Старообрядцы Литовско-Белорусских губерний России. Александр Бендин

Фото: Вильнюсский Свято-Покровский храм староверов

Феномен великорусского старообрядчества порожден церковным расколом 1667 г., который привел к религиозному, политическому и культурному отчуждению части верующих от Русской церкви и государства. Появление раскола, в свою очередь, открывает собой начало истории религиозной нетерпимости в России, становление и эволюция которой приводили к появлению различных форм отчужденности и крайней взаимной враждебности. Преодоление обоюдной нетерпимости зависело, в первую очередь, от отношений веротерпимости, распространяемой Российским государством на сторонников «раскола». Вместе с тем, на взаимоотношения, существовавшие между «расколом», государством и Русской церковью, накладывали свой отпечаток региональные особенности проживания старообрядцев, а также опыт пребывания их за границами Российского государства.
В этой связи научный интерес представляет изучение опыта взаимного преодоления отчуждения и враждебности в литовско-белорусских губерниях Российской империи в XIX – начале XX в. Необходимо было раскрыть особенности – политические, религиозные и этнокультурные, обусловившие появление союзов местных старообрядцев, западнорусского Православия и российской монархии, создаваемых для обеспечения безопасности Российского государства в 1863 и 1905–1907 гг. Поэтому очень важен опыт пребывания великорусских старообрядцев в литовско-белорусских губерниях Российской империи, а также важен сам анализ политических, этнических и религиозных факторов, воздействовавших на отчуждение и сближение старообрядцев, Русской церкви и государства в XIX – начале XX.

Появление великорусских старообрядцев за пределами Русского государства было вызвано каноническими решениями Большого Московского собора 1667 г., который отлучил от Русской церкви сторонников старого обряда. Клятва и анафема, возложенная Собором на старообрядцев, открыла для подданных православного московского царя целую эпоху жестоких религиозных гонений, цель которых заключалась в полном уничтожении «раскола». С этой целью к преследованию «еретиков и непокорников» архиереи Русской церкви призвали государство и его карательные органы, которые силой, жестокостью и страхом стали принуждать «раскольников» к возвращению в новообрядческую церковь. Результатом свирепых гонений стало бегство великорусских старообрядцев за пределы Московского государства в Речь Посполитую, Швецию, Пруссию и Османскую империю.
Часть старообрядцев на рубеже XVII–XVIII в. осела в Великом княжестве Литовском, входившем в состав Речи Посполитой. Власти Речи Посполитой не усматривали в гонимых на родине старообрядцах лиц, политически и религиозно опасных для Польского государства и Римско-католической церкви. В связи с этим, ни польские власти, ни господствующая Римская церковь не принуждали православных старообрядцев – поповцев и беспоповцев, к переходу в католичество латинского или греческого обряда. В связи с этим диаспора «вольных» великорусских старообрядцев, селившихся на территории современных Литвы и Белоруссии замкнутыми локальными общинами, получила относительную религиозную свободу для исповедания «старой веры».

Однако веротерпимое пребывание в подданстве католического короля Речи Посполитой оказалось недолгим и завершилось во второй половине XVIII в. Присоединение Литвы и Белоруссии к Российской империи, осуществленное Екатериной II (1762–1796), коренным образом изменило социально-политические и государственно-религиозные отношения, традиционно существовавшие на этих территориях.

Земли Великого княжества Литовского стали теперь губерниями Западной России, в которых начались интеграционные процессы, соединявшие окраину с центром империи. С утверждением новой российской администрации в западной России стало действовать как местное (Статут Великого княжества Литовского был отменён только в 1840 г.), так и новое имперское законодательство. Начался процесс социальной интеграции местной польской элиты (магнаты и шляхта) в состав российского дворянства. Составной частью интеграционных процессов стало распространение имперских норм веротерпимости на неправославные конфессии и религиозные общины (иностранные исповедания), существовавшие в Великом княжестве Литовском. В состав российского института веротерпимости были включены: католики латинского и греческого обряда, а также протестанты, иудеи, караимы и мусульмане. Православная церковь Западной России, будучи объектом католической нетерпимости в Речи Посполитой, обрела теперь исключительное положение «первенствующей и господствующей» в империи.

