Самостоянье и смирение

28 мая 2015 года в Зале церковных соборов кафедрального соборного Храма Христа Спасителя в Москве были названы лауреаты Патриаршей литературной премии имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия: прозаики Юрий Бондарев и Александр Сегень и поэт Юрий Кублановский.
С Юрием Михайловичем Кублановским мы беседуем о назначении поэта-христианина в современном секулярном мире.

— Юрий Михайлович, мы поздравляем Вас с получением высокой награды — Патриаршей премии в области литературы! Что она для Вас значит?

— Для меня получение Патриаршей премии означает то, что Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл и Мать-Церковь признали, что моя творческая деятельность лежит в русле отечественной христианской культуры. Для меня это, конечно, очень важное и радостное событие. Я всегда надеялся на то, что моя поэзия находится в русле русской духовной культуры. И вчера мои надежды были подтверждены церковным авторитетом.

В ранней юности, когда я был еще, что называется, щенком, я писал, как Бог на душу положит. Но со временем мое мировоззрение становилось более осознанным, а стиль — более твердым, и однажды ко мне пришло понимание того, что поэту необходима внутренняя задача. Я сформулировал ее так: новизна в каноне. Чтобы все было ново, чтобы каждый эпитет был оригинален, но чтобы эта оригинальность не бросалась в глаза, как у футуристов, а заключалась в твердом и благородном коконе традиции, канона. Примером для меня стала русская икона, где все ново, но все подчинено высшей задаче. Соревноваться с этим божественным видом творчества, конечно, невозможно, но мне хотелось, чтобы в моей поэзии было так же.

А в чем же заключается эта высшая задача? Религиозное понимание бытия и возрождение культуры России. В молодости мне казалось, что вся советская культура есть провал в бездну по сравнению с культурой дореволюционной, поэтому первоначальный импульс моего творчества состоял в том, чтобы перебросить мостик через советскую литературную конъюнктуру к настоящей литературной России. Потом я немного остыл, угомонился и понял, что некоторые литераторы советских времен тоже решали задачи, имеющие культурный смысл.

— Вы любите цитировать фразу: «Поэзия — это задание, которое должно быть выполнено наилучшим способом»...

— Да, это цитата из Евгения Баратынского.

— Так в чем же заключается это задание сегодня? Какая задача стоит перед современным поэтом — в мире, в котором поэзия практически потеряла своего читателя, и перед поэтом-христианином — в мире, который хочет освободиться от своих христианских корней?

— Понимаете, то, что сильно сузился круг людей, читающих поэзию, — это данность. Но он сузился только по сравнению с советскими временами, когда поэты-шестидесятники собирали стадионы. Они собирали такую огромную аудиторию не потому, что писали так прекрасно и универсально, что были ясны массам, а потому, что там веяли сквознячки свободы, и сотни тысяч людей летели на эти сквознячки, как мотыльки на свечку. Это была совершенно особая культурная и социальная ситуация, которая уже никогда не повторится. Серебряный век тоже дал своих поэтических кумиров, таких как Блок, которого узнавали все на улицах Петербурга, но сборники многих поэтов выходили очень незначительными тиражами, почти такими же, как теперь, если не меньше.

К этой ситуации нужно привыкнуть. Но, с другой стороны, необходимо признать, что в современной культуре поэзия играет более чем скромную роль, потому что постхристианская цивилизация не предполагает развития таких духовно-аристократичных видов творчества, как настоящая музыка, живопись или поэзия. Конечно, мы с вами христиане, но нужно смотреть правде в глаза: мы живем в постхристианскую технотронную эпоху с развитой идеологией потребления. Поэтому настоящий поэт не может не чувствовать себя маргиналом. Нужно иметь мужество с этим смириться и продолжать выполнять свой творческий долг. А задача, которая стоит перед поэтом, не изменилась и в наши суровые в культурном отношении времена: максимально воплотить свой творческий дар, ниспосланный Господом Богом, не навредив ни сердцу читателя, ни Отечеству, распорядиться этим даром деликатно и бескорыстно.

