Страшно ли быть серьезным?

Современные люди боятся говорить о серьезных вещах прямо. Почему в наши дни ирония стала так популярна? От чего она защищает? Об этом Нескучный сад спросил у поэта, филолога, преподавателя кафедры теории и истории мировой культуры философского факультета МГУ Ольгу Седакову.

Что такое ирония?
Изначально в греческом языке слово «ирония» означает - «притворство», «симуляция». Чаще всего симуляция неведения. Образец этому – ирония Сократа, который в разговоре с софистами изображает себя простачком, задает как будто «глупые» вопросы, которые на самом деле подрывают все построения собеседника. Можно вспомнить другой род античной иронии - трагическую иронию. Здесь важнее момент неведения, а не притворства. Трагическая ирония состоит в том, что исход действия зрителю известен, а герой его не знает. Чем глубже его неведение, тем сильнее ирония. Например, Эдип искренне требует разыскать того, из-за кого началась чума в Афинах, совершенно не представляя себе, что в конце концов этим виновником гнева богов окажется он сам.

Романтическая ирония у немецких романтиков – новая вещь. Это способ избежать окончательности суждений. То, что говорит Автор, не нужно принимать как нечто окончательное. Он свободен от собственного высказывания, как бы взлетает над ним. Я думаю, что какой-то призвук этой романтической иронии присущ любому художественному высказыванию. Совсем буквально, как прогноз погоды, его понимать нельзя.

Итак, в античности одна ирония, в романтические времена - другая. То, чем стала ирония в последнее время, – это третье. Но в общем, ирония изначально имеет в виду расхождение между непосредственным смыслом того, что говорится и делается, и тем, что не говорится, а подразумевается, и что отчасти опровергает то, что говорится. Говорится одно, а понимать нужно нечто другое. Ирония это попытка освобождения от какой-то последней ответственности. Это непрямое, прячущееся отношение к собственным словам. Сказать, но так, чтобы тебя не поймали на этом. Игра.

Современное представление об иронии такое широкое, что иронией называют и насмешку, и сарказм, и «стеб» (а это все-таки другие отношения с – скажем так – «полуправдой»).

Могут ли иронией пользоваться в среде простых людей?
Смотря, что считать средой простых людей: если крестьянство, то я думаю, что там много способов непрямого высказывания, которых городской человек не поймет. Традиционная деревенская культура очень сложна. Мы часто ее не понимаем. Самое грубое выражение там может быть иронично и означать, на самом деле, доброе отношение, своего рода комплимент. «Ну ты и гад!» - то есть, молодец! Словесный отказ от угощения, например, может совсем не значит отказа. Согласиться можно только после третьего, четвертого предложения. А кто поймет первый отказ прямо и не будет настаивать: «Нет, ну выпей у нас чаю!», тот глупец и невежда.

Ирония практикуется в любой среде: среди людей простых и в высших кругах общества. Только формы ее разные.

О чем говорит самоирония?
Способность увидеть себя если не иронично, то с комической стороны, несомненно, говорит о душевно развитом человеке. И учтивом. С тем, кто сам себя не видит и настаивает на «мечте о себе», тяжело, как с физически неуклюжим человеком: толнет, заденет, сам того не заметив. Но конечно, есть разница между способностью поглядеть на себя со стороны с усмешкой и тем, что собственная значимость и ценность вообще ставятся под вопрос. «Да кто я такой, что с меня спрашивать?»

С чем ирония может бороться?
Ирония сопротивляется крайней серьезности и ложному пафосу. Особенно в некоторые времена. Ирония вообще ответна, это не первое слово, это ответ на что-то. Романтическая ирония была ответом на серьезность Просвещения, когда все утверждалось окончательно, прямолинейно, раз и навсегда. Тут и возникла романтическая ирония, «плавающий» иронический смысл. В тоталитарных обществах ХХ века ирония была абсолютно недопустима. Недопустима в системе нацизма, и в коммунистическом обществе недопустима. В таком мире все должно было быть выражено предельно однозначным и категорическим образом. Как реакция на такие системы, появляется почти тотально ироническое отношение.

Ирония — защита от пафоса. Особенно в нашей интеллигентской речи, когда перед тем, как скажут что-то серьезное, непременно извинятся: «простите за патетику». Высокое слово, патетический смысл в интеллигентском обиходе представляются девальвированными, и поэтому обо всем говорится несколько снижено, иронически. Или цитатами, как заметил еще Эко.

