Размышление над церковнославянским языком (к проблеме понимания). Галина Трубицына

В предлагаемой статье вопрос понимания богослужебного языка рассмотрен на историческом фоне, обозначены этапы развития церковно-славянского языка, разные подходы к проблеме его понимания и связанные с ними возможности преодоления непонятности богослужения для современного человека.

Вся наша культура – это культура утраты сердца.

Митрополит Иерофей (Влахос)

Когда затронуто сердце, разум умолкает.

Генрих Манн

Вопросы, касающиеся развития церковнославянского языка, рассматриваются в курсах истории русского литературного языка и заканчиваются XVIII веком. Научных трудов много, и они так сложны, что нефилолог с трудом может в них разобраться. Начинает появляться литература о богослужебном языке конца XIX – начала XX века. Но здесь свой комплекс проблем и вопросов. Данные заметки представляют попытку протянуть единую нить от создания св. братьями Кириллом и Мефодием славянской письменности до наших дней, чтобы помочь каждому верующему сознательно определить, на каком языке ему общаться с Богом. Поэтому заранее прошу прощения у уважаемых филологов за невольное упрощение материала. Нас в первую очередь будет интересовать самый острый для наших дней вопрос – вопрос понимания.

«Даже по-славянски я понимаю почти все, никогда не учив его. Библия есть и на русском языке, но на последнем легче читать». Эти слова, принадлежащие великой княгине Елизавете Федоровне[1], заставляют задуматься, не странно ли, что иностранка, изучившая русский язык уже будучи взрослым человеком, по-славянски понимает «почти все», и то, что не понимает, не явилось для нее препятствием для принятия православия. Почему же для многих русских людей неясность церковных текстов служит камнем преткновения? Может быть, стоит задуматься, что мы вкладываем в понятие «понимать», какие существуют формы «понимания» и как «понимали» славянский язык наши предки в разные исторические эпохи.

ПериодIX–XIII веков

 «Понимали» ли славяне богослужение на заре своей христианской цивилизации? С одной стороны, им было легче, чем нам. Когда свв. Кирилл и Мефодий создавали письменный славянский язык и делали переводы церковных служб и Священного Писания, уже сложились разные диалектные группы – южно-, западно- и восточнославянская. Но реальные различия были значительно меньше, чем, к примеру, между современными восточными и западными украинскими диалектами. Св. братья взяли за основу своих переводов живой язык славян г. Солуни, где они родились (южнославянский диалект). Их просветительская деятельность началась в Великой Моравии (западные славяне). Затем вместе с христианством письменность приходит к нашим предкам (восточным славянам) в Киевскую Русь. Около 70–80% лексики славянского языка было общеславянским наследием. Грамматический строй письменного языка и разговорных был единым. Язык в ту эпоху понимали. Но уже тогда язык богослужения не совпадал полностью ни с одним живым славянским диалектом. Филологи высказывают предположение о существовании литургического произношения, отличного от разговорного, в тот, начальный период. Начинается процесс выработки особого литургического языка – языка общения с Богом – по принципам, заложенным св. братьями. Язык обогащается заимствованиями из греческого: появляются новые слова (лексические заимствования), новые синтаксические конструкции (синтаксические заимствования), славянские слова под влиянием греческого приобретают новые значения (семантические заимствования).

Богослужебный язык несет на себе черты южнославянской основы, и в сознании древнерусского человека сосуществуют одновременно южнославянские формы слов глава, ладии, нощь и древнерусские голова, лодья, ночь. Важно, что в этот период древнерусский человек воспринимает южнославянские слова не как нечто чужое, иностранное, а принимает их как свое. Церковнославянский и русский – не разные языки, а варианты одного языка. Одни филологи характеризуют эту языковую ситуации как одноязычие, другие – как диглоссию, а общее одно: разграничивались сферы употребления – на церковнославянском молились, древнерусский обслуживал деловую и бытовую сферу жизни.

Итак, язык в тот период понимали. А понимали ли молодые славянские народы, только вступившие в письменную эпоху, глубину содержания христианских текстов, ведь византийская культура плод величайших цивилизаций – эллинистической греко-римской и ближневосточной, уходящих своими корнями на глубину тысячелетий? «Не было семинарий, академий и теологических факультетов, а боголюбивые иноки и благочестивые христиане пили живую воду боговедения из стихир, канона, седальнов, пролога, четий-миней. Церковный клирос и амвон заменяли тогда профессорскую кафедру. За время всенощных, заутрень, повечерий, под умилительное пение сладкогласных ”подобнов”, под звуки древних – знаменного и греческого – распевов воспитывалось благочестие крепкое… незыблемое, вырабатывалось православное мировоззрение, воплощаемое в жизнь и действительность, а не только остающееся туманной философской теорией»[2].

