Старость, смерть и иллюзии. Протоиерей Андрей Ткачёв

Кто знает, чего бы не натворил человек, не награди его Всеблагой Господь слабостью. Человек устаёт, исчерпывается, иссякает, заканчивается. И всё это ни в коей мере не противоречит учению  о вечности человека. Учение о том, что человек будет жить вечно, нужно различать от мыслей о том, что человек будет «жить всегда».

«Жить всегда» так можно назвать представление о вечной жизни, похожей на ту, что мы проживаем в нынешнем состоянии. В этом случае мы совершаем мысленное усилие и продлеваем до размеров «дурной бесконечности» Ту жизнь, которую влачим сейчас. Это истинное проклятие, а вовсе не благословение, как бы ни странно это звучало для кого-то.

Жизнь вечная это не та же самая жизнь, что известна нам по земному опыту, лишь умноженная на бесконечность. Это – иная жизнь. А эта «нынешняя жизнь» к счастью, конечна, исчерпаема. И конечным, исчерпаемым в рамках этой жизни является главный герой земной драмы – человек.

Старик может быть жив полноценной осмысленной жизнью. Но для молодёжи он почти что мёртв. Мёртв потому, что не смеётся над шутками  молодых и не пляшет под их свирели. Отказаться от шуток и плясок для молодых – то же самое, что лечь в гроб. Иной способ жизни им пока не доступен. Тот, кто не разделяет их взгляда на жизнь, для них – мертвец. Но, повторяю, разве старик мёртв лишь от того, что не вскидывает колени под музыку и не хохочет, надрывая связки?

Блажен старик, который не пляшет от того, что повзрослел для пляски. Горе старику, который рад бы поплясать, но радикулит – помеха. Тогда он действительно мёртв и в своих глазах, и в глазах молодёжи.

Он должен исчерпаться для одних занятий, но должен созреть для других. Если это произошло, то пусть кто-то считает его живым трупом. Найдутся и те, кто посчитает его кладезем мудрости. Думаю, что тот же порядок мыслей справедлив для смерти вообще.

Человек исчерпался, иссяк, ослабел для земных дел. Но вместе с этой слабостью должна вызреть в нём внутренняя бодрость для иных дел и иной активности. «Я дерусь молча», – говорил в одном из последних своих интервью А. Ф. Лосев, имея в виду, возможно, молитву.

Он, старик, не совсем мёртв. Скорее, полумёртв для земли с её делами, но уже есть в нём нечто и для иной жизни. К биению этого зародыша в сердце он может прислушиваться с той же степенью трепетности, с какой молодая мать слушает робкие движения внутри своего чрева.

Чтобы разобраться в перипетиях свежих политических событий, у него хватает ума. Но не хватает желания этим заниматься. И времени не хватает, поскольку есть дела поважнее. Назовите его «мёртвым гражданином» и это будет значить, что одну из мыслей блаженного Августина вы подчеркнёте красной линией. «Для града земного человек омертвел. Для града Небесного он созревает».

Писатель писал, писал и вдруг замолк. Публика, раздразнившая вкус, требует продолжения банкета, а он молчит. Композитор, находясь на вершине признания, вдруг перестаёт сочинять музыку и морщится, слыша речи о своём таланте. Не встречали ли мы подобных случаев в истории? Ещё сколько встречали. Россини, к примеру, на вершине славы вдруг перестал писать, как пот со лба вытер. Дескать, хватит. И прожил ещё очень долго без угрызений совести о закопанном таланте.

Один американский писатель сказал, что пятьдесят лет ему понадобилось, чтобы понять, что у него нет писательского таланта. К сожалению, добавляет он, я уже был известным писателем.

Значит ли это, что талант иссякал, то есть исчезал, на место оазиса творческих вдохновений пустыня бесплодия насыпала свои пески? Иногда – да, но иногда и нет. Иногда человек перерастал ту стадию творческой деятельности, которую распознали и полюбили в нём, и выходил на высшую ступень, которую ни понять, ни полюбить большинству не удавалось.  

Наш Гоголь не стоит ли особняком от всей пишущей братии именно благодаря беспощадности к своим творения и таинственной молчаливости? Надо думать, что то, о чём он молчал, было значительнее того, о чём он писал. Слова и звуки вообще рождаются из молчания, как и все краски мира появляются из белого цвета при разложении. И кто-то уже счёл Гоголя мёртвым, раз он перестал писать, а он, быть может, только жить начал. Вернее, перешёл на иную ступень жизни. Ведь жизнь это лестница вверх, это лестница Иакова. Гоголь и молился в предсмертном бреду к Богоматери словами из акафиста: «Радуйся, Лествице Небесная, Еюже сниде Бог». Не по памяти читал слова, а из глубины души, самой душой при сумеречном сознании молился!

