Русь соборная и имперская Церковь 4. Алексей Величко

Часть 1

Часть 2

Часть 3

Глава VII. «Симфония властей» и главенство государя в Церкви

Осмелимся утверждать, и предыдущее изложение имело своей целью доказать этот вывод, что весь ход развития России, как «Третьего Рима», вёл к тому, чтобы Русский самодержец принял бразды правления и государством, и Церковью в свои руки. Чтобы он включил церковные органы в состав единой административной вертикали, попутно упразднив патриаршество, чего ранее на Востоке никогда не случалось.

Явилось ли это решение изменой идее «симфонии властей», как нередко утверждают? Не стал ли царь Петр Алексеевич узурпатором, посягнувшим на святое – главенство в церковном управлении? Не поставил ли своими нововведениями Церковь на грань катастрофы?

Для ответа на этот чрезвычайно важный вопрос отметим вначале, что «симфония», которую нередко (и ошибочно) отождествляют исключительно со строем Московского царства, не является конкретной формой организации политического устройства того или иного государства. Это – генеральная идея, сущность христианской теократии, смысл которой заключается в солидарной деятельности духовной и политической властей на основе единой системы духовных ценностей, максимальное отождествление, насколько это вообще возможно, задач Церкви и государства, и такое распределение полномочий между их органами, которое не признает никаких жестких границ и различений.

«Симфония властей» возникает не тогда, когда Церковь и верховная власть параллельно сосуществуют на правах равноправных партнёров (чем, якобы, обеспечивается свобода Церкви) – этого никогда не было и, надо полагать, не будет. А когда они представляют единый органичный союз, различимый изнутри лишь в частностях (где проявляется церковное начало, а где – государственное), но неразличимый вовне. Естественно, для полной «симфонии» нужно, чтобы церковное общество в материальном смысле совпадало с обществом политическим по членам и географии. Безусловно, в Византии, а потом и в России царь рассматривался всеми в качестве главы земной Церкви. Но тем самым император признавал себя слугой Церкви и подчинял ей государство[1]. Утверждать, что «Церковь не может и не должна служить государственным видам и соображениям»[2], значит – полностью перечёркивать историю Кафолической Церкви, как она сложилась с первых дней её имперского существования в Византии и продолжалась почти 2 тысячи лет.

Государство, да и Церковь, если мы говорим о земной её организации, не являются константами; это динамичные общественно-политические образования, имеющие собственную историю, настоящее и будущее. Русская церковь времён Византии представляет собой в правовом и политическом отношении совсем иную картину, чем она же век спустя, когда Константинополь пал, а Россия получила в лице Иоанна Васильевича (Грозного) собственного самодержавного царя, а чуть позднее и патриаршую кафедру. В свою очередь, византийская «симфония» хотя и послужила прообразом церковно-правительственных отношений в государствах Западной Европы, но есть все основания утверждать, что германские или франкские «симфонические» порядки были отличны от восточных. Иными словами, «симфония» имеет различные виды, обусловленные конкретными материальными причинами – временем, местом, характером участников исторического процесса и т.п.

Поэтому вывод, будто «византийская "симфония" (гармоничное взаимодействие) между императором и патриархом никогда реально не привилась в России»[3], едва ли обоснован. Виды «симфонии» могут меняться, тем не менее, всех их объединяет указанный выше теократический код, содержащийся в самой ее идее, и который нередко совершенно индифферентен некоторым внешним атрибутам.

Поскольку же, как отмечалось выше, при всех интерпретациях этой идеи всегда сохранялись главные элементы – единоверующее общество, органичность церковного и политического союза, монархическая форма правления, любой из известных нам видов демонстрирует широчайшее участие государей в делах религиозного благочестия и церковного управления. В этом отношении Пётр Великий не изобрёл ничего нового.

Например, уже в Древнем Израиле систематически встречаются примеры объединения первосвященнического и царского сана в одном лице. Разумеется, в первую очередь мы говорим о библейских харизматиках – Моисее, Давиде, Соломоне, Иисусе Навине, Осии. Но не только о них. Особенно эта практика характерна для династии Хасмонеев. Так, цари Ионатан (152-143 гг. до Р.Х.), Симон (143-140 гг. до Р.Х.), Гиркан I (134-104 гг. до Р.Х.), Александр I (103-76 гг. до Р.Х.), Аристобул II (67-63 гг. до Р.Х.), Гиркан II (65 г. до Р.Х.), Антипатр II (47-43 гг. до Р.Х.) и Аристобул III (36 г. до Р.Х.), по словам современника, «наслаждались тремя величайшими преимуществами одновременно – государственной властью, саном первосвященника и пророческим даром»[4].

Но несопоставимо более яркими, многоцветными красками эта картина заиграла в эпоху великой Византии – колыбели христианской цивилизации, ставшей примером подражания не только для Западной Европы, но и для государств, принадлежавших к цивилизации ислама. Нет никакого сомнения в том, что многие «визитные карточки» византинизма, ставшие её бесценными украшениями, рождены той удивительной особенностью организации общества, согласно которой Византийский император стоял во главе и светского правительства, и церковного управления. Буквально выражаясь, нет ни одной стороны деятельности Церкви, которая была бы обойдена им или неподвластна ему.

Чтобы не быть голословными, напомним, что св. Константин Великий (306-337), Константин II (337-340), Констант (337-350), Грациан (367-383), Валентиниан III (423-455), св. Феодосий Великий (379-395), св. Пульхерия (450-453), св. Маркиан (450-457), св. Феодосий Младший (408-450), св. Лев Великий (457-474), св. Юстиниан Великий (527-565), Константин IV (668-685), Юстиниан II (685-695, 705-711), св. Ирина (797-802), св. Феодора (842-856), Василий I Македонянин (867-886), Алексей I Комнин (1081-1118) и Мануил I Комнин (1143-1180), Андроник III Палеолог (1328-1343) и Иоанн VI Кантакузен (1347-1354) своими законами устанавливали единственно допустимое в Империи православное вероучение. И их участие в обсуждении догматических вопросов было далеко не формальным. Как отмечал еще Е.Е. Голубинский, только новеллы императора св. Юстиниана Великого по делам Церкви, не вспоминая уже о других царях, представляют собой два «Духовных Регламента». Только первые 13 титулов 1 книги «Кодекса Юстиниана» «представляют собой не меньше, чем наш Регламент»[5].

Конечно, Вселенская Церковь безмерно обязана Вселенским Соборам в разъяснении догматов христианской веры и сохранению её в чистоте и незыблемости. Но разве кто-нибудь станет оспаривать тот немаловажный факт, что все они собирались исключительно царскими велениями, что императоры определяли повестку их заседаний, количество и состав участников, а сами соборные определения получали общеобязательное значение лишь после их утверждения Византийскими василевсами? Более того, когда императоры присутствовали на соборных заседаниях, они всегда, без исключения, занимали председательствующее место, как главы церковного управления[6].

Затем на смену Вселенским Соборам пришел Константинопольский синод, где рассматривались самые разнообразные вопросы. Но замечательно, что синодальные определения также подлежали обязательному императорскому утверждению. Если это условие не соблюдалось, как, например, «Томос» Константинопольского патриарха Сисиния (996-999) 997 года, то они не признавались судами в качестве правового акта[7].

Именно императоры устанавливали административно-территориальное устройство Кафолической Церкви, предоставляли епархиям статус митрополии, назначали епископов, архимандритов и самих патриархов – причём, не только Константинопольских, но и остальных восточных предстоятелей. Как следствие, и смещали их руками остальных архипастырей. Своими законами определяли порядок назначения архиереев и контролировали данный процесс. Устанавливали круг полномочий и обязанностей всех епископов, включая патриархов.

Каноническое нормотворчество императоров было также чрезвычайно широким. Условия вступления в священство и хиротония епископа, порядок служения Литургии, разрешение конкретных прецедентов, наказания за совершение преступлений против веры и многое, многое другое стало предметом обычных забот Византийских самодержцев. Все это – общеизвестные факты, доступные и очевидные. Но чрезвычайно важно, что данная практика существовала не только на берегах Босфора, но и на Западе.

Уже Каролинги и их современники после помазания, совершённого Римским епископом, полагали, что несут «королевское священнослужение» – именно так, в частности выразился сам папа Стефан III (768-772). С тех пор короли обозначают свою власть термином ministerium. Тем самым они хотели сказать, что несут службу по отношению к высшей власти, т.е. к Богу. Они называли себя «Его слугами», «Его уполномоченными», «исполнители Его воли» здесь, на земле. Такая концепция вручала королям высокие права. С тех пор короли начали заседать на Соборах епископов, даже председательствовать на них, обсуждать вопросы догматов и издавать обязательные постановления для Церкви по вопросам ее внутреннего порядка и вероучения. Вообще все, что касается религии, теперь находится в его ведении[8].