— Призван ли поэт-христианин писать стихи на религиозные темы или быть проповедником в стихах?

— Если религиозная тематика становится специальным заданием, то никакой пользы подобные писания, конечно, не принесут, потому что это не задание, данное свыше, а достаточно умозрительная цель. Вот почему большинство религиозных стихотворений неудачны. Но есть среди стихов, написанных на религиозную тему, такие шедевры, как «Сретенье» Иосифа Бродского или религиозные стихи Бориса Пастернака из романа «Доктор Живаго», гениальные стихотворения Пушкина, Лермонтова. Писать тексты с острым религиозным содержанием — это наитруднейшая для поэта задача, и она может быть выполнена не умозрительно, а только по вдохновению. Стать религиозным поэтом специально невозможно, как ты в Бога ни веруй. Поэзия — это все-таки вид словесности, а не прилежное упражнение в изложении религиозных понятий.

— А у Вас бывали ситуации, когда вдохновение диктовало строки, несовместимые с Вашими религиозными убеждениями или с благочестием?

— Нет, у меня таких ситуаций не бывало. Я считаю, что любовная лирика, если Вы это имеете в виду, — это полноценный жанр поэзии, который существовал с древнейших времен, и стыдиться тут нечего, если, конечно, строки, пусть даже связанные с эротикой, не носят скабрезного характера. К сожалению, в поэзии подобные случаи встречаются. Например, у Иосифа Бродского есть строки, которые во мне вызывают омерзение: он, увы, порой путал, как говорится, Божий дар с яичницей, и упоминал имя Христа в совершенно неподходящих, кощунственных контекстах. У меня таких провалов, надеюсь, нет, может быть, потому, что я более воспитан в религиозном отношении. Но, когда я пишу стихи, я ничего не боюсь.

— Ваше творческое становление совпало с тем периодом в истории нашей страны, когда творческая интеллигенция стремилась духовно противостоять советской власти. Некоторые поэты, например ленинградской поэтической школы, ярчайшим представителем которой была Елена Шварц, пытались противостоять советской власти на почве очень своеобразно понятой, можно сказать, еретической религиозности. Как Вы относитесь к поэзии такого рода?

— Я отношусь к поэзии такого рода с любопытством. Елена Шварц — это поэтическая хлыстовка. У нее был замечательный поэтический дар, но к ее религиозным исканиям я отношусь с юмором. Могу сказать больше, в своей жизни я встречал только двух людей с ярко выраженными чертами гениальности — это Иосиф Бродский и Александр Солженицын. Но и у Елены Шварц были заметны настоящие проблески гениальности. Да, у нее действительно была своя религия, хотя отпевали Елену, согласно ее воле, по православному обряду.

— А как мы должны относиться к исканиям Иосифа Бродского? Ведь он действительно огромный поэт, у которого есть и блестящие примеры подлинно христианской лирики, и кощунственные строки?

— Бродский был человеком своего времени, очевидно, недостаточно просвещенным и дисциплинированным в духовном плане. Есть вещи, которые он знал плохо, например русскую историю. Вот почему он не любил Россию, не был проникнут ни ее духом, ни ее эстетикой, не понимал красоты исторических зданий. Он полагал, что ведет свой диалог с Творцом, воображал себя Иовом на руинах, а Церковь и священнослужители были в его глазах более чем сомнительными посредниками между Богом и человеком. Отсюда и кощунства. Христианство для него являлось величайшим феноменом, но не столько духовным, сколько культурным. Здесь отчасти сказалось время, отчасти — его еврейское происхождение, отчасти — ориентация на западные культурные образцы.

— А какие культурные образцы стали путеводными для Вас? Какая литературная традиция оказала на Вас наибольшее влияние?

— Из поэтов XX века особую роль в моей жизни сыграл Мандельштам. На меня определяющее влияние оказала именно его поэтика. Его мировоззрение мне не близко. По политическим взглядам он был близок к эсерам, был в его творчестве и «советский» период.

