Реконструкция чуда

Икону «Неупиваемая чаша» обрели в 1878 г . Крестьянину Тульской губернии, заслуженному отставному солдату, страдавшему от собственного пьянства, во сне трижды являлся благолепный старец и призывал для исцеления отслужить молебен в монастыре Богородицы в Серпухове перед иконой с этим названием. Крестьянин, уже почти не владевший ногами, отправился в путь: сначала на четвереньках, потом с двумя палками, в конце с одной. В монастыре о такой иконе не знали. Но в проходе из соборного храма в ризницу действительно обнаружился образ, на обратной стороне которого была надпись «Неупиваемая Чаша». После молебна крестьянин вернулся домой со здоровыми ногами и перестал испытывать тягу к спиртному. Весть о чудесном исцелении широко разошлась, и в Сепухов потянулись страждущие с молитвами от избавления от пагубной страсти. Многие получали просимое и возвращались в монастырь уже для того, чтобы отслужить благодарственные молебны. В 1929 г. советскими властями икона была изъята и, скорее всего, уничтожена. В 1992 г . она была реконструирована Александром Соколовым.

Может ли современная икона стать чудотворной? Разумеется, может. Пример тому – знаменитая «Неупиваемая Чаша», написанная специально для Высоцкого монастыря города Серпухова в 1992 году. Впрочем, сам автор чтимого образа – иконописец Александр СОКОЛОВ считает, что любая икона является чудотворной, в церковном же искусстве главное – не результат, а возможность сосредоточиться и заняться собственной душой.

 «Неупиваемая» значит вечная

– Написанную вами «Неупиваемую Чашу» в народе воспринимают очень утилитарно, исключительно как икону, исцеляющую от алкоголизма. Вам не кажется это кощунством?

– Полное недоразумение, когда почитание образа превращают в какой-то языческий обряд с оккультным душком. Смысл иконы – литургический. «Неупиваемая» – это не та чаша, из которой пьют, пьют и не напиваются. Точный перевод – «нескончаемая», Чаша вечная. Та Чаша, в которой каждый день в храмах вино и хлеб преобразуются в кровь и плоть Господа. Конечно, икона была обретена и прославлена именно как помощница в борьбе с пьянством. И многие именно поэтому шли к ней с просьбой о помощи и получали то, что просили. Я не думаю, что это искажение ее смысла: просто есть богословская сторона, а есть – бытовая. И мы это понимали, когда восстанавливали икону. Идея принадлежала наместнику Серпуховского Высоцкого монастыря отцу Иосифу (теперь он епископ). Икона была безвозвратно утрачена – видимо, уничтожена. Правильных списков с нее не сохранилось. По словесному описанию, она была «старого греческого письма», а сохранившиеся списки были живописные, то есть удерживали иконографию, но никакого отношения к стилю иконы не имели. «Старое греческое письмо» – подразумевалось, видимо, письмо поствизантийское, ХVI-ХVII веков. Не стараясь точно стилизовать под это время, а просто пытаясь восстановить иконографию по словесному описанию, мы эту икону и восстановили.

– Как долго вы ее писали?

– Около месяца. Я обычно не пишу что-то одно, сам процесс иконописи подразумевает возможность одновременно заниматься несколькими иконами. Художник, сделав рисунок, как правило, передает икону другому человеку, который золотит нимбы. И не потому, что так эффективнее. В моей семье так установилось, потому что я хотел, чтобы дети как-то участвовали в работе: у меня золотят дети.

– В 14-18 лет часто отходят от Церкви, а вы подростком в нее пришли. Как это случилось?

– В четырнадцать люди обычно начинают задумываться о смысле жизни, иногда с такой остротой, что если нет смысла, то зачем вообще жить. Когда такой вопрос встал передо мной – я обратился к вере. Мне контрабандой привезли из-за границы Библию издательства «Жизнь с Богом», и я начал читать все по порядку. Одолев первые четыре книги – Бытие, Исход, Левит, Второзаконие – я решил в точности следовать написанному и отправился в синагогу, чтобы обрезаться. Там мне встретился не очень приветливый служитель. Подробно допросив меня о моей национальности и выяснив, что во мне еврейской крови всего четверть, и то по отцу, он сказал мне примерно так: конечно, ты можешь быть обрезан, но евреем не будешь все равно, всегда останешься вторым сортом. К счастью, сразу делать обрезание мне не стали – надо было дождаться раввина, который тогда был в отъезде. А я тем временем начал читать Новый Завет… Больше я в синагогу не пошел, а пошел в церковь и крестился. Общение с людьми церковными, верующими началось уже потом, после крещения. Я сразу нашел духовника, и далее много лет я и моя семья прожили под епитрахилью отца Анатолия Яковина.