Все без исключения церковные Соборы на Западе созывались королевской властью. Как и на Востоке, в Византии, соборные решения также получали законную силу лишь после их одобрения и обнародования королями. Не случайно в одном из соборных постановлений читаем: «Вот статьи, составленные нами, епископами и аббатами. Мы постановляем, чтобы они были переданы государю императору, дабы мудрость его добавила в них недостающее и изменила противное разуму, и дабы то, что будет ею признано в них за благо, было обнародовано ею и получило силу исполнения». Итак, Соборы имели лишь право предложения; законодательная власть и здесь принадлежала императору даже в области церковной дисциплины и веры[9].

Короли имели и право апелляции – на все решения епископских судов король мог вынести кассационное решение. Каролинги любили принимать титул «защитник Церкви», и в те времена это понятие означало патронаж короля над Церковью, настоящий договор о патронате, и епископ должен был приносить королю присягу на верность, как и любой другой вассал. При назначении епископов и аббатов допускалось избрание, но предварительно нужно было получить разрешение короля[10].

Правительство Каролингов брало на себя миссию не только заботиться о мирских интересах, но еще и укреплять господство нравственного блага. Короли франков считали себя поставленными Богом для того, чтобы препятствовать «возрастанию греха на земле», предупреждать людей «не попадать в лапы сатаны», «способствовать произрастанию плодов доброго учения и уничтожению пороков». Они брали на себя попечение об общественной нравственности, о религии, как бы об интересах Бога, полагая, что их права и обязанности простираются на управление мыслью и совестью[11].

Систематически их посланники, missi, по приезде в регион созывали собрания, на которых методом опроса уточняли, как соблюдается религия, каково поведение духовенства, знают ли аббаты и аббатисы устав своего монастыря, согласно ли их поведение с этим документом, знает ли христианский народ Символ веры, соблюдается ли воскресный отдых и т.п. Missi имели право беспрепятственного посещения всех монастырей, включая женские обители, контролировали образ жизни епископов и монахов, проверяли, правильно ли совершается Литургия, совершается ли крещение по римскому обряду, или нет. Им же предписывалось королём посещать церковные сокровищницы и ревизовать имущество. Наконец, от них требовали проверять церковные книги на предмет возможно вкравшихся туда ошибок[12].

Могут сказать, что такое положение дел было характерно лишь для сильных Каролингов и слабых Римских папах – ничуть не бывало. Императоры Саксонской династии Оттон II (973-983) и его сын Оттон III (983-1002) ничуть не стесняли себя на церковном поприще, не особенно задаваясь вопросом, насколько характерный понтифик сослужит им в делах христианского благочестия. И именно по требованию императора Генриха II Святого (1002-1024) в 1014 г. Filioque был официально включён папой Бенедиктом VIII (1012 – 1024) в Символ Веры.

В эпоху Реформации, когда институт папства оказался на волосок от гибели, именно активное участие западных королей в церковной жизни стало неодолимой преградой на пути распространения протестантизма. Например, в Англии закрепилась практика инаугурационных проповедей при восшествии короля на престол. Она вполне соответствовала образу короля, несущего ответственность перед Богом в качестве посредника, дающего отчёт Христу обо всех своих подданных. Первейшая задача Английского короля, как викария Христа, Его наместника, заключалась в молитве за всех англичан (!), за королевство и самого себя, дабы Господь наставил его на путь истинный[13].

Когда широкое распространение идей протестантизма привело к тому, что 9/10 немцев отпали от Римо-католической веры, глава Священной Римской империи германской нации Карл V (1519-1556) потребовал от папы Павла III (1534-1549) соборно изучить вопросы о непорочном зачатии Пресвятой Богородице, учение об оправдании, первородном грехе, а также практику причащения мирян лишь Телом Христовым. Нельзя сказать, что это решение было продиктовано конъюнктурными соображениями: в Германии к тому времени Рим ненавидели настолько, что очень многие предлагали императору взять в свои руки дело национализации Германской церкви. Независимость и абсолютный характер императорской власти, как раз, никто не оспаривал. Но Карл V действовал, как настоящий государь Западной империи, ответственный за судьбу Западной церкви перед Богом[14].

Именно по его инициативе и после долгого сопротивления Римской курии, которому император противопоставил всю свою неукротимую волю, был созван и после многих перипетий завершил работу знаменитый Триентский (или Тридентский) собор 1545-1563 годов. Карла V поддержал французский король Франциск I (1515-1547), потребовавший от папы преобразовать курию, уменьшить число кардиналов, уничтожить противозаконные привилегии епископов, ограничить случаи отлучения от Церкви и прекратить симонию. По их требованию члены Собора должны были изучить важнейший догматический вопрос о божественном происхождении епископской власти, иными словами, о независимости архиереев от Римского папы[15].

Когда папская курия попыталась проигнорировать вопросы, поставленные императором, Карл V демонстративно издал в мае 1548 года временный закон о вере «Interim», которым не только разрешил без предварительного согласия Апостольской кафедры причастие под двумя видами для мирян и брак для священства, но и предписывал возобновить практику ежегодных провинциальных Соборов.

Его собрат во Франции, новый король Франциск II (1559-1560), подталкиваемый к решительным действиям своей матерью-королевой Екатериной Медичи (1547-1559), пошёл ещё дальше. В мае 1562 г. его посланники представили Триентскому собору «Список реформ», в котором содержались требования перейти на национальный язык при совершении богослужения, подчинить священников правилам строгой морали, разрешить употребление мяса в постные дни (в определённых случаях), ограничить число бенефиций для кардиналов и епископов т.п.

Замечательно, что император и его племянник испанский король Филипп II (1556-1598) вовсе не собирались ограничивать себя ролью организаторов Собора. Слывший редкостным католиком, испанец потребовал от папы не допускать никаких компромиссов с реформаторами и чётко сформулировать католическое вероучение. Даже португальский король Жуан III Благочестивый (1521-1557) направил в Рим ряд требований. Король желал уменьшения числа кардиналов, уничтожения резервации (право папы распоряжаться вакантными бенефициями) и экспектативы (права духовного лица на получение бенефиций), прекращения практики хиротонии в епископы лиц в качестве награды за прежние услуги курии без каких-либо намерений данного лица служить в качестве архипастыря, резкого уменьшения числа интердиктов и отлучений[16].

Понятно, что Древняя Русь, принявшая веру от греков, активно общавшаяся с Западом, жила той же традицией деятельного участия государей в делах Церкви. Уже князь Ярослав Мудрый (1016-1054) материально обеспечивал священство из государственной казны, законом обязав помимо этого выделять десятую часть всех городских доходов на Церковь. Политическая власть заботилась о христианском просвещении и строительстве храмов, подавляла волнения язычников, давала средства на содержание епископата, формировала церковный суд и активно участвовала во внутрицерковной жизни.

Князья изменяли границы епархий, предопределяли назначение архиереев на кафедры и их перемещение, давали своё согласие на обретение святых мощей, обеспечивали исполнение решений церковного суда, взыскивали штрафы и отправляли в заточение еретиков. Еще в первой половине XIV века монах Акиндин горячо внушал святому благоверному Тверскому князю Михаилу Ярославовичу идею царской ответственности в делах веры и Церкви[17]. А Московский князь Василий Темный (1425-1462) писал в Польшу: «Кто будет нам люб, тот и будет митрополитом всея Руси»[18].

Это были не пустые слова. Когда западнорусские епископы поставили по желанию литовского князя Витовта (1392-1430) в митрополиты Григория Самвлака (1416-1419), они обосновывали свой выбор тем, что и в Византии Константинопольский патриарх вместе с синодом не могут поставить над собой самостоятельно кандидата по правилам, но лишь того, кого велит царь[19].

Царь Иван Васильевич (Грозный) в соборной грамоте 1564 года так определял своё отношение к церковным делам: «Прияхом скипетры Российского царствия, тако же и благосостояние святых Божиих церквей, и монастырей, и мест»[20].

Государство активно вмешивалось в дела церковного управления, порой даже чрезмерно, но тоже нужно сказать и об участии священноначалия в политической жизни страны. В 1621 году царю Михаилу Федоровичу (1613-1645) даже пришлось издать приказ в адрес воевод Рязани, дабы те прекратили практику рассмотрения судебных дел в отношении священства. А его отец Московский патриарх Филарет организовал три Патриарших приказа, поставив начальниками мирян: двух бояр и дворецкого; лишь казначеем патриарха являлся монах. Сам Филарет на территории патриаршей юрисдикции, которая была чрезвычайно обширна, самостоятельно устанавливал налоги и подати, включая и те, которые распространялись на мирян. Характерный пример «симфонического» взаимодействия являет нам одно из посланий патриарха Иосифа (1642-1652) накануне Великого поста 1646 года, в котором тот повелевает всем православным христианам Руси вести себя пристойно, избегать пьянства и сквернословия, смирно стоять на службах, а священникам предписывалось не делать никаких денежных сборов во время Литургии. Патриарх предписал сообщать о нарушителях его послания царю, дабы тот наказал их. А в 1647 года по просьбе игумена Соловецкого монастыря царь Алексей Михайлович написал послание братии, в котором под угрозой наказания запретил им держать у себя в кельях крепкие напитки.