Перемены, произошедшие в государственно-религиозных отношениях, сказались и на положении великорусских старообрядцев. Бежавшие на чужбину от церковно-государственных гонителей «старой веры» старообрядцы Западной России вновь оказались под властью их европеизированных преемников. С догматически-канонической точки зрения православные старообрядцы продолжали оставаться «еретиками и непокорниками», подпадавшими под действие клятвы и анафемы, наложенной на ревнителей «древлего благочестия» Московским собором 1667 г. Русская церковь по-прежнему считала их «раскольниками» и «церковными мятежниками», то есть, «чужими», которые отделились от «своих», то есть от церкви и ее иерархии и, не принимая ее таинств, составили свое, отдельное от церкви, самочинное общество.
Российское законодательство, стоявшее на страже интересов господствующей Русской церкви, поставило отлученных от нее «раскольников» в особое положение дискриминируемого, а порой и откровенно гонимого религиозного сообщества. Правовая дискриминация «раскола», как и жестокие гонения второй половины XVII в., ставили своей целью не только принуждение старообрядцев к возвращению в Русскую церковь, но и удержания православных от соблазнов отпадения в «раскол».
Эту же цель преследовала и антираскольническая церковная миссия, проводимая среди православных старообрядцев. Таким образом, преданные церковной анафеме локальные общины «еретиков и непокорников» Западной России оказались в положении религиозно нетерпимых, то есть «чужих», принуждаемых к воссоединению с «правительственным» Православием. В связи с этим, великорусские ревнители «старой веры» были поставлены вне пределов имперской веротерпимости, права и привилегии которой предназначались только «иностранным исповеданиям».
К тому же Российское государство не испытывало доверия к политической лояльности «вольных» старообрядцев. В официальных представлениях той эпохи лица, отступившие от господствующей Церкви в «раскол», рассматривались как потенциально опасные, политически «чужие», угрожавшие устоям государственной власти, общественного порядка и христианской морали. В этой связи государственная нетерпимость к «расколу» и угрозам, от него исходящим, воспринималась как практика, функционально необходимая для защиты исключительных привилегий господствующей Церкви, следовательно, и для обеспечения религиозной и политической безопасности Российского государства.

Ситуация, в которой оказались старообрядцы интегрируемой Западной России в конце XVIII – начале XIX в., имела свои особенные, не лишенные парадоксальности черты, которые получили свое дальнейшее развитие во второй половине XIX – начале XX в. Для «иностранных исповеданий» начавшиеся процессы интеграции региона в состав Российского государства означали официальное признание их веротерпимыми, что давало правовые основания для дальнейшего развития религиозной жизни. Закрепленная в Основных государственных законах «свобода веры» определяла «иностранные исповедания» России в качестве «иных», а не «чужих», так как государство наделяла их религиозными правами и сословными привилегиями. Следует также учесть, что институт российской веротерпимости не предусматривал принудительного обращения коренного неправославного населения в Православие.
Для православных старообрядцев создание условий веротерпимости, подобных тем, которые были дарованы государством «иностранным исповеданиям», в силу отлучения их от господствующей Русской церкви, было невозможно. Новые политико-правовые условия, утвердившиеся в Западной России, ставили старообрядцев перед выбором: либо стать «своими», воссоединившись с Русской церковью, либо оставаться «чужими», продолжая существовать в условиях религиозной дискриминации.
В первые десятилетия пребывания «вольных» «раскольников» в подданстве российской монархии прежний опыт мученичества и исповедничества, приобретенный в Московском царстве и ранней империи, оказался невостребованным, несмотря на то, что их религиозно-политические учения не претерпели значительных изменений. Основные положения этих учений, выработанные в условиях жестоких религиозных гонений, определяли степень отчуждения старообрядцев от Русской церкви и Российского государства.
Поповцы, составлявшие меньшинство старообрядцев Литвы и Белоруссии, считали Русскую церковь еретической, никонианской, однако не перекрещивали переходивших к ним беглых священников и произносили молитву за царя, что означало общественную демонстрацию их политической лояльности Российскому государству.
Более высокая степень религиозно-политического отчуждения была характерна для беспоповцев, численно преобладавших среди старообрядцев Западной России. Как отмечали дореволюционные исследователи «раскола»: «Отчужденность от господствующей Церкви обусловило, в свою очередь, обособленность от государства. Беспоповцы признавали необходимость царской власти, но на деле к существующей власти они относятся враждебно и повинуются ей не «за совесть», а только «за страх», уступая силе. Причиной этого служит именно то, что власть не только «последует», но и покровительствует «господствующей» Церкви, той Церкви, где по мнению беспоповцев, царствует антихрист. Вследствие этого беспоповцы, за выделением некоторых согласий, исключают богомоление за царя из общей службы, из тропарей и кондаков». (Кондак - жанр церковной византийской гимнографии в форме стихотворной повествовательной проповеди, посвящённой тому или иному церковному празднику – ред.)