Но у него есть ранние пронзительные пророческие стихи о русской революции:

Среди лесов, унылых и заброшенных,
Пусть остается хлеб в полях нескошенным!
Мы ждем гостей незваных и непрошенных,
Мы ждем гостей!
<…>
Они ворвутся в избы почернелые,
Зажгут пожар — хмельные, озверелые…
Не остановят их седины старца белые,
Ни детский плач!
Среди лесов, унылых и заброшенных,
Мы оставляем хлеб в полях нескошенным.
Мы ждем гостей незваных и непрошенных,
Своих детей!

Он написал эти строки, когда ему было двадцать с небольшим лет. Его образная система чрезвычайно интересна. Открывая его книгу, всегда можно найти что-то новое и свежее... Прежде я любил стихи Анны Ахматовой, сейчас я к ней по разным причинам охладел, хотя в ее поэзии есть невероятно сильные отдельные образы:

И была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда гроб несут.

Это же гениально! Меньше люблю Цветаеву. У нее просто невероятное количество восклицательных знаков. Считаю, что знак восклицания должен быть один на стихотворение. Цветаева кажется мне слишком пафосной и истеричной. Она слишком рано берет «верхнее “до”», чуть ли не со второй строфы, если не с первой.

Из XIX века люблю всех, кроме Некрасова. Идеология, которую несли его стихи, была разрушительна для России. Он слишком явно заигрывал с демократами, да просто-напросто с бесами, как их определил Достоевский. Этого я не могу ему простить, ведь он мой земляк. А все остальные поэты XIX века — это мои «вечные спутники».

— Как Вы открыли для себя церковную традицию? Как Вы пришли к вере? Ведь в тот период, когда Вы воцерковлялись, было трудно найти даже элементарную информацию о Церкви.

— К вере я пришел через профессию. По профессии я искусствовед. После окончания университета я уехал работать экскурсоводом на Соловки. И хотя в тот период Соловки были гораздо больше похожи на гулаговский лагерь, чем на монастырь, я проникся силуэтами старой русской архитектуры. Находясь под сильным впечатлением от них, заново перечитал курс русской истории и с Соловков вернулся уже другим человеком. Огромную роль в моем становлении как христианина сыграл образ митрополита Филиппа, может быть, немного модернизированный в моем сознании. Ведь он начинал свое служение на Соловках прежде, чем уехал в Москву. В конце концов он был задушен Малютой Скуратовым в Тверском Отроче монастыре. Меня привлекал в его судьбе опыт противостояния неправой власти, но не диссидентский, условно говоря, а евангельский. При советской власти я любил заходить в храмы, но внутренне держался на дистанции от Церкви: мне казалось, что она слишком лояльна к коммунистическому режиму. Мой духовный путь был, видимо, обычным для моего времени: от неофита до человека, для которого вера становится неотъемлемой частью повседневной жизни.

— Вы затронули очень важный вопрос о возможности противостояния власти. Апостол Павел говорит: «Нет власти не от Бога». Как Вы считаете, может ли христианин быть диссидентом и как далеко может простираться его повиновение неправым властям?

— Это серьезная проблема, которую каждый должен решить для себя сам. Ответ на этот вопрос зависит от личного мирочувствования, от темперамента, от человеческой храбрости, от того, чего больше в характере человека, конформизма или нонконформизма, от огромного букета намерений, порывов и жизненных поползновений.

Мне кажется, что на явную государственную несправедливость нельзя не отвечать твердо и членораздельно, несмотря на то что христианин во всех жизненных ситуациях должен проявлять смирение. Но оценивать поступки власти нужно, сообразуя их не с правами человека или свободой творчества, а с идеалом евангельским. И собственное противостояние власти нужно оценивать исходя из того, пользу или вред принесет оно твоему Отечеству, твоему народу, твоим современникам, потомкам. Здесь для нас ориентиром могут стать строки Пушкина:

Два чувства дивно близки нам.
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.
На них основано от века,
По воле Бога самого,
Самостоянье человека,
Залог величия его.