Зимой 1649 года всем воеводам был разослан царский указ такого содержания: «На Москве и во всех городах всем православным христианам в Филиппов пост поститься со всяким благоговением, по правилам святых отец и по уставам. И во время божественного пения в церкви стоять со страхом и молитву творить беспрестанно, а разговоров и шептания и никаких речей меж себя не говорить». Подобные указы систематически выпускались царём, из чего следует сделать вывод, что царская власть Москвы следила не только за целостностью православного вероучения, но и за соблюдением церковных заповедей и вообще пеклась о спасении душ своих подданных[21].

Наш епископат и Соборы нисколько не сомневались в полномочиях Русского царя регулировать сферу церковных отношений. В постановлении Собора 1660 года так прямо и говорится: «Царю же Свою Церковь Господь преда, и закону ея поучатися день и нощь научи на устроение и вознаграждение сущим под рукою людем. Царь же Боговенчанный, паче же благочестивый, православный и христолюбивый, есть благочинный раздаватель чина. Ему, яко благочинному чина раздателю, о благочинии церковном, о боголепном православныя церкве апостольския благоустроении же пещися».

10 марта 1660 года царь Алексей Михайлович написал грамоту в Великий Новгород князю Куракину, воеводе этого города, в которой заявляет, что ему стали известны случаи, когда местные христиане, не имеющие духовников, не считают нужным исповедоваться. Государь настаивал, чтобы все говели и исповедовались все четыре поста, а если это в силу крайней нужды невозможно, то хотя бы говели Великим Постом. Царь приказывает воеводе вместе с его подчинёнными «в Новгороде, Новгородском уезде, архимандритам, и игуменам, и протопопам, и приходских всех церквей попам и дьяконам Церкви Божией пасти, закон и заповедь хранити пакожде велели».

А под Филиппов пост 1662 года Алексей Михайлович указал всем православным христианам поститься без устали, в монастырях монахам соблюдать житие, «приличное иноческому обещанию», а также петь молебны: в понедельник – о воссоединении всех христианских Церквей, в среду – Богородице, в пятницу – о победе над супостатами.

Являлось само собой разумеющимся, что царь, как хранитель веры, обязан реагировать всей силой государственной власти на открывающиеся прецеденты. Но они же использовали церковные учреждения для наказания преступников. Очень часто цари издавали указы о направлении для смирения в монастыри, для духовного исправления, лиц, совершивших то или иное преступление. Так, в 1683 году Рейтарский приказ рассмотрел жалобу некой матери на собственного сына, Кондрашку, который, по её словам, водится с иноземцами, не ходит в церковь на Литургию, не крестится по-православному, её бьет, а Бога хулит. В итоге после битья батогами Кондрашка был сослан в Симонов монастырь.

В 1687 году был направлен в монастырь после битья кнутом некий крестьянин Степан, виновный в изнасиловании девицы. В 1691 году был послан в монастырь лжедоносчик, оклеветавший князя В.В. Голицына. Та же участь ждала москвичей за пьянство, дурное поведение и вообще «за исступление ума»[22].

Само патриаршество изначально являлось плодом царской воли, создаваясь с целью выравнивания публично-церковного статуса Московской Руси в соответствии с ее геополитическим положением. Русская церковь, членом которой являлся последний защитник Православия, наследник Византийских императоров, не могла быть митрополией. Тем более, подчинённой Константинопольскому патриарху, политически зависимому от султана «Блистательной Порты»[23]. «Характерно для московского теократического строя, что всё дело о патриаршестве ведется целиком государственной властью в ее интересах и ее вдохновением»[24]. Но, конечно же, Московские цари совершенно не предполагали создавать рядом с собой параллельный орган власти, претендующий на царские полномочия.

Царь становился единственным инициатором и организатором церковных Соборов. А те, в свою очередь, являлись совещательными органами при особе государя, органами царского законодательства по церковным делам. Роль, которую играли на Соборах русские архиереи, была самая незначительная. Они собирались на них не по собственному желанию, а по приказу царя. И, как правило, не были подготовлены к предметам соборного обсуждения, получая заранее подобранный царскими служками материал и проект решений.

Редкие исключения известны, конечно, но они, обычно, встречали жёсткий отпор со стороны царя и его гнев. Так, в частности, на Соборе 1667 года Крутицкий митрополит Павел и Рязанский архиепископ Иларион отказались подписываться под осуждением Никона. Как следствие, их отправили под домашний арест и вообще угрожали лишить кафедр, после чего оба архиерея принесли повинные царю. Недовольство царя и последующие наказания были обусловлены, разумеется, не тем, что эти два лица имели собственную позицию. А потому, что они нарушили устоявший порядок проведения заседаний. Думается, их аргументы желательны были царю до начала работы Собора, а не в ходе его, когда, собственно говоря, лишь торжественно провозглашалось решение, подготовленное заранее.

Второй прецедент – Собор 1682 года при царе Феодоре Алексеевиче, когда епископы дали отпор предложению государя об увеличении числа епархий. Правда, это было сделано чрезвычайно осторожно и потому вызвало дружную позицию, что данное предложение государя касалось всех без исключения архипастырей[25].

Таким образом, подытоживал известный исследователь, церковные Московские Соборы XVI и XVII столетий стали одним из проявлений царской заботы о Церкви, о правильном ходе всех церковных дел. По сути, они – орган, посредством которого царь осуществлял свои верховные права и заботу о процветании православной веры и благочестия[26].

Могут, конечно, упрекнуть наших отечественных архиереев в конъюнктуре и робости, однако эти упреки мало обоснованны. Сам характер осуществляемых ими полномочий, незначительное число архипастырей, окормлявших безграничные просторы Московского царства – эти и другие факторы вовсе не предполагали нахождения на епископских кафедрах слабохарактерных персон. Отметим также, что резко отрицательные оценки такому положению дел играют весьма незначительную роль в науке, если мы уйдём от эмоций в область логики и исторического факта.

Нравится это кому признавать или нет, но история Кафолической Церкви во всей её полноте, с полнокровным догматическим учением и развитым каноническим законодательством, традициями и преданиями была создана именно в таком формате отношений царства и священства. Если мы признаем этот формат недолжным, ошибочным, попирающим свободу Церкви и т.д., то нам, очевидно, придётся отказаться и от всего своего прошлого. Никакой альтернативы просто не существует.

И совершенно ошибочно квалифицировать, как это нередко делают, такой характер взаимоотношений «цезаропапизмом» (или «цезаризмом»). На самом деле, цезаризм – это типично нехристианская форма власти, новейший феномен, созданный Французской революцией 1789 года. Именно благодаря этой революции в обиход входят такие вызванные этим сходством слова и понятия, как «цезаризм», «диктатура» и «пролетариат». Бонапартистская императорская власть была первым и самым ярким примером цезаропапизма, т.е. власти, отделившей себя от Бога и Церкви и не имеющей ничего общего с королевской короной. Она была императорской властью в совсем ином значении, чем то, которое вкладывало в него христианство[27].

Следует учитывать также, что отношения между царём и священноначалием были далеки от односторонности, поскольку епископат и монашествующие с неменьшей активностью и размахом участвовали в политической жизни. Их приглашали на княжеские съезды, они часто выступали в роли послов и миротворцев, скрепляя своей подписью княжеские договорные грамоты. Важное участие духовенства наблюдается в организации благотворительной деятельности. Священноначалие строило множество больниц и богаделен, выкупало пленных, хоронило умерших во время общественных бедствий и эпидемий, возводило мосты и укрепляло города каменными стенами; наконец, оказывало материальную помощь верховной власти[28].

В годы малолетства святого благоверного князя Дмитрия Донского святитель Алексий, митрополит Московский, фактически принял в свои руки бразды правления и по духовной части, и по светской. Интересный прецедент случился после смерти осенью 1365 года бездетного князя Семена Дорогобужского (1345-1364), когда возник спор о наследстве выморочного имущества. Стороны обратились к митрополиту, как высшему арбитру, а тот, желая сохранить спор в границах церковного суда, поручил его рассмотрение епископу Василию, окормлявшему данную территорию. Этот случай интересен помимо прочего ещё и тем, что святитель, который мог рассмотреть спор самостоятельно от лица князя (как его опекун), решил, тем не менее, передать его на суд духовной власти[29].