Федосеевцы Риги

Среди беспоповцев региона главенствующую роль играли старообрядцы, принадлежавшие к федосеевскому согласию. Федосеевцы по-прежнему учили о духовном пришествии антихриста и воцарении его в Русской церкви, что означало полный с нею разрыв. С точки зрения Святейшего Синода федосеевское согласие относилось к категории «вреднейших». Критерием для подобной оценки явилось утверждение церковной иерархии, что приверженцы этого согласия отвергают «брак и молитву за царя». Синод утверждал также, что беспоповцы, в частности, федосеевцы, всякую власть считают «антихристовой».
Определяя степень «вредности» старообрядцев и сектантов, Святейший Синод исходил из канонических правил, защищавших Православную церковь от ересей и расколов. На догматическую и каноническую позицию Синода относительно «раскола» опиралось Министерство внутренних дел, разрабатывая дискриминационное законодательство и осуществляя на практике решения в области конфессиональной политики. Как уже отмечалось выше, государственная защита Русской церкви от внешнего прозелитизма и внутренних расколов рассматривалась правительством в качестве средства для обеспечения религиозной безопасности Российской империи. Государство, наделяя Православную церковь статусом «первенствующей и господствующей», придавало нормам ее канонического права силу светских законов.
На этом основании МВД и законодатель обязаны были обеспечивать религиозную и политическую безопасность империи, препятствуя внешним и внутренним угрозам – прозелитизму и распространению внутри Церкви ересей и расколов.
Официальные оценки старообрядческих учений об отношении к церкви и государству и выявление степени отчужденности или, согласно определению Святейшего Синода, религиозно-политической «вредности раскола», носили, как правило, обобщенный и универсальный характер. Однако в условиях Западной России названные оценки не всегда соответствовали конкретной практике складывавшихся межцерковных и государственно-церковных отношений. Следует отметить, что, начиная с правления императрицы Екатерины II отношение государства к старообрядцам приобрело характер умеренной нетерпимости, которая проявлялась в форме правовой дискриминации «раскола». Названное законодательство ущемляло религиозные и гражданские права старообрядцев, лишая юридического признания их общины, духовенство и браки, однако, позволяя им существовать де-факто, не подвергаясь преследованиям с целью принудительного возвращению в господствующую церковь.

Условия умеренной нетерпимости, установленные в Западной России новым имперским законодательством, не препятствовали традиционной обособленности и росту местных старообрядческих общин. Так было в период правления императоров Павла I (1796 –1801) и Александра I (1801–1825). Ни государство, ни ставшее господствующим Православие, представленное Синодом, епископатом и духовенством белорусско-литовских епархий Русской церкви, не предпринимали в это время серьезных принудительных и миссионерских мер к принятию старообрядцами нового обряда или переходу в единоверие.

В связи с этим, для Западной России первая треть XIX в. стала периодом развития старообрядческого вероучения и форм организации внутренней церковной жизни. Став поданными Российской империи, диаспора старообрядцев восстановила свои связи с религиозными центрами единоверцев на Преображенским и Рогожском кладбищах в Москве, а также в Риге, Санкт-Петербурге и Стародубье.
Сохраняя и культивируя религиозно-культурный изоляционизм, прочно ограждавший локальные и сплоченные старообрядческие общины от воздействия «чужих» (православных, католиков, протестантов, иудеев), старообрядцы создали крепкую внутреннюю связь «древлего православия» с русской этнической идентичностью. Установление горизонтальных связей между «своими», то есть, местными общинами и религиозными центрами в России, способствовали упрочению традиционного русского самосознания. Религиозная и этническая идентичность оказалась прочно связанной со Священным Преданием дониконовской Русской церкви, с памятью о мучениках старообрядчества, с общей русской историей и древнерусскими церковными и культурными традициями. Изоляционизм, ревностно оберегаемый старообрядческими общинами Западной России, воспринимался также и как необходимое условие сохранения чистоты «старой веры» от «никоновских нововведений» и спасения душ «древлеправославных христиан».
Начавшееся общение с российскими единоверцами, находившихся ранее за рубежом, способствовало принятию нововведений в устройстве церковной жизни общин, в вероучении и чинопоследовании. Названные нововведения принимались духовными наставниками, местными и российскими, на соборах, традиция созыва которых начала формировалась в Московском царстве, а затем продолжилась в Речи Посполитой.
Например, федосеевцы Литвы, ранее отрицавшие брак, начинают, по примеру рижских единоверцев поморского согласия, признавать брачные союзы, заключенные по благословению духовных наставников, становясь фактически брачными поморцами. Происходила переоценка традиционного отношения беспоповцев к Российскому государству. Так, на Варковском соборе балтийских и российских духовных наставников 1832 г., (Динабургский уезд Витебской губернии) было принято решение о молитве «за высочайшую власть». Тем самым беспоповцы, преодолевая прежнее политическое отчуждение от Российского государства, заявили о том, что начинают почитать богоустановленную власть царя, для которого они являются отныне «своими».
И хотя духовные наставники, определяя свое отношение к важнейшему политическому вопросу, апеллировали к Православному Преданию, косвенным основанием для соборного нововведения служил и парадоксальный опыт государственно-церковных отношений, характерный для западнорусских старообрядцев. Примером такой парадоксальности, характеризующей особые черты умеренной российской нетерпимости в отношениях между взаимно «чужими», служит следующий показательный случай.
Согласно законодательству, императоры всероссийские являлись верховными защитниками и хранителями догматов господствующей веры, блюстителями правоверия и всякого в церкви святой благочиния. Однако, император Александр I в 1813 г., проезжая через Виленскую губернию, посетил старообрядческий храм и принял благословение от федосеевского наставника. Императора не остановило то обстоятельство, что наставник-беспоповец, как и его прихожане, были отлучены от господствующей Церкви клятвой и анафемой собора 1667 г. и не молились за царя. В тоже время и для благословившего императора наставника господствующая Церковь представляла собой «змийное или мурашное гнездо и истое сатанино или бесов его прескверное дверище».