То есть, степень употребления иронии может быть показателем состояния общества?
Надо учитывать, что здесь национальные традиции различаются. Так, в английском языке и английских нормах общения ирония, можно сказать, конструктивна. Иностранца узнают по тому, что он не играет с собственной фразой, как это делает прирожденный носитель традиции. В Англии совсем прямо, утвердительно говорить просто невежливо. Необходимо «снять» с высказывания категоричность, и это делается разными способами. Например, вставками:«я думаю», «я полагаю» и даже: «я боюсь». Вы спрашиваете: «На какую платформу приходит поезд из Бристоля?» Вам отвечают: «Боюсь (I’m afraid), на шестой». Все говорится с некоторой усмешкой над собой.

Русской культуре это не так свойственно, исключение составляет интеллигентская субкультура.

Конечно, ирония в любой культуре начинает преобладать на поздних стадиях. Ранние эпохи - вдохновенные, поэтичные, серьезные. Трудно себе представить, чтобы ирония там занимала большое место.

Когда ирония захлестывает все, и человек уже ничего не может сказать прямо и окончательно, это тревожный знак. Мне кажется, что в нашем культурном контексте во многом это случилось. Нам очень трудно воспринимать прямую речь. Нам трудно на прямую речь решиться. Старые способы говорить о серьезных вещах, наверно, уже не уместны, а новые еще не найдены. А ироник – он никогда не открыт, он всегда как будто в маске, под псевдонимом. Он всегда может заявить, что это не он сказал – или что он сказал этими словами что-то совсем другое.

А разве юмор всегда безобиден?
В сократовской и трагической иронии особого юмора нет. Это совсем не комическое отношение. Но и комическое начало не обязательно подрывает содержание, оно его просто немного смягчает, делает играющим. Есть комизм, который несет в себе не смех над чем-то, а беспричинную улыбку. Комизм без малейшей тени сатиры. Я люблю такой комизм. У Гоголя его бездна.

Но в том, что мне известно в новейшей культуре, я совсем не вижу такого чистого комизма. Ироничность саркастичная, изнурительная, хроническая усмешка надо всем. В иронии совсем нет веселья, Вы заметили?

Может ли ирония вылечить общество?
Дело в мере и в качестве иронии. Она может быть полезна, как может быть полезна деструкция, когда необходимо разрушить стереотипы, ложные патетические вещи. В таких случаях ирония направлена скорее не против самих чувств и смыслов, а против формы их выражения. Например, из того, что сейчас кажется почти неприличным говорить о любви к родине, вовсе не следует, что само это чувство никому теперь не известно.

Но в целом ирония – конечно, не панацея. Даже если она успешно справляется с тем, чтобы разрушить какие-то стереотипы, она не может ничего предложить взамен. Всерьез предлагать что-то позитивное можно только прямым путем. Всякое новое серьезное предложение, чтобы его приняли, не может быть высказано иронично. Человек сам должен верить тому, что он говорит, и высказывать это прямо, карты на стол, не прячась, как ироник, за вторые и третьи смыслы. Современный человек боится всякой прямой сильной речи как насилия. Он слишком наслушался всяких призывов, лозунгов. Он устал от пафоса и не может себе представить не ложного пафоса. Необходимо искать новые способы выражения, чтобы не вызвать ту же иронию. А это труд. Вот что мне всерьез не нравится в сплошной ироничности – отсутствие труда, душевного труда. И риска. Ироник как будто валяется на диване и ничего ему не нужно.

Может быть, исчезли сами смыслы слов?
Я думаю, что люди не престали чувствовать какие-то смыслы: обветшало их выражение, об этом говорит ирония. Мне приходилось общаться с церковными деятелями на западе. Многие из них чувствуют кризис христианской проповеди и связывают его с языком. Они не знают языка, который может тронуть душу современного ироничного человека. У него какая-то аллергия на «богословский» язык. Как только кто-то скажет: «благодать» или «милосердие» - великие для нас слова! - люди перестают слушать: понятно, опять поповская речь, агитация. Но я не думаю, что сами эти смыслы исчезли из опыта людей. Просто надо их как-то по-другому называть, по-другому об этом говорить, не пользуясь «готовыми» словами.

Если ирония производит такое разрушительное действие, может быть нельзя, ничего не предлагая взамен, ее применять в наше время к понятиям Церкви, веры?
В своей среде люди могут говорить без пафоса о собственном деле. Бродский называл собственные сочинения «стишками». В иронии есть своего рода целомудрие, она может возникать от смущения, застенчивости. Но настоящего, серьезного спасения в иронии нет. В чрезмерно ироническое время (как наше) начинаешь скучать по простоте и прямоте. Но ничто так не трудно, как простота.
 

Ирина СЕЧИНА

http://www.nsad.ru/articles/strashno-li-byt-sereznym