А когда началось освоение Сибири, Тобольский архиепископ Макарий получил от царя особую привилегию: по всем гражданским вопросам воеводы обязаны были советоваться с ним, включая даже вопросы привлечения тех или иных лиц к уголовной ответственности.

После смерти царя Федора Иоанновича (1584-1598), именно позиция Московского патриарха святителя Иова предопределила избрание на царство Бориса Годунова (1598-1605). На Соборе 17 февраля 1598 года он заявил: «У меня, Иова, патриарха, и у митрополитов, архиепископов и епископов и всего освященного Собора, мысль и совет у всех один, что нам помимо Бориса Федоровича иного государя не искать и не хотеть»[30].

И если без участия царя и бояр никакой церковный Собор не считался «истинным», т.е. полномочным рассматривать все без исключения вопросы благочестия и церковного управления, то и без архиереев никакой Земский собор состояться не мог. Наши иерархи, а также архимандриты, игумены и монастырские старцы являлись неизменными участниками соборных заседаний по всем без исключения вопросам, включая вопросы войны и мира и дипломатических переговоров. Они являлись органичной частью земского собрания, но освященный Собор русского священноначалия имел свою структуру и обсуждал вынесенные на Земский собор вопросы по собственному регламенту. И если на каком-то заседании отсутствовал освященный Собор, как называли собрание архиереев и архимандритов, то такой Земский собор в сущем сане не признавался. И не случайно говорят, что соединение в одном органе Боярской думы и освященного собора является древним обычаем Руси[31].

Кроме того, очень часто архиереи вызывались в Москву на длительное время, дабы, за неимением возможности организовывать систематические церковные Соборы, по 2 раза в год, как предписывают вселенские каноны, помогать патриарху в его трудах. Но попутно они же активно соучаствовали в деятельности государственных Приказов. И их мнение было далеко не последним в череде тех, которые влияли на решения верховной власти.

Кроме того, как указывалось выше, все без исключения русские архиереи фактически являлись государственными чиновниками с невероятно широкими административными полномочиями. А потому имели чрезвычайно большое влияние на ход дел в Русском государстве. Более того, некоторые священнослужители помимо традиционных административных полномочий имели дарованные царской властью особые права, распространяя свою юрисдикцию на государственных должностных лиц.

Например, Никон ещё в качестве митрополита Новгорода был наделён царём Алексеем Михайловичем особыми правами контроля над гражданскими чиновниками. В частности, ему разрешалось освобождать из тюрьмы лиц по своему усмотрению, если, конечно, митрополит не находил за ними вины. Широкие политические полномочия получил протопоп Аввакум, будущий вождь Раскола, когда решением Москвы был отправлен в Юрьевец[32].

Сравнивая описанные выше типы «симфонии», можно смело констатировать, что пример Московской Руси представляет собой некое подобие византийских образцов, хотя и далеко не тождественен им, для чего имелись свои причины. В отличие от Византии, где Церковь пришла в уже созданную и процветающую Римскую империю, в России централизованная политическая власть создавалось при активной помощи священноначалия и на основе Церкви: вначале сформировалась Русская церковь, а затем уже Московское государство. Церковь была единственной объединяющей силой, способной собрать воедино Русь. Благодаря поддержке Константинопольского патриарха и его ставленника – Московского митрополита именно Москва, а не Вильно или Тверь стала центром, объединяющим все русские земли. Приглашение князем Иоанном Калитой митрополита святителя Петра на постоянное резидентирование в Москву предопределило её внутри- и внешнеполитическое положение, выделило среди других русских княжеств[33].

В Византийской империи изначально власти василевса сопутствовала патриаршая власть не одного, как в Московском государстве, а пятерых высших предстоятелей Вселенской Церкви: Римского, Константинопольского, Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского. Даже после окончательного отпадения Рима Византия насчитывала в своем составе четыре патриархии, главы которых хотя и находились в известной иерархии, тем не менее, обладали высшими административными и судебными прерогативами, как патриархи. И на их фоне император зримо являл собой верховную распорядительную церковную власть, перманентно разрешая, ко всему прочему, некоторые конфликтные ситуации между кафедрами.

После завоевания германцами Италии, а арабами и турками владений Византии в Сирии, Египте и Палестине, церковные иерархи по-прежнему продолжали признавать над собой главенство христианского императора, но уже не как своего политического правителя (к тому времени они состояли в подданстве иноверных государей), а главы церковного управления. В частности, участвовали в деятельности Вселенских Соборов и Константинопольского синода, как постоянного органа управления Восточной церковью. Лишь в последние столетия существования Византийской империи, когда Константинопольский патриарх практически централизовал в своих руках всю церковную власть на Востоке, подчинив своему влиянию остальных патриархов, возникла проблема восточного папизма, с которой императорам пришлось серьезно считаться.

Напротив, как мы видели, главенство Московского царя в церковном управлении вовсе не являлось общепризнанным фактом. Хотя степень его влияния на эти вопросы, несмотря на недовольство части священноначалия, с течением времени неизменно росло.

Следующая особенность заключается в том, что в Византии еще до св. Константина Великого практически все лица, проживавшие в ее границах, являлись по закону императора Каракаллы (211-217) гражданами Римской империи, римлянами, вне зависимости от этнической, вероисповедальной или цивилизационной принадлежности. Со времени правления императора св. Феодосия Великого (379-395) еретики утратили право называть свои собрания «Церковью», но при этом не лишились гражданских прав. Лишь позднее, из-за угрозы распространения еретических движений, захлестнувших Византию, императоры отказывали в звании римского гражданина лицам, нелояльным по отношению к официальной Церкви. Впрочем, эти угрозы зачастую оказывались нереализованными.

Напротив, в России государство создавалось за счет присоединения инородцев и иноверцев. Естественное расширение владений нашего Отечества на Западе и на Востоке, перерастание Московской Руси в Российскую империю (а «Третий Рим» мог быть только Империей), требовало серьезных корректив в вероисповедальной политике правительства. В отличие от прежних времен сотни тысяч новых подданных Московского царя не являлись православными христианами, но игнорирование их в политической и общественной жизни нашего государства неминуемо привело бы к серьезнейшим внутри - и внешнеполитическим кризисам.

Когда говорят, будто древнерусское понятие о земле было «такое живое, что ни народ, ни царь ни минуты не задумывались насчет взаимоотношений», а Петр Великий якобы заменил самодержавие абсолютизмом[34], то вполне обоснованно хочется напомнить, что Московское царство не вечно пребывало в своих национальных границах. И по мере усложнения жизни потребовались новые государственные начала, которые могли бы удовлетворять требованиям времени. Что же касается самодержавия Русских государей, то прошлое изложение позволяет удостовериться в том, что до царя Петра Алексеевича оно не раз оказывалось отрицаемым во имя других идей. А о том, чем оно стало при нём, мы поговорим немного ниже.

Поэтому, желал того Алексей Михайлович, или нет, но уже он начал формировать новую политику, качественно отличную от древних византийских образцов, которую впоследствии его сын и потомки положат в основу государственного строя Российской империи. Характерно, что многие реформы, впоследствии реализуемые царём Петром Алексеевичем, были подготовлены ещё его отцом и опытной Боярской Думой. «Морской» и «Воинский» уставы Петра Великого буквально пестрят ссылками на деяния его родителя, как фактического начинателя многих преобразований Петра I.

Напротив, в массе своей русское священноначалие стояло на прежних позициях. Для них наличие раскольников, не говоря уже об иноверцах, не подпадающих под сферу действия их административной власти, казалось немыслимым, недопустимым явлением, наглядным и дерзким отрицанием Церкви. А потому, громогласно заявляя о собственных неотчуждаемых прерогативах, епископы направляли царское правительство на подавление раскольничьих выступлений, низвергая себя собственными же руками с ранее созданного их предшественниками пьедестала.

Утверждая, что священство выше царства, ни на йоту не желая допускать царя к решению вопросов, которые касались их административных прерогатив, наши епископы не только шли наперекор христианской «симфонической» традиции, но и, не замечая того, подрывали нравственные основания собственной власти.

Н.Ф. Каптерев справедливо заметил, что если русские архиереи тяготились своей зависимостью от царя и делали попытки освободиться от неё, то, очевидно, следовало прежде всего самим освободить себя от всего, что им дала государственная власть, и остаться только при том, что им дали святые апостолы. «Апостолы по отношению к своей пастве не были "владыками" и "великими господами", как называли себя древнерусские епископы, не были они и чиновниками, наделёнными от государей особыми правами и привилегиями. Всё это епископы получили не от апостолов, а от государей. Попытка Никона и сочувствующих ему русских архиереев освободиться из-под зависимости светской власти, сделать епископскую коллегию автономной и даже признать духовную власть высшей, чем светская, и – в то же время сохранить за епископами все исторически приобретённые ими от государей права, все те мирские выгоды и преимущества, какими их наделила та самая мирская государственная власть, против которой они восстали, – была, очевидно, совершенно несостоятельная затея по самому своему существу»[35].