Только в период правления императора Николая I (1825–1855) отношения старообрядцев с Православной церковью и государством в Западной России претерпели кардинальные изменения. У императора, не без воздействия православной иерархии, сложилось превратное представление о том, что только полное уничтожение великорусского «раскола» путем воссоединения его с Русской церковью способно обеспечить религиозную и политическую безопасность Российского государства. В связи с этим, на смену прежней, умеренной, а порой и парадоксальной нетерпимости, выступавшей в форме дискриминационного законодательства, пришла нетерпимость наступательная и репрессивная. Внутренняя конфессиональная политика Николая I ставила своей целью возвращение всех отлученных «раскольников» в Русскую церковь с помощью мер административно-правового принуждения, а также церковного и светского миссионерства.
Старообрядцы – «чужие» в религиозном и политическом отношении, должны были стать, наконец, «своими», православными, безопасными для внутренней стабильности империи. В связи с этим, по всей России в принудительном порядке начали закрываться старообрядческие храмы и монастыри и передаваться в ведение Святейшего Синода. Стало формироваться секретное законодательство, направленное на максимальное ограничение условий для религиозной и социально-экономической жизни старообрядцев. Одновременно православное духовенство при содействии администрации начало предпринимать попытки присоединения старообрядцев к единоверию или принятию нового обряда.
Практика принудительного присоединения старообрядцев к единоверию, сопровождаемая закрытием храмов, часовен и монастырей, начала распространятся и на Западную Россию – губернии Виленскую, Витебскую, Минскую и Могилевскую. Особую активность в насильственном переводе старообрядцев в единоверие проявлял бывший униат, архиепископ Полоцкий Василий (Лужинский). Однако административно-мисионерские усилия не принесли заметных результатов, они лишь усилили враждебность старообрядцев к западнорусскому Православию. В привычную оппозицию «свой-чужой», сформированную еще в период пребывания старообрядцев в Московском царстве и Речи Посполитой, вновь вошло враждебное, угрожающее начало, вызванное репрессиями со стороны «никониан» и «воинства антихристова».
Следует отметить, что враждебное отношение местных старообрядцев к «правительственной церкви», основанное на трагическом опыте прошлого и настоящего, а также принятом вероучении, по-прежнему не распространялось на российскую монархию. Как уже отмечалось выше, пребывание в России восстановило в старообрядческих общинах Литвы и Белоруссии традицию почитания царской власти. Старообрядцы видели в российском императоре не столько исторически понятный и близкий им образ благочестивого московского царя, сколько светского правителя Российского государства. Вместе с тем, они относились к императору как верховному защитнику России, истинной русской частью которой они себя традиционно осознавали.

В этой связи нельзя не отметить, что политическая лояльность монархии, приобретенная старообрядцами в Западной России, была обусловлена также и появлением такого важного политического фактора, как польский сепаратизм, угрожавший территориальной целостности государства. Присоединение земель Великого княжества Литовского к России, а затем и включение Царства Польского (1815) в состав империи, усилили враждебные, сепаратистские настроения в среде польского дворянства, шляхты и ксендзов. В это же время стали формироваться основы польской националистической идеологии, неотъемлемой частью которой становилась воинствующая русофобия.

Впервые с открытой политической враждебностью к России польского дворянства, шляхты и ксендзов местные старообрядцы столкнулись во время вооруженного мятежа 1830 –1831 г., цель которого заключалась не только в освобождении Царства Польского от власти императора, но и в присоединении к нему Западной России. В период мятежа старообрядцы Литвы и Белоруссии, будучи верноподданными императора, но экономически зависимыми от польских панов, сохранили, за небольшим исключением, политический нейтралитет.