Аскеза особого рода

– Писать иконы начали уже в процессе воцерковления?

– Позже. Я крестился в 16 лет. А через два года меня забрали в армию. Я пытался избежать этого: поступал в Строгановское училище – не получилось; в Суриковский у меня документы не взяли, потому что я единственный в выпуске московской средней художественной школы был не комсомолец. Так что пришлось отслужить два года в ВМФ, правда на берегу – художником. Служба мне очень много дала – и в плане духовном, и в профессиональном. Вернувшись, я сразу, в первый же месяц начал писать иконы. Все, что я делал первые год, два, три, я делал для духовника, отца Анатолия, – он, можно, сказать, меня выращивал, воспитывал, учил как иконописца. Он сам не был художником, но очень хорошо понимал в церковном искусстве, и вообще в искусстве, в литературе.

– С какой иконой вы проделали самый значимый для вас путь?

– Какой человек самый главный в жизни? Тот, который перед тобой сейчас. Так же и с иконой: если относиться к этому честно, то самая важная всегда та, которая сейчас перед тобой находится. Это в идеале. А на практике приходится иногда заканчивать наспех – чаще всего из-за недостатка времени. Для иконописца нет никого страшнее заказчика, который торопит – к празднику, к приезду архиерея. Получается налет халтуры.

– Есть ли у вас особые молитвы, особые постные ограничения в ходе работы или перед началом?

– В старые времена, действительно, жизнь иконописца должны были регламентировать определенные правила, но тщательно они не исполнялись, тому свидетельства есть и в житиях. Например, про Дионисия пишут, как он однажды принес в Пафнутиево-Боровский монастырь баранью ногу, за это был наказан болезнью и только по молитвам преподобного Пафнутия выздоровел. На сегодня мой духовник и другие авторитетные люди говорят, что брать на себя какие-то особенные правила, молитвенные или постные, сверх установленных Церковью, неразумно. Понести бы хоть то, что предписывает общецерковный устав! Молитвы словесные во время работы приводят к тому, что либо работа не идет, либо сбивается молитвенное настроение. Но я думаю, что само дело может быть невербальной молитвой. Работа, если ее понимать не как производство, а как аскетическую практику, задает особенный образ жизни. Искусство как делание дает очень много для души, для сердца, для ума. То, что в результате получается какое-то произведение, артефакт – икона, картина или что-то еще, – это, можно сказать, побочный продукт. 90 процентов смысла – в самой работе. Например, культура рукописных книг в свое время являлась не просто производством книг, тиражированием – это был способ сосредоточиться, пребывать в молчании. Может, в том и есть смысл работы, что она позволяет стяжать «дух мирен», в идеале. Искусство позволяет ощутить и радость бытия, и благодарность Творцу. А благодарение – высшая форма молитвы.

– Когда вы говорите «искусство», вы церковное искусство имеете в виду?

– Я бы не хотел разделять церковное и нецерковное искусство. Если церковным искусством называть строго то, что делается для церковных интерьеров, – это очень узкое понимание. Все равно, что считать христианской жизнью только то, что происходит во время богослужения. Я считаю, что живопись не меньше, а иногда больше говорит о вере, чем икона, написанная механически. Такую икону можно приравнять к абстрактному искусству – это просто смешение красок, линий. Есть иконы, написанные бездушно. Они со временем не становятся намоленными, благодатными, а остаются низкопробными. Среди старых икон, кстати, много очень плохих.

– Работа в Японии открыла для вас что-то новое?

– Очень много! Япония помогла мне понять то, чем я занимался. Раньше я многое делал бездумно. В Японии, в восточной традиции, искусство и философия нераздельны. Это то самое «умозрение в красках», которое увидел в иконописании Трубецкой в начале века. К сожалению, у нас церковное искусство часто превращали в бездумное тиражирование и копирование, что и привело к упадку. Это не по внешним причинам произошло, а по внутренним: дух выдохся. Изначально на Руси иконописание было поставлено как варварское производство предметов культа, иконы в деревнях писали механически, возами, продавали чуть ли не на вес, их ценность – копеечная была и осталась. А в восточной традиции искусство – способ понимания этого мира, способ общения с высшими силами. Первый раз я в Японии оказался благодаря одной замечательной женщине, художнице Окава-сан, которая на старости лет решила заняться иконописью. Она всю жизнь была православной, ее родители еще застали святого архиепископа Токийского Николая (Касаткина), который оставил после себя в Японии более 30 тысяч православных христиан и Токийский собор, называемый японцами Николай-до. Окава-сан пригласила меня в Японию, чтобы я ее обучал иконописи, а в обмен на мои технические познания очень много мне дала в плане осмысления того, что я делаю. Например, тогда я понял, что икона – это Путь. Модное слово «дао», или по-японски – «до», означает «путь». Когда мы говорим айки-до, икебана-до, карате-до, мы не придаем этому значения. А на Востоке это абсолютно неразрывно: техника искусства и его философское осмысление. То есть можно совершенно точно сказать, что иконопись – это тоже путь, путь духовного развития. Икона-до.