Именно в данном контексте следует понимать мысль В.С. Соловьёва о необходимости церковных преобразований Петра Великого. «Упразднение патриаршества и установление Синода, – полагал он, – было делом не только необходимым в данную минуту, но и положительно полезным для будущей России. Оно было необходимо, потому что наш иерархический абсолютизм, искусственно возбуждённый Юго-западными влияниями, обнаружил вполне ясно свою несостоятельность и в борьбе с раскольниками, и в жалком противодействии преобразовательному движению. Патриаршество, после Раскола лишённое внутренних основ крепости и оставшееся при одних чрезмерных притязаниях, неизбежно должно было уступить место другому учреждению, более сообразному с истинным положением дела. Когда наша церковная власть при последних патриархах фактически проявила всю крайность иерархического абсолютизма (против Раскола), она фактически пала и утратила свою самостоятельность; а когда она устами Стефана Яворского решилась принципиально оправдать и узаконить этот безмерный абсолютизм, тогда самостоятельность церковной власти подверглась правомерному и законному упразднению – не только de facto, но и de jure, – ибо сами наши иерархи оправдали и узаконили дело Преобразователя»[36].

Но, возможно, ещё более удачно и кратко на вопрос о легитимности упразднения патриаршества отвечали два виднейших русских ученых – А.С. Павлов и Е.Е. Голубинский. Вспоминая, что создание в 1589 г. Московской патриаршей кафедры было обусловлено исключительно инициативой царя св. Феодора Иоанновича (1584-1598), они делали совершенно логичный вывод: «Как создание царской власти, патриаршество естественно могло быть и уничтожено этой самой властью»[37]. Здесь и добавлять нечего.

Глава VIII. «Государственная церковность» и результаты Синодального периода Русской Церкви

Синодальная система обеспечила торжество Православия, но как она могла гарантировать свободу совести инородцев и иноверцев, интересы которых вследствие их многочисленности не могла не учитывать верховная власть? И здесь проявился великий гений Петра I, который политически почти уравнял (а в некоторых случаях даже полностью уравнял) православных с иноверцами. Это не было изменой Церкви, как нередко полагают публицисты, но всего лишь публичной констатацией того факта, что в настоящую минуту Церковь и государство не совпадают между собой. По крайне мере, пока еще, поскольку активнейшая миссионерская деятельность среди иноверцев и диких язычников со стороны Русской церкви при ощутимой и постоянной поддержке правительства никогда не прекращалась. Более того, если мы говорим об иноверцах – иностранцах, то государь широко ввёл их в систему государственной власти, открыв двери в политическую элиту, если знания, опыт и энергия конкретных лиц могли послужить России. Но при этом положение Православной церкви, как и русской нации, оставалось господствующим, а Российский император в соответствии со статьей 63 Основных законов Российской империи, не мог исповедовать никакой иной веры, кроме православной[38].

Нельзя, к слову сказать, не заметить, что в противовес утверждениям А.С. Хомякова (1804-1860), полагавшего, будто Российский император обладает правом на свободу совести, как и все его подданные, Русский царь именно этого права и не имел! Как государь, он обязан был быть сыном Русской Православной Церкви[39].

Нелепо полагать, будто при проведении реформы и в последующей деятельности государь руководствовался сугубо государственными соображениями, оставляя религию лишь для утехи души. Государственник до мозга костей, царь Пётр Алексеевич вместе с тем всегда являлся глубоко верующим христианином, чья мотивация основывалась на желании быть верным Богу и заслужить Царствие Небесное. Этот мотив настолько ярок, что наглядно проявляется практически во всех публичных документах императора.

Так, в частности, в «Духовном Регламенте» Пётр Великий писал: «По долгу Богоданныя нам власти пепеченми о исправлении народа нашего и протчих подданных нам государств, посмотря и на духовный чин и видя в нем много нестроения великую в делах его скудность, несуетныи на совести нашей возымели мы страх, да не явимся неблагодарни Вышнему, аще пренебрежем исправление чина духовного. И когда нелицемерныи Он, Судия, воспросит от нас ответа о толиком нам от Него врученном приставлении, да не будем безответни»[40].

В другом документе Пётр Великий прямо утверждал, что «хулители веры наносят вред государству и не должны быть терпимы, поскольку подрывают основания законов, на которых утверждается клятва или присяга»[41]. При этом он откровенно не желал насиловать чужую совесть, прекрасно понимая, что таким путем человека невозможно привести к Христу. В указе от 16 апреля 1702 года царь продекларировал: «Мы совести человеческой приневолить не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность пещись о блаженстве своей души».

В этом же году Петр I издал закон, в котором определил отношение к раскольникам: «Если они таковы, то, по-моему, пусть веруют, чему хотят, и когда уже нельзя отвратить их от суеверия рассудком, то, конечно, не пособит ни огонь, ни меч; а мучениками за глупость быть – ни они той чести не достойны, ни государство пользы иметь не будет»[42].

Несмотря на то, что Пётр Алексеевич не отличался чрезмерной привязанностью к внешнему обряду, его трудно упрекнуть в отсутствии глубокого религиозного чувства. Его редко видели кладущим многочисленные земные поклоны и стоящим среди свечей с образами. Деятельный, вечно летящий по русским просторам в своих делах, он не имел времени на старые формы благочиния. Но по воскресным и праздничным дням его неизменно можно было видеть в храме, где он не только благоговейно молился, но и часто сам принимал активное участие в богослужении, читал «Апостол», пел вместе с певчими и даже регентовал. Во время богослужения Петр Великий требовал самого строго благочиния и не терпел, чтобы кто-то разговаривал в храме. Он даже установил особые денежные штрафы в пользу бедных, взимаемых с нарушителей церковной дисциплины. Император категорически запрещал работать в воскресные и праздничные дни, даже в тех случаях, когда очень в этом нуждался. Так, например, обстояло дело на корабельных верфях в годы, когда флот был крайне нужен царю. Все свои победы царь неизменно сопровождал благодарственными молебнами, а их самих приписывал не себе, а исключительно Божьей помощи. Он часто говаривал: «Кто забывает Бога и не исполняет заповедей Его, тот сколько бы ни трудился, не сделает многого, ибо не осенен благословением свыше»[43].

Царя Петра Алексеевича часто упрекают в невиданном усилении бюрократии вместо коллективного, «соборного» обсуждения духовных дел, якобы имевших место до Синодального периода. Но на самом деле, и Московская Русь не существовала без бюрократии – это очевидный факт, и вопрос еще в том, какая из них – «московская» или «петровская» была дальше о населения. Император усиливал не бюрократию – в этом не было никакой нужды, а государство, как политически организованное Отечество, которое завоевывало себе место в череде европейских держав[44].

Нередко реформу Петра Великого сопровождают определением «государственная секуляризация» Церкви – на самом деле, в данном случае игра понятий, не более того. О каком индифферентизме могла идти речь, если в соответствии со статьей 42 Основных законов император являлся главой Русской церкви, «верховным защитником и хранителем православной веры, догматов господствующей веры, блюстителем правоверия и всякого в Церкви святой благочиния»? И Российские императоры с полным правом считались блюстителями правоверия, поскольку в их компетенции были включены помимо прочих вопросы церковного управления[45].

Нельзя не повторить вслед за замечательным русским публицистом И.С. Аксаковым, что «если вы в сердце и в сознании народном подкосите в основании самое начало, – святое начало церковное, – тогда уже и ни в каких священнослужителях надобности не окажется!» Но, согласимся, нужно очень многое не замечать в общественно-церковном строе Московской Руси, как это вольно или невольно делал лидер «славянофилов», и тенденциозно оценивать современные ему явления, чтобы солидарно с ним полагать, будто с Петра Великого в России понятие «Церковь» подменено понятием «казёнщина». И что именно с 1721 года началось разделение её на «генералов», т.е. священноначалие, и народ, и якобы с появлением Синода священники стали чиновниками[46]. То есть, следует понимать так, что никонианский папизм полностью соответствует началу церковности, а Синод его устраняет напрочь.

Поскольку система «государственной церковности» не предполагала уклонения от православных основ русской государственности, наивно было бы полагать, что средства государственной казны должны направляться исключительно на «светские» потребности, а средства Церкви – лишь на духовные. При сохранявшейся органичной церковной государственности вопросы миссионерской деятельности, социального призрения, духовного просвещения стали столько же объектом заботы верховной власти, как и священноначалия. И не имело никакого принципиального значения наименование органа, выступившего в качестве кредитора того или иного процесса, направленного на благо государства и всех христиан.