Принципиально иная ситуация для местных старообрядцев сложилась во время очередного польского мятежа 1863–1864 гг. Следует отметить, что политические цели мятежников оставались прежними. Только теперь на стороне сепаратистов открыто выступили Великобритания, Франция и Австрия, угрожавшие России дипломатическим шантажом и военной интервенцией. Польских сепаратистов поддержали русские экстремисты из подпольной организации «Земля и воля», готовившие крестьянские бунты в центральной России. Сепаратистский мятеж в Царстве Польском и Западной России, поддержанный крестьянским бунтами, должен был спровоцировать иностранную интервенцию, чтобы в конечном итоге разрушить Российское государство и восстановить государство Польское.
Социальным лидером мятежа являлось польское дворянство – помещики, чиновники и шляхта, которых поддержала небольшая часть католического крестьянства, чаще всего литовского, проживавшего в Ковенской губернии. Правда, на этот раз в роли политических лидеров и пропагандистов сепаратистского мятежа впервые выступили ксендзы и монашествующие, принадлежавшие к «иностранной» Римско-Католической церкви. В этой связи следует отметить, что для Российского государства Римско-Католическая церковь была не «чужой», как в случае со старообрядцами, а «иной», так как относилась к категории веротерпимых и пользовалась соответствующими правами и привилегиями.
Главная отличительная особенность нового антироссийского мятежа заключалась в том, что в отличие вооруженного выступления 1830–1831 гг., в котором главную роль играла польская регулярная армия, сепаратизм 1863 г. был представлен добровольческими иррегулярными формированиями, состоявшими из вооруженных гражданских лиц. На мотивацию волонтеров, проявивших решимость убивать «москалей», решающее воздействие оказывали факторы идеологические и религиозные, вызывавшие ненависть к своему политическому врагу. Средством мобилизации в вооруженный мятеж становилась религиозно-националистическая идеология, ведущей и направляющей силой которой являлись идеи национального освобождения, польский патриотизм и агрессивная русофобия. В качестве тактического средства мятежники широко использовали террор, направленный на беспощадное уничтожение лиц, проявлявших верность российскому императору.
В образе врага независимой Польши подпольная пропаганда представляла «москаля», под которым понималась Россия и великороссы. В качестве врага и «схизматика» выступало и западнорусское Православие, так как мятежники намеревались восстановить Униатскую церковь, упраздненную на Полоцком соборе 1839 г. Западнорусское крестьянство, в первую очередь, православные белорусы, освобожденные от крепостного гнета польских панов царским манифестом 1861 г., выступили на стороне России. Более того, масса западнорусских крестьян приняла непосредственное участие в подавлении вооруженного мятежа, который был поднят их бывшими крепостными угнетателями – польскими помещиками и шляхтой. Основную роль в подавлении вооруженных выступлений сепаратистов играли воинские части и военно-полицейская администрация губерний и уездов, которыми командовал виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев.

В это время польские сепаратисты, а также эмигрантские газеты «Колокол» и «Общее вече», издаваемые в Лондоне А.И. Герценом и Н.П. Огаревым, вели пропаганду среди великорусских старообрядцев, недавно переживших тяжесть николаевских гонений. Цель совместной сепаратистской и революционной пропаганды заключалась в провоцировании старообрядцев на антиправительственные выступления, с помощью которых необходимо было разрушить религиозно нетерпимое Российское государство как главное препятствие для обретения религиозной свободы. Однако ожидаемой реакции со стороны старообрядцев не последовало. Наоборот, для польских мятежников и «лондонских агитаторов» стали неожиданностью российский патриотизм и безусловная верность монархии, которую проявили в это время «древлеправославные христиане» Западной и центральной России. Осознание своей общности с новой реформируемой Россией, безопасности которой угрожали внешние и внутренние враги, оказалось для исповедников «старой веры» сильнее памяти о религиозных гонениях и неприятия нынешнего унизительного положения религиозных изгоев веротерпимости.