– Как выглядят японские иконы? На них не пытаются изображать какую-то японскую символику, придавать святым японские черты лица?

– Это практикуют католические художники с миссионерской, что ли, целью – приблизить изображение к национальным традициям, сделать более понятным. Но мне кажется, это ложная цель, потому что икона достаточно универсальна и космополитична. На Руси всегда высоко ценились греческие иконы. В Греции сейчас очень любят русские иконы…

– А как вы относитесь к мнению, что сейчас надо писать более современные иконы? Ну вот аниме теперь популярно, значит, надо писать в стиле аниме…

– Не знаю. Я очень люблю в таких случаях цитировать председателя Мао: «Пусть цветут сто цветов». Мой духовник не был либералом, скорее консерватором, традиционалистом. Но когда я делился с ним своими восторгами по поводу некоторых явлений в современном искусстве, он никогда не смеялся надо мной. Он всегда со вниманием относился к моему опыту и давал мне всем переболеть самостоятельно. Потому что когда человек переболел, у него образуется иммунитет.

Искусство вместо веников

– С какого возраста ваши дети помогают вам в мастерской?

– С десяти-двенадцати, по-разному… С какого – не так важно, важно, чтобы они продолжали помогать в этом и дальше. Младшему сейчас восемнадцать, и когда ему нужны деньги, он спрашивает: «Пап, у тебя нет для меня работы?» И я стараюсь придумать ему какое-нибудь золочение, потому что считаю: такая работа вообще поддерживает человека, а если еще деньги дают – так это вообще бонус…

– Кто, по-вашему, может заниматься иконописью?

– Одно время я скептически отзывался о всевозможных курсах, куда приходят люди самого разного уровня подготовки. Особенно это распространено на Западе, где праздные бабушки-пенсионерки занимаются иконописью, мозаикой или еще чем-нибудь, заведомо зная, что не добьются больших успехов. С точки зрения профессионала – это несерьезно. Но со временем я стал понимать, что эти люди занимаются, вообще-то, своей душой, они делают то, что нужно лично им.

А недавно я мимо тюрьмы проезжал и подумал: там же люди всякой ерундой загружены – варежки шьют, веники вяжут. А было бы, наверное, правильнее зэкам предложить освоить церковное искусство. Можно делать иконные доски, иконные оклады, можно лить, штамповать, делать мозаики, изразцы, резать по дереву, можно и иконы писать. Мне кажется, что это было бы им гораздо интереснее и помогло бы куда больше, чем формальная трудотерапия. Это именно не производство, а делание.

Мой американский друг художник Марк Хайсман, когда делает витражи для школы или госпиталя, предлагает всем поучаствовать в творческом процессе. Каждый из больных или учеников школы может под руководством художника внести в эти витражи что-то свое. И это останется на долгие годы. Такая работа обходится в два раза дороже, чем когда художник работает сам: происходит порча материала, нужно тратить время на объяснение, обучение. И все-таки в этом есть смысл.

Церковным искусством все могут заниматься. Оно по самой своей идее соборно, социально – недаром оно безымянное, анонимное. Даже когда говорят, что вот эта икона рублевская, – не факт, что ее писал именно Рублев. Правильнее говорить – школа, манера, круг Рублева. Иконопись – не самовыражение, а часть богослужения. Если сравнивать с музыкой, то это искусство исполнения. А исполнители, как правило, не солисты, они работают ансамблем.

----------------------------------------------------------------------------------------------

Александр СОКОЛОВ родился в 1959 г . В 1972–1978 гг. обучался в Московской художественной школе при Академии художеств. В 1982-м окончил отделение реставрации Московского государственного художественно-промышленного училища им. Строганова. Участвовал в восстановлении Свято-Данилова монастыря. Его иконы находятся во многих храмах и частных собраниях по всему миру. Участвовал в росписи храмов вмц. Параскевы в с.Пятница Владимрской обл., Св. Иоанна Богослова в Москве, деревянного храма в с. Сокава Японии, а также храмов в США, Польше, Германии и др. Преподавал иконопись в России и в Японии. Живет и работает в Москве. Четверо детей.

Андрей Кульба

Источник: Нескучный сад