С первых страниц Петровской реформы правительство делало всё, чтобы коренным образом изменить состояние благочестия в народе – увы, не очень высокое. Чтобы вывести народ из невежества, император Пётр Великий требовал от пастырей и архипастырей широко и основательно развить дело нравственной проповеди. Помимо этого, он приказал переводить с иностранных языков богословские и нравственные сочинения и распространять их в народе. Одновременно с этим царь отдал распоряжение об издании большими тиражами Библии и подготовки Катехизиса, которого у нас до того времени просто не было.

Ни в чём ином Пётр не прилагал столько старания, как на ниве религиозного просвещения. В 1711 году он издал указ, запрещающий рукополагать священников без предварительного экзамена и проверки знания кандидатом Катехизиса. Кроме этого, по его приказу была учреждена в Спасском монастыре столицы богословская и философская академии[47].

Его преемники шли уже проторенным путём, закрепляя в законодательстве истины христианского благочестия. Всё законодательство Российской империи является прекрасной иллюстрацией того, что верховная власть не ограничивалась минимальными требованиями, но, напротив, стремилась выразить в своих актах всю систему нравственного мировоззрения, вытекающую из основ христианской религии. Этим духом и буквой проникнуто семейное законодательство России: «Муж обязан любить свою жену, как собственное тело, жить с ней в согласии, уважать, защищать, извинять ее недостатки, облегчать ее немочи», – гласила статья 77 т.X Основных законов. В свою очередь, устанавливала статья 78 т.X, «жена обязана повиноваться мужу своему, пребывать к нему в любви, почтении и неограниченном почитании, послушании, оказывать ему всякое угождение и привязанность, как хозяйка дома».

Семейный, патриархальный характер имели все гражданские правоотношения в Российской империи. И закон являлся настоящим стражем благочестия, хранителем нравственности. «Все должны к Церкви Божией быть почтительными и ходить в храм Божий с благоговением, без усилия» (т.XIV, ч.4 статья 1). «При малейшем отступлении от правил, – говорится далее, – поставленных о порядке и тишине в Церкви, отсылать виновных, не взирая ни на какое лицо, суду» (статья 11). Таинство исповеди стало государственной обязанностью, согласно статье 19, а религиозное безразличие – преступлением. Наблюдение за исполнением религиозных обрядов вменялось в обязанности не только священников, но и гражданскому и военному начальству (статья 21).

Надзору полиции были поручены домашние заботы и увеселения (т.XIV, статья 168). Государство вменяло в обязанность «всем и каждому жить в незазорной любви, в мире, в согласии, друг другу по достоинству воздавать почтение, послушным быть, кому надлежит по установленному порядку, и стараться предупреждать недоразумения, ссоры, споры и прения, которые могут довести до недоразумения и обид» (т.XIV, статья 272).

Не только домашний быт, но и образ жизни обывателей был подвергнут корректировке под высокие нравственные требования, которым надлежало следовать. Вот, например, как статья 514 т.XIV определяла правильное поведение: «Если ремесленник, взяв работу, ночь употребляет на прогулку и без необходимой нужды возвращается домой после десяти часов вечера, и о том в управу принесена будет жалоба, то, освидетельствовав, взыскать с гуляки пеню за всякий прогульный час после десяти часов вечера по приговору схода». А статья 221 Свода ремесленных постановлений гласила: «Кто злобычен в пьянстве или более времени в году пьян, нежели трезв бывает, тот подвергается содержанию в смирительном доме до исправления»[48].

И раньше во время многочисленных войн Церковь многократно жертвовала свои ценности на армию, защищая православную государственность. А государство с древнейших времен субсидировало миссионерскую деятельность Церкви, желая видеть всех своих подданных христианами. Поэтому¸ периодическое перераспределение верховной властью имуществ от церковных органов к правительственным учреждениям, и наоборот, а также ограничение роста церковного имущества не приводило к ущемлению прав Церкви. Ведь в конечном итоге все средства шли на её пользу. В буквальном смысле слова секуляризация могла иметь место лишь в том случае, если бы имущество, изъятое из казны монастырей и епархий, было направлено на цели, которые Церковь не признает благочестивыми и христианскими. Но таковые в Синодальный период практически не наблюдались – отдельные субъективные ошибки и соблазны, разумеется, не в счет; они носили одиночный, бессистемный характер.

То же самое следует сказать и о духовенстве Русской церкви времен Синодального периода. Да, все священнослужители получили соответствующие «Табелю о рангах» государственные чины и положенное им материальное содержание. Но в силу этого факта они не стали государственными чиновниками и не прекратили быть духовными лицами. Денежное содержание со стороны государства являлось для них своеобразной формой материальной помощи, обеспечивающей более или менее нормальное существование священства и священноначалия. Однако канонические основания их деятельности остались неизменными, включая орган, коему оставались подвластны дела в отношении духовных лиц – Священный Синод. Эти меры высоко подняли авторитет священства и обеспечили правовые основания его деятельности.

Зачастую утверждают (очередной идеологический штамп, незаслуженно получивший «права гражданства»), будто Синодальный период лишил епископат внутренней свободы и едва ли не свободы вообще. И в этом отношении, якобы, русский архиерей оказался в худшем положении, чем представители иных конфессий и даже раскольники, притягивавшие к себе меньшее внимание политической власти. Ответ на эти циничные недомыслия с присущим ему тонким юмором давал замечательный русский канонист Н.С. Суворов (1848-1909).

«Ссылка на полную свободу внутренней жизни в старообрядческих и сектантских общинах, как предмет зависти православных богословов, – писал он, – понятна была бы лишь при том предположении, что они изнемогают под тяжестью получаемых ими жалований, пенсий, чинов и орденов, а равно ассигнуемых из государственной казны средств на разные церковные потребности, и желали бы стать в положение свободных от всех таких тягостей старообрядческих и сектантских духовных лиц, наставников и т.д. Но о наличии такого предположения, по отсутствию точных сведений, судить затруднительно»[49]. Разумеется, только так: если тебя тяготит государственная помощь, откажись от «бремени» денежного содержания, высокого статуса и орденов, прояви свою свободу! А кормиться за счет государства и одновременно с этим выступать против власти – привилегия революционеров.

Ему вторил Е.Е. Голубинский: «Утверждают, что с учреждением Св. Синода Церковь поставлена в стесняющие её жизнь рамки и лишена возможности развёртывать свою мощь. Но это пустые и смешные слова и сваливание с больной головы на здоровую. Если Церковь наша полна недостатков, то недостатки эти не создались в Синодальный период и благодаря Синодальному устройству управления, а наследованы Синодальным периодом от предшествующего времени. Чем в Синодальный период стеснена мощь Русской церкви и что мешает Св. Синоду предпринять исправление разных недостатков? Поспешат ответить: мешает Обер-прокурор. Да, Обер-прокурор много, может быть, мешает членам Синода, но не в таком крупном деле, как исправление недостатков. Например, Пётр Великий самым энергичным образом заботился об исправлении нашего монашества. Что мешало бы Св. Синоду заботиться о сохранении предписаний Петра? Беда в том или истинное положение дел есть то, что Русская церковь как до учреждения Синода существовала заключённой в тесные рамки и не проявляла своей мощи, так существует и после учреждения Синода. Досинодальные молитвы в шапку и теперь»[50].

Никаких уклонений от Православия ни Пётр Великий, ни его преемники, конечно, не допускали. По своему строю, Российская империя с первого и до последнего дня существования монархии оставалась православным государством. Статья 62 Основных законов гласила: «Первенствующая и господствующая в Российской Империи вера есть Христианская Православная Кафолическая восточного исповедания»[51]. Как видим, позднее утверждение, будто «вместо византийского строя церковной империи (православного царства) устанавливался строй римской светской империи (не царства и не православного)»[52], совершенно лишено оснований. Но тактически власть действительно нередко варьировала методы против иноверцев и, главное, раскольников, чтобы привлечь или вернуть их в лоно Православной Церкви.

Меры, направленные на преодоление Раскола путём предоставления его сторонникам некоторых публичных прав, часто сменялись строгими узаконениями против них. Так, указом от 29 декабря 1714 года Пётр Великий легализовал часть старообрядческих общин[53]. 18 февраля 1715 г. государь своим указом обязал налагать на старообрядцев двойную подать[54]. Законом от 6 апреля 1722 г. приказал определить им для ношения особое платье[55]. А указом от 13 ноября 1724 г. установил особые знаки отличия для раскольников[56]. Замечательно, что эта мера стала «форменным избавлением» для русского старообрядчества, поскольку, налагая на них двойной налог, государство тем самым легализовало их в качестве верноподданных граждан – до сих пор по закону все они являлись уголовными преступниками[57].

В результате его продуманных действий и обуздания папистских настроений среди духовенства (что не могли не заметить в народе) общие настроения существенно изменились. Раскол утратил организационное единство и дифференцировался на множество несогласных между собой общин. Многие раскольники, игнорируя официальные церковные органы, открыто выражали желание подчиняться царю и почитать его, поскольку «он от всех стран охраняет Россию, всеми храбрости могутствы утверди россияны, всеми правосудия уставами упремудряет великороссийское множество»[58].