Поэтому 1863 г. стал для великорусских старообрядцев переломным, положившим начало прорыва изолированных религиозно-этнических общин из долгой социально-политической изоляции, в которой они вынуждены были находиться после решений собора 1667 г. Впервые старообрядцы Москвы и Санкт–Петербурга, а затем и Западной России по собственной инициативе публично выказали императору Александру II свою патриотическую готовность к защите территориальной целостности Российского государства. «Скажи твое царское слово – обращались к императору старообрядцы Виленской губернии – и мы от мала до велика, станем на защиту и готовы пролить кровь до последней капли за нашу благословенную Россию. Верь, наш самодержавный государь, верноподданнейшим нашим чувствам – в жилах наших течет Русская кровь!».
Весной и в начале лета 1863 г. начались вооруженные выступления польской шляхты в Ковенской, Виленской, Гродненской, Минской, Витебской и Могилевской губерниях. Правительство приступило к подавлению мятежа, опираясь на поддержку со стороны абсолютного большинства населения, прежде всего, православного крестьянства, духовенства и иерархии. Надежными союзниками правительства стали и местные старообрядцы, еще не оправившиеся от потерь и потрясений, вызванных религиозными гонениями 40–50 х гг.
Таким образом, благодаря специфическим социально-политическим и конфессионально-этническим особенностям Западной России, сложился первый ситуативный политический союз между правительством, великорусскими старообрядцами и господствующим западнорусским Православием. Временный характер этого союза, возникшего поверх религиозных и правовых барьеров, был обусловлен необходимостью совместной борьбы против общего врага – польско-католического сепаратизма, стремившегося отделить западнорусские территории от России.
Верность старообрядцев своему императору потребовала от них усилий, бесстрашия и жертв в борьбе с вооруженными мятежниками. Старообрядцам было выдано оружие, и они приступили к задержанию сепаратистов и выдаче их властям. Разъяренные противодействием, которое оказывали старообрядцы окрестным мятежникам, последние учинили над ними жестокую расправу. В окрестностях Ковно польскими мятежниками было схвачено и после пыток и издевательств повешено одиннадцать старообрядцев.
Об этом злодеянии узнала вся Россия. Виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев предпринял ряд строгих мер по поимке и наказанию виновных в этом тяжком преступлении. Им были приняты также и административные решения по защите старообрядческих поселений в Литве и улучшению экономического положения старообрядцев белорусско-литовских губерний. Защитные политические и экономические меры в отношении старообрядцев осуществлялись в русле общих системных реформ генерал-губернатора М.Н. Муравьева, направленных на социокультурное и экономическое развития западнорусского крестьянства.
Возник очередной религиозно-политический парадокс, характерный для Западной России. Старообрядцы – враги господствующей Церкви, юридически и политически «чужие», начали вооруженную борьбу с католическими мятежниками – врагами Русского государства и Русской церкви. Религиозно нетерпимые и юридически бесправные старообрядцы выступили против польских сепаратистов, принадлежавших к «иной» Римско-католической церкви, которая, в отличие от них была веротерпимой, привилегированной и даже пользовалась покровительством верховной власти.
Начавшиеся реформы царя–освободителя Александра II и экстремальная угроза, возникшая для территориальной целостности государства, сформировали условия для преодоления традиционной отчужденности старообрядцев от общественно-политической жизни страны. Основной причиной политического выбора, который сделали старообрядцы в чрезвычайной ситуации 1863 г., стала великорусская идентичность, сохраненная ими в диаспоре благодаря верности «старой вере» и обособленности своих общин. Проявленные ими общероссийский патриотизм и монархизм, ситуативно сделавший их «своими» для государства, стали производными от традиционного великорусского самосознания. Так возник еще один парадокс, характеризовавший те особые отношения, сложившиеся между «чужими» и «иными», и который наглядно выявил политическую несостоятельность государственно-церковной нетерпимости к «расколу».
События 1863 г. стали для правительства весомым доказательством, что религиозно «чужие» старообрядцы, находящиеся под клятвой и анафемой собора 1667 г., в действительности оказались «своими», русскими, которые словом и делом доказали свою верность российской монархии. Уверенность в политической преданности старообрядцев России и престолу выразили император Александр II и виленский генерал-губернатор М.Н. Муравьев.
На приеме патриотической депутации 17 апреля 1863 г. император сказал представителям московских и петербургских старообрядцев: «Рад вас видеть и благодарю за сочувствие общему делу. Мне хотели вас очернить, но я этому не верил, и уверен, что вы такие же верноподданные, как и все прочие. Вы мои дети, а я вам отец и молю Бога за вас, так же, как и за всех, которые, как и вы, близки моему сердцу».
После победы над мятежом сепаратистов местные старообрядцы, поддержанные и награжденные правительством, попытались восстановить свою религиозную жизнь, нарушенную религиозными гонениями 40–х начала 50–х гг. Они самовольно начали строить, ремонтировать и распечатывать моленные дома, закрытые в период правления Николая I. Однако дискриминационное законодательство сохраняло свою силу и администрация генерал–губернатора М.Н. Муравьева (1863–1865) и затем и К.П. фон Кауфмана (1865–1866) вынуждена была пресекать подобные попытки. Ситуативный политический союз, возникший в регионе во время борьбы с польским сепаратизмом, распался по причинам сохранявшейся общероссийской церковно-государственной нетерпимости к «расколу». Законы, реализовавшие канонические клятву и анафему собора 1667 г., стали препятствием для победы политической целесообразности, которая требовала предоставления старообрядцам полноты гражданских прав и религиозной свободы.
Однако опыт национально-патриотического подъема 1863 г., который пережили старообрядцы вместе с российским обществом, не прошел бесследно. С учреждением Особого временного комитета по раскольничьим делам (1864), работавшего под председательством графа Панина, правительство вынуждено было приступить к постепенному упразднению традиционной религиозной дискриминации «раскола». Начался процесс формирования нового законодательства, которое юридически закрепляло существовавшие де-факто религиозные и гражданские права старообрядцев и вводило новые, более широкие. Начало ограниченной легализации «раскола», однако без юридического признания правосубъектности его религиозных общин, было положено законами от 19 апреля 1874 г. и от 3 мая 1883 г.
Со времени подавления мятежа 1863 г. традиционный социокультурный изоляционизм старообрядческих общин стал медленно преодолеваться с помощью развивающегося в Литве и Белоруссии русского народного просвещения. Смягчению традиционной обособленности общин способствовало и новое законодательство, и развитие капиталистических отношений, которые заставляли балтийских и западнорусских старообрядцев переселяться в города и проявлять экономическую и социальную предприимчивость и активность.