Самостоянье — это отнюдь не гордыня! Но необходимо сделать так, чтобы в тебе уживалось самостоянье со смирением, а это очень непростая задача, которая решается в течение всей жизни. Окончательного же решения у этой задачи не может быть в принципе.

— Вы не только поэт, но и историк, публицист, аналитик. Сейчас в обществе идет активный процесс переоценки исторических итогов XX века, в частности советского периода и фигуры Сталина. Как Вы считаете, насколько адекватно современное общество представляет себе историю XX века? Извлекли ли мы какие-то уроки из прошлого или нам это еще предстоит?

— По-моему, никаких уроков мы не извлекли. Удивительно, насколько быстро была забыта советская власть, мученики и наше существование в 70-е годы. Я уверен, что, если поместить Захара Прилепина, Дмитрия Быкова или других симпатизантов советскому строю на неделю в те условия, в которых жил наш народ в реальные 60–70-е годы, они уползут оттуда на четвереньках. Они просто не нюхали настоящей советской власти и поэтому относятся к ней совершенно неадекватно.

Реабилитация советского периода связана с тем, что сейчас хотят выстроить единую концепцию российской истории и советский период включить в ее общий поток, найти и в нем светлые стороны. Но я полностью разделяю мысль Солженицына о том, что 1917 год — это национальная катастрофа и гибель русской цивилизации, а отнюдь не выход ее на другой виток существования. Понимаете, в 1990-е годы, в период «великой криминальной революции», либеральные и демократические принципы были настолько скомпрометированы, настолько низко пала Россия и в моральном, и в политическом отношении, что государственная мощь, которая была при советской власти, когда нас боялись в мире, многим сегодня кажется соблазнительной. Но не мне. Я слишком хорошо помню, как мы тогда жили. По моему глубокому убеждению, реабилитация коммунистического режима не может быть хоть сколько-нибудь позитивной для современного общества.

— А монархическая идея? Жива ли она еще, актуальна ли? Можем ли мы оглядываться на этот период истории как на идеал?

— Я думаю, монархическая идея жива и сейчас. Ведь и Сталина поднимают на щит, потому что воспринимают его как модификацию образа царя. Русский традиционалист, а православный христианин в особенности, все-таки монархист в душе. Тертуллиан сказал, что душа человека по природе своей христианка. А у русского православного человека душа по природе монархистка. Поэтому любой авторитаризм кажется нам привлекательным, в том числе и мне. Я отнюдь не сторонник демократии без берегов, которой мы хлебнули в 1990‑е годы. Этот путь, во всяком случае, не для России. А теперь мы видим, что и остальному миру он так же не подходит, потому что именно демократия без берегов и выстроила технотронную потребительскую цивилизацию, которая может привести человечество к финишу, если оно не вернется к идее самоограничения, самораскаяния, самовоспитания. Если этого не произойдет, то XXI век может оказаться последним в истории человечества.

— Как Вы относитесь к мысли Александра Исаевича Солженицына о том, что русский народ должен принести покаяние за то, что мы совершили в XX веке? Эта мысль одинаково раздражает и либералов, и патриотов. Если покаяние возможно, то какие формы, на Ваш взгляд, может оно принимать? Ведь церковное Таинство Покаяния — это не общественный, а личный акт?

— Это и личный акт, и акт культуры. Сейчас в нашем обществе никакого покаяния нет. Покаяние — это не саморазоблачение. Настоящее покаяние только укрепляет сердце. Это то, к чему Сонечка Мармеладова призывала Раскольникова. Покаяния бояться не надо. А те, кто ругают Солженицына, просто не понимают этого феномена. Ведь покаяние — это отнюдь не разоружение перед западным миром. Солженицын понимал покаяние как самоочищение ради возрождения России. И с этим, как мне кажется, не поспоришь.