Если переиначить известную мысль, что современный школьник знает больше Ньютона, то можно сказать, что современный семинарист знает больше древнерусского богослова. Но Ньютон все равно остается гением-первооткрывателем, и не секрет, что в XIX веке подчас из семинаристов уходили в атеисты-революционеры (как сложатся судьбы современных семинаристов, один Господь Бог весть).

Если предъявить древнерусскому человеку требования нашего «понимания», можно с уверенностью утверждать, что он не пройдет этот тест. Тогда почему велеумные ученые восхищаются интуицией древнеславянских переводчиков? Да и у кого, кто хоть немного знает древнерусскую культуру, хватит смелости сказать, что наши предки не поняли смысла христианства? Просто это был другой путь понимания.

Надо дать себе отчет, что когда мы говорим сейчас о понятности или непонятности церковнославянского языка, мы ориентируемся «на западную концепцию знания языка и понимания текста. В этой концепции, восходящей к Ренессансу, понимание текста предполагает возможность его интерпретации (пересказа своими словами), а знание языка – активное им владение»[3]. Забегая вперед, скажем, что ренессансным подходом к образованию объясняется и мнение иностранцев о застое образования на Руси в XVI–XVII веках. Действительно, наша современная система образования зарождается в братских школах Юго-Западной Руси XVI века, которые создавались для борьбы с униатством, но в своем устроении многое заимствовали из католической системы, так как после падения Константинополя в Греции наблюдается культурный упадок и сами греки ездят учиться в Европу.

А до этого на Руси «курс древнерусских училищ ограничивался чтением, письмом и церковным пением. Этот курс имел строго церковный характер. ”Закона Божия” как особого предмета не было. Потому что все обучение составляло один Закон Божий»[4], оно было направлено на утверждение веры. Мысль достаточно избитая. Я смогла «понять» принципиальное отличие древнерусского образования от нашего совсем недавно. Когда в перестроечный период стали возникать при храмах воскресные школы, многие родители, даже неверующие, охотно отдавали туда своих детей, но когда поняли, что то, чему их детей учат, не просто обогащение интеллектуального багажа, расширение кругозора, а требует изменения образа жизни, некоторых детей из воскресных школ забрали. Но вернемся к Древней Руси, в которой учили в основном читать, писать, многие священные тексты заучивались наизусть.

Что касается простого народа, христианизация которого длилась несколько веков, фольклористы часто обсуждают проблему двоеверия русского народа, т. е. сосуществования в сознании и жизни христианских и языческих представлений и обрядов вплоть до нашего времени, а Н. Лесков говорил, что русский народ крещен, но не просвещен. Это не удивительно, так как монгольское нашествие затруднило распространение просвещения на Руси настолько, что даже была утрачена первоначальная традиция проповеди. У старообрядцев до сих пор вместо нее читается «Пролог», а в Москве проповедь восстанавливает патриарх Никон, и первыми проповедниками были выходцы из Юго-Западной Руси (Епифаний Славинецкий).

И все же древнерусская система образования и особенно знание многих священных текстов наизусть (современная наука вряд ли в состоянии проанализировать тайну постоянного присутствия святых слов в сознании человека), погруженность в церковную традицию (иностранцы поражались тому, как много времени русский человек проводил на церковных службах), дали свои плоды, что можно показать на примере одного лишь слова. Русское крестьянин восходит к латинскому christianus (христианин) и только с XIV века, когда закончилась христианизация русского народа, приобретает современное значение земледелец. Русский землепашец стал христианином-крестьянином и из всех сословий дольше всех сохранял религиозное сознание.

ПериодXIV–XVII веков

Иногда приходится слышать даже от священнослужителей, что в Церкви служат по-старославянски. Термин «старославянский» наиболее четко определен и появился в научных целях для обозначения языка древнейших памятников X–XI веков. Проникновение местных, диалектных черт в эти памятники минимально и позволяет говорить о едином для всех православных славян старославянском языке. Ситуация одноязычия, или диглоссии, именно в силу генетической родственности церковнославянского и разговорных языков приводила к тому, что постепенно даже в церковные тексты начинают проникать элементы народно-разговорной речи и образуются изводы, или редакции, церковнославянского языка – болгарский извод, сербский, русский. Различия между ними не превышали пределов, которые обеспечивали их свободное понимание грамотными людьми всех славянских народов, поэтому говорят не о разных языках, а об изводах.