12 декабря 1904 г. в истории российского старообрядчества произошло событие, ознаменовавшее собой решающую встречу двух процессов, которые двигались навстречу друг к другу в течение долгого времени. С одной стороны, это было инициированное старообрядцами движение, направленное на преодоление социально-политического отчуждения от Российского государства и защиту своих религиозно-гражданских прав. С другой, встречное политико-правовое движение правительств Александра II, Александра III и Николая II, ставивших своей конечной целью уравнение «раскола» с правовым положением «иностранных исповеданий». В стороне от этого встречного процесса стояла господствующая Русская церковь, продолжавшая сохранять клятву и анафему Московского собора 1667 г.

Указ, принятый 12 декабря 1904 г., положил начало формированию принципиально нового, модернизированного законодательства, упразднявшего положение «раскола» как юридически дискриминируемого религиозного сообщества. Указ о веротерпимости от 17 апреля 1905 г. осуществил полную легализацию религиозных общин старообрядцев и сектантов, предоставив им свободу веры и богослужения. Последовавший затем указ от 17 октября 1906 г. «О порядке образования и действия старообрядческих и сектантских общин» определил порядок государственной регистрации религиозных организаций старообрядцев, их устройство и управление.
Таким образом, государство, по-прежнему сохранявшее основные привилегии господствующей Русской церкви, отказалось от более чем двухсотлетней практики принуждения старообрядцев к воссоединению с Православием с помощью религиозных гонений и дискриминационного законодательства. Государственная нетерпимость к «расколу», традиционно воспринимаемая как функционально необходимый элемент защиты господствующей Церкви, следовательно, и безопасности государства, ушла в прошлое.
Политико-правовые решения правительства, сделанные в интересах старообрядцев, вызвали ответную реакцию в Литве и Белоруссии. Великорусские старообрядцы, проживавшие в Западной России, вновь продемонстрировали свою неизменную верность монархии. В годы неудачной для России русско-японской войны 1904–1905 гг. администрация литовских губерний отмечала проявленный старообрядцами «глубокий патриотизм, особенно заметный наряду с безразличным отношением местного иноплеменного населения».
После издания указа о веротерпимости старообрядцы Ковенской губернии 10 мая 1905 г. обратились к Николаю II приветственным адресом, в котором говорилось: «Со слезами радости прочли мы Высочайший Указ твой, самодержавный русский царь, известивший о дарованных нам равных прав в делах веры со всеми русскими людьми. Здесь, на Западной окраине, мы, носители русских начал, верные интересам нашей Русской родины, готовы жертвовать всем на защиту интересов нашей Отчизны». С появлением нового законодательства губернская администрация Литвы и Белоруссии начала предпринимать активные действия по оказанию правовой и материальной помощи старообрядцам в регистрации общин, утверждении в должности наставников, строительстве и ремонте молитвенных домов, а также возвращении церковной утвари, конфискованной у них ранее.
Революционные выступления 1905–1907 гг., охватившие западные окраины России, были расценены старообрядцами как явления политически враждебные для русского населения и Российского государства. В своих адресах Николаю II местные старообрядцы вновь заявляли о своей готовности с оружием в руках защищать царя и Россию от выступлений новых внутренних врагов – революционеров, террористов и националистов, угрожавших политическому строю и территориальной целостности империи.
Следует отметить, что в это время старообрядцы столкнулись с агрессивной русофобией, терроризмом и сепаратизмом еврейских, польских, литовских и латышских националистов и революционеров, а также с проявлениями религиозной нетерпимости местных католиков к западнорусскому Православию. В ответ на русофобские, антиправославные и террористические выступления последних старообрядцы Литвы и прибалтийских губерний стали создавать общественные советы для составления предложений правительству о мерах по защите безопасности и интересов русских на западных окраинах России.