Но в случае необходимости власть проявляла и другие качества. Раздраженный тем, что часть раскольничьих общин оскорбляла его, называя «антихристом», Петр Великий в 1716 году издал указ о преследовании «беспоповцев» – наименее лояльных власти старообрядцев. Также и императрица Анна Иоанновна в 1732 году приказала ссылать противоборствующих государственной власти раскольников на каторгу и ликвидировала их поселения на Вятке. При императрице Елизавете Петровне совращение православных в Раскол признали государственным преступлением. Однако император Петр III (1761-1762) возвращал бежавших за границу раскольников и направлял на жительство в Сибирь. Поскольку, как говорится в законе, «внутри Всероссийской Императорского Величества Империи и иноверцы, яко магометане и идолопоклонники, состоят, а те раскольники христиане, точию в едином застарелом суеверии и упрямстве состоят»[59].

Такой способ действий не устранил Раскол в целом, и в середине XIX века в России насчитывалось не менее 10 млн. раскольников. Но, во-первых, опасность развала Русской церкви и государства к тому времени была уже окончательно устранена. А во-вторых, действия властей позволили раскольникам, как русским людям, существовать в своем родном отечестве на равных правах с «никонианами».

Весьма характерно также, что антипапизм, столь ярко проявлявшийся в первой стадии русского Раскола, практически исчез с момента упразднения патриаршества и соединения всех властей в руках императора. Просто для него не стало предпосылок, и, как следствие, исчезли страсти по нему. Весь пыл раскольничьей мысли сконцентрировался на второстепенных вопросах – обрядах и книгах. В целом Раскол был побеждён, поскольку утратил свою актуальность и локализовался, не сумев создать самостоятельной Церкви. Он распался на множество толков, представители которых расширяли своё число путем естественного воспроизводства, а не за счет совращения членов Русской церкви.

На время был низвержен и русский папизм – по крайне мере, почти на 200 лет исчезли зримые конфликты между различными ветвями единой христианской власти. Нет, папизм не был уничтожен, и еще долго старое утверждение о том, что священноначалие и есть Церковь, повторялось на самом высоком иерархическом уровне. Но при Петре Великом и его преемниках никоны и иоакимы более не появлялись[60].

Справился ли Святейший Синод с поставленными перед ним задачами? Насколько крепким и эффективным оказался тот государственно-церковный строй, который создавал Пётр Великий? На этот вопрос даёт ответ исследователь, которого трудно упрекнуть в излишней любви к Российскому самодержавию: «Пётр Великий заставил, почти силой, Русскую церковь, как и всю Россию, пройти научную выучку. И то послужило Русской церкви на пользу и украшение. Стал ли Синодальный период периодом её упадка? Многие у нас отвечают: да, упадка! Я осмеливаюсь утверждать обратное…»[61].

С приведенным выше тезисом согласен другой известный исследователь, раскрывающий указанную выше аргументацию: «Заслуга Петра, несмотря на все его увлечения и крутой образ действий, состояла именно в том, что он вдвинул нас в круг просвещённых европейских народов и тем самым спас нас именно как нацию, дав нам возможность самобытного существования наряду с другими народами Европы. Без него мы остались бы страной дикой и неравноправной с европейской точки зрения; Европа относилась бы к нам так, как англичане относятся к Индии, как испанцы, французы, голландцы и англичане относились к Америке: как к «объекту» колонизации и эксплуатации, как к объекту, а не субъекту международного права. Если мы теперь существуем как русские, т.е. как великая нация с голосом в международном союзе, то мы обязаны этим Петру, вдохнувшему в нас европейское просвещение, давшему нам место в ряду европейских народов»[62].

С ним солидарен другой авторитетный автор: «Святая Русь оттеснена Великой Россией, которая, как высшая ценность, заполнила собой все горизонты. Означает ли это отказ от идеалов Святой Руси? Никак! Самое превращение России в европейское государство, способное, культурно и военно «мобилизовавшись», стать грозным и могущественным членом «концерта» европейских держав – чем обусловливалось? Именно тем, что иначе обречённой на уничтожение оказалась бы Святая Русь!»[63].

С приведёнными оценками трудно не согласиться. Русь стала «святой» не потому, что русская религиозная культура являлась весьма и весьма слабой, а путём преодоления этой слабости. Вспоминается полемика Ф.М. Достоевского (1821-1881) с А.Д. Градовским (1841-1889) о европейском просвещении. В ходе неё наш великий писатель очень точно и тонко отделил «европейские науки», понимая под ними полезные знания и ремёсла, от истинного просвещения, которое есть «свет духовный, озаряющий душу, просвещающий сердце, направляющий ум и указывающий ему дорогу жизни»[64]. Но это образование, эта культура стали возможными именно благодаря тому, что под мощной и властной рукой Петра Великого была создана система, позволившая заглушить самые негативные явления в Русской Церкви и дать ростки самым прекрасным устремлениям.

Вера христианская, вошедшая в гены и дух русского народа, как неогранённый алмаз, требовал руки мастера, терпения и выдержки, времени. Нужна была системная работа по преодолению всевозможных языческих атавизмов, залечивания ран Раскола, духовного просветительства и науки. «В культурных условиях христианская мудрость сияет настолько же ярче и прекраснее, насколько чудеснее преображается драгоценный камень после его огранения». В этом отношении Синодальный период являет блистательную статистику.

Если в 1722 году в России насчитывалось около 15 тысяч храмов, то в 1737 году – уже 18 тысяч, в 1825 году – 25 тысяч, 1870 году – 31 тысяча, в 1907 году – 51 тысяча. К 1914 году всего, включая соборы, часовни и молитвенные дома, в Российской империи было построено 77 тысяч объектов. К 1722 году численность белого духовенства составляла 61 тысячу человек, но уже к 1825 году – 101 тысячу, а к 1914 году – почти 118 тысяч. При этом численность православного населения возросла с 10 млн. до 98 млн. человек[65].

Этот рост был обусловлен не только естественным приростом населения (что само по себе свидетельствует о благополучии страны), но и в активной миссионерской деятельностью Церкви среди языческих народов. Количество новых христиан исчисляется в XVIII и XIX столетиях миллионами. Возникли многочисленные православные приходы и епархии в Прибалтике, Финляндии, на Кавказе, в Польше. «Обширным миссионерским детищем Русской церкви стала её новая ветвь – североамериканская, канадская и южноамериканская»[66].

Да, в конце XVIII века были поведены мероприятия по секуляризации монастырских имуществ, на что имелись свои объективные причины. К тому времени монастыри владели почти 1 млн. душ крестьян и 8,5 млн. десятин земли, что серьезно истощало казну и государственные запасы. Как следствие, было упразднено 573 монастыря (в основном, вследствие их малочисленности и бедности), но в целом рост монастырей продолжался. В частности, в 1808 году насчитывалось 447 монастырей и около 5 тысяч монашествующих лиц обоего пола. В 1870 году их уже было 599 при 26 тысячах монахов и монахинь, а к 1914 году – 1025 монастырей и почти 100 тысяч монашествующих. Начиная с 1880 года, в среднем ежегодно возникало 12 монастырей. Казалось бы, вопреки борьбе власти с монастырями расцвело русское монашество, которое секуляризация церковного имущества подвигла к трудовому приспособлению[67].

Постепенно и наглядно повышался интеллектуальный и культурный уровень русского священства, хотя, конечно, многие недостатки (пьянство, легковесное отношение к своим пастырским обязанностям), свойственные нам, сохранились и по сей день. Крепло и благосостояние наших пастырей, особенно при Екатерине II и Павле I, защищались их права. В 1767 г. с согласия императрицы был издан указ Синода о запрете телесных наказаний священников и иеромонахов. В 1771 г. этот закон был распространен и на диаконов. В 1791 г. Правительствующий Сенат после обсуждения вопроса с Синодом издал указ, запрещающий уголовное производство в отношении лиц духовного звания в отсутствии депутатов от духовенства. 13 апреля 1797 г. сенатским указом были запрещены телесные наказания перед отправкой на каторгу духовных лиц, признанных виновными за совершение уголовных преступлений. На них были распространены привилегии, ранее предусмотренные исключительно для лиц дворянского сословия. Тем самым правительство открыто заявило, что в его глазах священство не только принадлежит к среднему классу, но является сословием привилегированным[68].

Указом императора от 18 декабря 1797 г. было увеличено жалованье священникам, а натуральные выплаты заменены денежной формой. В последующем эта практика приняла системные черты.