Современный язык Церкви очень отличается от старославянского и от языка XIII века, так как культовый язык так же, как разговорный и литературный, развивается во времени, меняется, – но по разным законам, что наиболее ярко проявилось в следующем периоде – с XIV по XVII век.

К XIV веку из живого народного языка, в силу стихийного развития, уходят звательная форма, двойственное число, сложная временная система глагола – словом, весь грамматический материал современных учебников церковнославянского языка. Развитие языка Церкви идет в прямо противоположном направлении. Начинается процесс складывания нормы церковнославянского языка с установкой на архаизацию (устаревшие грамматические формы закрепляются как норма, говорят о реставрации старославянской, или кирилло-мефодиевской, традиции) и грецизацию (новая волна заимствований из греческого языка в лексике, принимается греческая система надстрочных знаков; самое важное – побеждает техника буквального перевода, когда церковнославянский текст становится калькой, копией с греческого).

Эти процессы связаны со 2-м южнославянским влиянием и теорией «Москва – третий Рим».

2-еюжнославянское влияние[5]. В XIV веке в Болгарии патриарх Евфимий (1360–1393) начинает реформу по исправлению богослужебных книг, отступивших от первоначальных образцов. Центром этой работы был монастырь Св. Троицы близ г. Тырново. Выработанная редакция носит название тырновского извода. После захвата Тырнова турками-османами начатая реформа продолжилась в Сербии в монастыре Св. Троицы на реке Ресаве, результатом этой книжной справы является редакция богослужебных книг, которая носит название ресавского извода. Турецкое нашествие обрывает эту работу и в Сербии. У нас на Руси реформа по правилам тырновской школы начинается при митрополите Киприане (1387–1406), в ней принимают участие выходцы из Болгарии и Сербии.

Теория «Москва – третий Рим»создана старцем псковского Спасо-Елеазарова монастыря Филофеем. После падения Константинополя в 1453 году Москва осмысляется как новый Константинополь, или третий Рим, и возникает идея преемственности письменного наследия, включая даже графико-орфографический аспект.

Истоки этих процессов (архаизации и грецизации) исследователи находят на Афоне, где «в связи с тогдашним мистико-аскетическим движением, введением более строгого Иерусалимского церковного устава и значительными изменениями богослужебного типикона… происходил систематический пересмотр греческого новозаветного и библейского текста и литургических книг, что привело к ревизии и реформе греческого правописания на базе античной традиции»[6]. Так как живой греческий язык в своем развитии стал сильно отличаться от литературного, влиять на него, то греческие книжники стали добиваться «очищения и восстановления целостности своего литературного языка путем возрождения аттического греческого»[7]. И в славянских монастырях Святой горы под греческим влиянием вырабатываются принципы редакции богослужебных книг. «Продукция афонских центров представляет собой основу литературного потока, названного вторым южнославянским влиянием, и распространяется во всем регионе Slavia Orthodoxa»[8].

Оба эти направления – архаизация и грецизация, начатые 2-м южнославянским влиянием, веком позже поддержаны теорией «Москва – третий Рим».

Одновременно в Древней Руси развивается богословие исихазма, которое развивает символическое представление о слове. Под влиянием этих идей складывается представление о языке Священного Писания как о словесной иконе. В языке видят не условную систему знаков, а совокупность символов, обладающих реальной духовной силой. Афонский монах XVI века Иван Вишенский видит в славянском языке «встречу мира человеческого сознания с миром божественным; причем божественное внедряется в славянский язык с такой полнотой, которая неведома другим языкам, не столько человек говорит о Боге, сколько сам Бог говорит о себе на славянском языке… человек простым чтением по-славянски приводится к Богу»[9].

Но в результате этих процессов язык Церкви становится малопонятным, и к XVI веку складывается ситуация двуязычия. И именно в этот период впервые начинают звучать предложения перевести Библию на простой, понятный язык и под влиянием протестантских идей или самими протестантами предпринимаются попытки подобного рода. Первым опытом в этом деле была «Бивлия руска» Франциска Скорины. В 1517–1719 годах он выпустил в Праге 20 книг Ветхого Завета, затем Апостол. Язык Франциска Скорины церковнославянский, но с чешским влиянием и с большим пластом лексики из «простой мовы» – литературного языка, сложившегося в Великом Княжестве Литовском. В Московской Руси издание Франциска Скорины было запрещено. Во 2-й половине XVI века имеются протестантские переводы в Белоруссии (Евангелие около 1580 года, переведенное Василем Тяпинским) и на Украине (Евангелие 1581 года, переведенное Валентином Негалевским). Для Северо-Восточной Руси есть свидетельства о несохранившемся переводе пастора Эрнста Глюка, предпринятом в конце XVII века, возможно, по инициативе Петра I.