Группа участников съезда в Вильне старообрядцев Северо-Западного, Привисленского, Прибалтийского краев и ряда городов России, январь 1906 г.

В конце января 1906 г. в Вильне состоялся съезд старообрядцев Северо-Западного, Привисленского, Прибалтийского краев и ряда городов России. Пользуясь политическим правами, дарованными манифестом 17 октября 1905 г., участники съезда приняли составленную общественными советами «челобитную» государю-императору. В ней старообрядцы просили Николая II о законодательной и политической защите социально-экономических, этнических и культурных интересов русского меньшинства, проживавшего среди численно преобладающего инославного и иноверного населения. Завершалась «челобитная» словами: «Россия лишь там прочна, где слышится русская речь, а судьба нас всех русских в твоих руках, Государь!».

Виленский генерал-губернатор К. Ф. Кршивицкий в письме к министру внутренних дел П. Н. Дурново просил поддержать предложения старообрядцев, заявленные в «челобитной». Он подчеркивал, что «содействуя укреплению старообрядцев на окраинах, правительство в огромной массе старообрядцев, действующих вполне искренне, имеет людей вполне ему верных и преданных». [27, л. 109–110]. Выбранная на съезде депутация старообрядцев Виленской, Ковенской, Курляндской и Витебской губерний в составе одиннадцати лиц была принята Николаем II в Царском Селе 21 февраля 1906 г. При встрече государь произнес: «Передайте уполномочившим вас мою благодарность за их чувство, преданность вашу я всегда ценил и в настоящее тяжёлое время она служит мне утешением».

С легализацией старообрядческих общин и переменами в области конфессиональной политики правовое и политическое положение старообрядцев Литвы и Белоруссии кардинальным образом изменилось. Возник новый, на этот раз устойчивый и прочный политический союз правительства, великорусских старообрядцев и западнорусского Православия. Общность политических интересов, спонтанно проявившая себя в 1863 г., получила на этот раз необходимое правовое основание. С появлением нового законодательства о веротерпимости политическое отчуждение, сохранявшееся между старообрядцами и Российским государством, было окончательно преодолено, «чужие» стали, наконец, «своими». Для российской администрации региона великорусская идентичность старообрядцев, которые, «искони русские, родные нам по крови и духу люди, не раз доказавшие в трудные годины, какая неразрывная связь соединяет их с сердцем России», становилась теперь безошибочным маркером их политической лояльности российской монархии.
Легализация старообрядческих общин упразднила, в основном, воздействие клятвы и анафемы собора 1667 г., реализованных в прежнем дискриминационном законодательстве о «расколе». Однако названный источник религиозной нетерпимости к «расколу» сохранял для Русской церкви свою каноническую силу. Следовательно, и старообрядцы, прежде всего, беспоповцы, следуя своему учению об антихристе, по–прежнему оставались непримиримыми врагами господствующей Русской церкви.
События 1905-1907 гг. с новой силой выявили уникальные черты, присущие положению «раскола» в Литве и Белоруссии. Несмотря на острые богословско-канонические противоречия в этом регионе империи сложилась практика доброжелательных отношений между старообрядцами и православным духовенством, которое «относилось к ним участливо, как к русским людям».
Следует отметить, что в Литве и Белоруссии противораскольническая миссия, направленная на воссоединение старообрядцев с Русской церковью, утратила в это время свой церковный и политический смысл. Дело в том, что издание указа о веротерпимости привело к резкому обострению отношений между западнорусским Православием и польским католичеством. С появлением думской монархии религиозное противостояние в регионе приняло формы легальной политической борьбы между польскими и российскими политическими партиями. Западнорусское Православие и старообрядческие общины, занимавшие твердую консервативно-промонархическую позицию, оказались политическими союзниками в противостоянии с социалистами и националистами, прежде всего, польскими и еврейскими. В результате, после 1905 г. религиозная и политическая безопасность государства в этом регионе обеспечивалась совместными усилиями правительства и двух религиозно непримиримых врагов, объединенных верностью монархии и защитой общерусских интересов.
Разделенные действовавшими клятвой и анафемой Московского собора 1667 г. взаимно «чужие» западнорусские новообрядцы и старообрядцы не стали, и не могли стать «своими». Сохранялась и традиционная обособленность регионального старообрядчества, сохранявшая его религиозно-этническую и культурную самобытность от воздействия православного и иноверного окружения. Однако традиционный изоляционизм локальных религиозно-этнических общин старообрядцев, рассеянных по всему региону, и на этот раз не стал препятствием для решительного выхода в общественно-политическую жизнь модернизирующегося российского общества. Обретенную веротерпимость, безопасность и защиту своих социально-экономических и этнокультурных интересов местные старообрядцы связывали, как и прежде, с лояльностью монархии и территориальной целостностью Российского государства.

Источник: РАРОГ