В начале XIX века возник удивительный по своей природе институт старчества, Оптина пустынь стала настоящим центром духовной жизни России. Ей ни в чём не уступала Саровская пустынь, звенели по всему православному миру Валаамский, Кирилло-Белозерский, Софрониевский, Введенский, Островский, Соловецкий, Белобережский, Площанский и Флорищевский монастыри.

Необычайно расширился перечень русских святых: за прежних 700 лет было прославлено 500 лиц, включая местночтимых святых, но за 250 лет существования Синода Россия получила новый месяцеслов. Российские императоры проявляли активность в деле прославления русских святых. Особенно ярко это проявилось во время царствования императора-страстотерпца Николая II, когда было прославлено больше святых, чем за все предыдущие царствования. По личному почину государя был канонизирован преподобный Серафим Саровский. Кроме того, были прославлены: святитель Иоасаф Белгородский, святая благоверная княгиня Анна Кашинская, священномученик Гермоген, патриарх Московский и всея Руси, святитель Иоанн Тобольский, преподобная Евфросиния Полоцкая.

Широким цветом расцвело русское богословие – до тех пор почти невидимое. Причём, характерной чертой стало активное и содержательное участие в его формировании русских философов-мирян: А.С. и Д.А. Хомяковых, И.С. и К.С. Аксаковых, И.В. и П.В. Киреевских, Ю.Ф. Самарина, Ф.М. Достоевского, В.С. Соловьева, С.Н. и Е.Н. Трубецких, И.А. Ильина, В.Н. Лосского и других выдающихся мыслителей. Появилась плеяда блистательных русских канонистов – Н.С. Суворов, А.С. Павлов, И.С. Бердников, М.И. Горчаков, Т.В. Барсов, П.А. Лашкарев, Н.К. Соколов, Н.А.Заозерский и многие другие.

Вместо 20 епархий в России к началу XX века насчитывалось уже 64 епископии, где помимо правящих архиереев было еще и 40 викарных епископов. Четыре духовные академии, 55 семинарий, 100 духовных училищ, 100 епархиальных училищ давали единовременно возможность обучиться 75 тысячам лиц ежегодно[69].

Не с утверждения патриаршества и не с реформ Никона, а именно с учреждением Святейшего Синода греки должны были признать право России на первенство в православном мире. Причём, «не во имя только ее материальной силы и могущества, но и во имя ее культурного развития, которое, начавшись со времени Петра усвоением западной науки, поставило русских и в культурном отношении гораздо выше их бывших учителей – греков»[70].

На фоне этих величайших достижений особенно «убедительно» звучат слова современного автора: «Властной рукой Петра Церковь была отодвинута с авансцены национальной жизни. И сам он, и его преемники, смотрели уже на Церковь не столько как на высочайшую святыню народа, воплощавшую в себе весь смысл его существования, как это было на Руси искони, со времени ее Крещения, сколько как на одну из опор государства, причём, – и это было худшей чертой послепетровской системы церковно-государственных отношений – саму нуждающуюся в опеке и надзоре со стороны правительства»[71].

По счастью, им противостоял другие – более взвешенные и менее ангажированные: «Ценя славу и пользу России выше собственной жизни, Пётр не мог не видеть, что Православие составляет коренную субстанцию России, что отнять у нее Православие – значит, отнять у нее жизнь и душу»[72].

И, как следствие, легко, естественно воспринимаются иные суждения: «Русское самодержавие не есть цель само по себе; это орудие высших нравственно-политических идеалов общественной жизни: справедливости, порядка, прогресса, равенства, свободы, солидарности. Первый из Русских императоров и один из величайших государей мира, Пётр Великий, всегда исповедовал начало, что он первый слуга государства, и завещал его преемникам. Русское самодержавие – почва и атмосфера нравственной жизни русского общества. Эта среда, необходимая для роста всего того, что есть лучшего у граждан Русской земли»[73].

Весьма характерно, что русский народ, как и раньше при царе Алексее Михайловиче, поддержал своего государя. Воспитанный в духе вселенского Православия, русский человек, не понимая, конечно, нюансов проводимой Петром Великим реформы, понял её правду, признал соответствующим своему историческому предназначению его решение изменить систему церковно-государственного управления, упразднив патриаршество. А ведь вслед за горячими защитниками «московской» системы церковной власти следовало предположить повсеместные волнения со стороны православных людей. Но в том-то и дело, что их не было. И объяснить это покорностью, страхом перед возможными репрессиями и «отсталостью» невозможно – уж очень ярок пример их современников, раскольников, таких же русских людей, что и остальные обыватели, нисколько не смущавшихся возможными гонениями и казнями.

Велика сила православного монархического сознания, безгранично доверие православного человека государю, если он видит и знает, что тот трудится во благо Церкви и Отечества! Это и есть настоящая, а не книжная, оценка реформы Петра Великого. «Россия любит представлять себе Петра Великого в дыму Полтавской битвы, в лучах славы Ништадтского мира, – писал М.Н. Катков (1817-1887), – но она чтит славного императора преимущественно как державного преобразователя на тяжёлой работе самовоспитания и передачи его результатов своему дорогому народу. Вот чем всего более выделяется этот великий среди великих»[74].

«Что делает личность Петра столь высокой и привлекательной? – задавался вопросом великий русский ученый Б.Н. Чичерин (1828-1904). – Не изумительная сила ума, который обнимал всё – от высших государственных вопросов до мельчайших технических подробностей, не страшная энергия воли, не способность к труду, которая делала его вечным работником на троне, не редкий дар организации, не знание людей, давшее ему возможность в бедном блинщике открыть умного и деятельного исполнителя своих замыслов, не простота жизни, которая простиралась до того, что, отвергнув восточную пышность Московских царей, он носил небогатое платье, сшитое и заштопанное собственной царской рукой. Все это бесспорные качества, соединение которых редко встречается в человеке. Но предметом вечного сочувствия и удивления для потомства он был и будет за свою необъятную любовь к отечеству, которому он жертвовал и царским величием, и всеми удобствами жизни»[75].

Именно в Синодальный период, после знакомства с Европой, переболев ей, русская мысль отточила свое имперское самосознание, прониклась духом своего национально-имперского мессианства. «Святая Русь», «Третий Рим» не погибли с Петром Великим, как иногда ошибочно утверждают, но освободились от старых, «детских» представлений. И на месте Московской Руси возвысилась над миром Российская империя, полная высоких мыслей о своем историческом предназначении. Потому так естественно читается «Русская география» Ф.И. Тютчева (1803-1873), написанная им в 1848 году:

«Москва и Град Петра и Константинов Град –

Вот царства Русского заветные столицы…

Но где предел ему? и где его границы –

На Север, на Восток, на Юг и на закат?

Грядущим временам судьбы их обличат…

Семь внутренних морей и семь великих рек…

От Нила до Невы, от Эльбы до Китая,

От Волги до Евфрат, от Ганга до Дуная…

Вот царство Русское…и не прейдет вовек

Как то провидел Дух, и Даниил предрек…».

Что же касается непосредственно личности государя Петра Великого, то отложим в сторону те его поступки и неудачи, злорадным смакованием которых полна наша наука и публицистика. Признаем, что этот монарх, Богом данный нашему Отечеству в один из самых тяжелых и переломных моментов его существования, достойно выполнил поставленную перед ним задачу. Он был на высоте своего положения и как император, и как личность, вобрав в себя лучшие качества своих предшественников уходящей эпохи, и как царь-труженик.

«Великий монарх, – подытоживал один историк права, – во всём проявлял свою личность, и его инициатива была видна как в законодательстве, так и в управлении. Он энергично вводил к нам лучшие формы государственных учреждений и стремился построить их на началах законности и коллегиальности, он подробно мотивировал свои законы и распоряжения, взывал к разуму подданных, когда добивался их повиновения реформе. Никогда верховная власть у нас не была в столь сильных руках, как при Петре Великом»[76].

И никогда, вслед за ним добавим мы, Русская церковь не пребывала в таких льготных условиях существования, не подвергаемым никакими внутренними веяниями и волнениями, не держала знамя своей независимости так высоко, как при великом Русском царе, императоре и преобразователе.

«…Великого труженика не стало. Но он мог умереть спокойно. На трудах его почило благословение Божие, которого он так желал. И духовный оратор в надгробном слове Петру имел полное право заключить так: «Не весьма же, россияне, изнемогаем от печали и жалости; не весьмо бо оставил нас сей Великий Монарх и отец наш. Оставил нас, но не нищих и убогих; безмерное богатство силы и славы его при нас есть. Какову он Россию свою сделал, такова и будет; сделал добрым любимою – любима и будет, сделал врагам страшною – страшна и будет; сделал на весь мир славною – слава и быти не престанет. Оставил нам духовные, гражданские и воинские исправления. Убо оставляя нас разрушением тела своего, дух свой оставил нам. О, россияне! Видя, кто и каковый оставил тебе, виждь, и какову оставил тебе!»[77].