Я думал когда-то, что святые все сплошь и рядом были дерзкими и радостными перед лицом разложенных костров, наточенных топоров и пил. О том, что многие бледнели и слабели вплоть до бессилия взойти на помост казни, как-то не думалось. Сплошные сентенции крутились в голове, вроде «помолился и идолы, упав, сокрушились» или «внезапно пролившийся дождь потушил костёр, и олово вдруг остыло». Это не моя глупость виновата. Это виноват восторженный житийный стиль, позаимствованный у католиков в барокковые времена. Если бы таковы были все страдания, то страдать не только не страшно, а даже хочется. Куда как страшнее проза жизни с лампочкой без абажура, следователем напротив и истязуемым священником, у которого выбиты зубы, сломан нос и расстеляны все родственники. А на столе у следователя – протокол с фантастическими признаниями. И не факт, что доведённый до грани отчаяния священник или епископ, его не подпишет, хотя бы ради скорейшего расстрела.

Точно так же и о старости думалось. Вот, мол, жил себе святой человек, не чувствуя тяжести прожитых лет. Жил и только о Господе радовался. Потом безболезненно и непостыдно с молитвой ушёл из этого мира в тот. Казалось, ни старость, ни болезни не должны действовать на святого человека. Потом с большим удивлением дочитался до того, что к старости у многих слабела память, оскудевали силы. Потом на место удивления пришло благодарное спокойствие. А разве может быть иначе? Вот и любимый ученик Господа, доживши до глубокой старости, не от лени ведь говорил одну краткую фразу: «Дети, любите друг друга». От старости и слабости он повторял её одну, поскольку, если бы был крепок, то говорил бы так же ярко и богато, как писал в Евангелии.

Иллюзии уходят. Пропади они пропадом, но только постепенно. Сразу от всех иллюзий освободиться нельзя. Или можно, но очень опасно. Так и Господь обещал евреям прогнать всех врагов от Обетованной земли, но не сразу, а постепенно. Почему постепенно? Чтобы не умножились дикие звери на опустошённых землях. Так вот! Избавь слаього человека от всех иллюзий одним махом, он и веру потеряет, поскольку вера его на добрую половину из иллюзий состоит. Звери тогда умножатся. Дикие и умные звери. И пожрут человека.

Человек устал. Народ устал. Человечество устало.

Всё это явления закономерные и неизбежные. Вечный марш энтузиастов звучит кощунственно и омерзительно над землёй, в которую зарыто столько мёртвых тел, многих даже без отпевания. Посему не надо бояться усталости. Ну устал, ну исчерпался, ну выработался. Что такого? В одной шахте породу выработали – другую роют. В одном месторождении запасы нефти истощились – другие скважины бурить пора. Не заливать же пустую скважину слезами от тоски, что нефть в ней кончилась.

Оскудевают таланты, исчерпываются силы, истекают дни. Святые и те устают. Праведники тоже болеют. И все о смерти думают с содроганием. Шакалу только – радость: можно громко крикнуть, что Акела промахнулся. А мудрому – наука, чтоб ещё мудрей был. Великое унизится, стройное согнётся, красивое поблекнет. Сладкоречивый умолкнет и храбрый не пойдёт на бой. Рано или поздно, в той или иной мере всем нам придётся с этим повстречаться. Так попробуем поумнеть заранее, чтобы не осквернять впоследствии воздух глупыми словами, родившимися в глупом сердце.

Вот человек озирает медленным взглядом дом, в котором он жил. Сейчас он уйдёт навсегда и нужно забрать самое важное. Он не может унести шкаф, кровать, комод. Там, куда он идёт, ему не пригодятся ни занавески, ни горшки с цветами. По всему, что лежит на полу и висит на стенах, человек скользит прощальным взглядом. Всё, что он может взять, это лишь заплечный мешок с деньгами, хлебом и документами. Вот он крестится, надевает шапку и хлопает дверью. Теперь дом останется только в памяти, да и то ненадолго.

Так буде уходить из этого мира в иной всякий человек. Не всякий человек перед дорогой перекрестится, но, что совершенно точно, всякий не возьмёт с собой в дорогу ни кухонный шкаф, ни прикроватную тумбочку. От чуждённым взглядом посмотрит человек на многое, что окружало его при жизни. И только документы, деньги и хлеб нужно будет взять человеку. То есть надо будет понести на душе знаки того, что она веровала в Господа, и добрые дела можно будет понести, как свидетельство, и причаститься Небесным Хлебом нужно будет пред дорогой. Вот и всё! Хотя сказанного ужасно много.

И тот отчуждённый взгляд, которым окидывает уходящий человек своё место закончившейся жизни, непонятен тем, кто под жизнью понимает только «эту» жизнь. А тот, кто уходит, уже не захочет вернуться, даже если бы ему предложили. Здесь он иссяк и исчерпался. Пора начинать новую жизнь в другом месте и в другом качестве. Всё это совершается ежедневно, но продолжает оставаться непостижимым и удивительным.

 Источник: Радонеж