— Но все-таки, какие формы оно может принять? Наверное, здесь свою роль должна сыграть интеллигенция? Как, например, сыграла свою роль интеллигенция Германии, которая проделала огромную духовную работу по осмыслению черных страниц своей истории.

— Германии помогли это сделать. Я боюсь, что сейчас у нас просто нет сил на подобное переосмысление. Сейчас наше общество находится в состоянии деградации, как сталинистская его часть, так и либеральная. Идет измельчание публицистической мысли. Единственное мое упование — это приходская жизнь. Только через нее может начаться подлинное возрождение России. Такие батюшки, которые изо дня в день несут свой крест, занимаются просветительской работой и которые сами достаточно просвещены, чтобы не лепить золотого нимба вокруг сталинской преступной головы, есть и в Москве, и в провинции. Их больше, чем кажется. И я надеюсь, что их работа по одухотворению нашего общества принесет свои плоды.

— Коль скоро Вы уповаете на приходские общины — как бы Вы охарактеризовали духовное состояние общества? Можно ли сказать, что оно стремится к Православию, к Церкви, что процесс воцерковления народа реально идет?

— Это путь. И мы в начале этого пути. Верно говорят, что сейчас в храмах больше захожан, чем прихожан. Странно было бы, если бы это было иначе. Ведь мы пережили глобальную духовную катастрофу. Да и современная культура, которая облучает общество, особенно молодежь, носит ярко выраженный антихристианский характер. Честно скажу, я смотрю на Запад и вижу, что западное христианство скукоживается на глазах, как сказочная шкурка лягушки. Не дай Бог, если у нас произойдет нечто подобное. Здесь свою роль сыграли страшная махина бизнеса и масскультура потребления, противостоять которым очень трудно. Все сейчас превратилось в бизнес. Когда-то Карл Маркс говорил, что нет ничего, чего бы капиталисты не предали ради больших денег. При коммунистах мы смеялись над этой фразой, думали — нам бы ваши заботы! А сейчас мы видим, что власть денег — это угроза никак не меньшая, чем коммунистическая, и столь же тоталитарная. Идеология потребления истребляет культуру, истребляет религию, истребляет нравственность и, в конце концов, поедает и самого человека как образ и подобие Божие.

— Власть тоталитарной идеи, власть рынка… А может ли христианство, Православие стать для России третьим путем? Или христианство — это духовная сфера, и оно не может иметь выхода в политическое измерение?

— Нет, христианство могло бы стать третьим путем, но не в сфере политики, а в сфере формирования человеческого сообщества. Но пока говорить об этом рано. Я, например, чувствую глобальное одиночество и знаю, что это моя плата за верность убеждениям, за то, что я «двух станов не боец, но только гость случайный». Иосиф Бродский как-то мне рассказывал, что Лев Лосев впадал в панику, если ему никто не звонил в течение двух-трех часов. Я спрашивал Евтушенко, зачем он в 1990-е годы уехал в США. И он отвечал, что в России у него было не более трех-четырех звонков за день. Эти люди впадали почти в наркотическую зависимость от собственной популярности. Но я сознательно отказался от востребованности ради того, чтобы сохранить свои убеждения в том, что третий путь возможен. И я продолжаю говорить при любой возможности о том, что третий путь действительно существует и состоит он в возвращении на пути христианские.

Юрий Михайлович Кублановский — русский поэт, публицист, эссеист, литературный критик, искусствовед, автор 19 книг стихов и многочисленных публикаций в журналах «Новый мир», «Знамя», «Континент», «Октябрь», «Дружба народов». Произведения Юрия Кублановского переводились на английский, немецкий и французский языки.

Он — лауреат многих литературных премий, в том числе премии Александра Солженицына (2003) — «за языковое и метафорическое богатство стиха, пронизанного болью русской судьбы; за нравственную точность публицистического слова» и Новой Пушкинской премии (2006) — «за совокупный творческий вклад в отечественную культуру».

Журнал «Православие и современность» № 34 (50)

Беседовала Екатерина Иванова