягом св. Владимира, нашего небесного заступника, завещавшего нам подвиг православной культуры, христианской государственности и праведного социального строя, – мы победим.

http://www.na-gore.ru/articles/kartash_vladimir_ravnoap.htm