XVIII век

Ситуация двуязычия генетически родственных языков, какими являются церковнославянский и русский, не может быть стабильной ситуацией – точнее, при нестабильности церковнославянско-русского двуязычия есть два выхода: первый – один язык вытесняет другой и второй – путь синтеза, возврата к ситуации одноязычия. То, что поиск возврата к одноязычию происходил, филологи видят в письменном наследии таких общественно неоднозначных, но литературно, бесспорно, одаренных личностей, как Иван Грозный и протопоп Аввакум. Но этот путь – путь синтеза – был прерван на долгое время реформами Петра I. Новые формы жизни, новые литературные, светские жанры мирского содержания требовали нового языка.

На протяжении всего XVIII века русская литература находится в творческом поиске и выработке литературного языка. Этот поиск можно свести к двум основным направлениям:

ориентация на западноевропейскую языковую ситуацию, когда пишут, как говорят, что сопровождалось отказом от «глубокословной славенщины», а славянский язык воспринимался как чужой, иностранный, «жесткий», т. е. грубый, неестественный;

признание специфики языковой ситуации в России по сравнению с Францией или Германией, признание общности славянского и российского языков и поиск их синтеза.

На этом втором пути литераторам пришел на помощь М. Ломоносов, создав «теорию трех штилей», изложенную им в трактате «О пользе книг церьковных в Российском языке». Ломоносов славянскую (исключив такие устаревшие слова, как обавати, овогда и т. п.) и русскую лексику делит на четыре группы:

1) славянские слова, которые хотя и малоупотребительны, понятны всем грамотным людям (отверзать, Господень, насаждать, взывать);

2) слова, которые одинаково употребительны как в славянском, так и в русском языках (Бог, слава, ныне, почитать);

3) слова, которых нет в церковных книгах (говорить, который, пока);

4) «презренные слова, которых ни в каком штиле употребить не пристойно, как только в подлых комедиях», т.е. просторечье.

Соединением разных групп лексики создаются три стиля литературного языка:

– высокий (образуется из слов 1-й и 2-й групп), высоким стилем пишутся героические поэмы, оды;

– средний, или посредственный (из слов 2-й и 3-й групп), средним стилем пишутся все театральные сочинения (кроме комедий), стихотворные дружеские письма, эклоги, элегии;

– низкий стиль (из русских слов 3-й и 4-й групп), низким стилем пишутся комедии, увеселительные эпиграммы, песни, дружеские письма в прозе, описания обыкновенных дел.

Уязвимым местом этой теории является связь языковых стилей с литературными жанрами в духе эстетики классицизма. Русская литература пошла по пути, намеченному Ломоносовым, освобождаясь от классицистской ограниченности.

XIX – начало XX века

Дискуссии о путях развития русского литературного языка продолжались до начала XIX века. Их завершением можно считать литературную борьбу между новаторами во главе с Н. М. Карамзиным, которые ориентировались на западноевропейскую ситуацию, и архаистами во главе с Н. С. Шишковым. Фигура Шишкова долгое время находилась в незаслуженном забвении, о нем многие знали лишь по известной эпиграмме А. С. Пушкина:

Угрюмых тройка есть певцов –
Шихматов, Шаховской, Шишков…
Но кто глупей из тройки злой?
Шишков, Шихматов, Шаховской!

Выступая в защиту церковнославянского языка, Шишков высказывает поразительные по интуиции мысли тогда, когда учеными еще не были разработаны многие филологические понятия (тех, кого глубоко заинтересует эта тема, отсылаю к книге А. М. Камчатнова). Наиболее важным для данной темы представляется такое высказывание Шишкова: «Когда поют: се женихъ грядетъ въ полунощи, я вижу Христа; но когда тожъ самое скажутъ: вонъ женихъ идетъ въ полночь, то я отнюдь не вижу тутъ Христа, а просто какова нибудь жениха. Склько смешно въ простыхъ разговорахъ говорить высокимъ славенскимъ слогомъ, столько же странно и дико употреблять простой язвкъ въ священном писании»[10]. Здесь выражено понимание церковнославянского как языковой иконы.

Литературные споры находят свое завершение в творчестве Пушкина, которого по праву считают родоначальником современного литературного языка. Пушкин начал как карамзинист, но в процессе творческого взросления изменил свои взгляды, пришел, как и Шишков, к осознанию славяно-русского единства, выработал принципы синтеза славянских и русских элементов в пределах одного текста, которые остаются верными и в наши дни. Славянизмы имеют в произведениях Пушкина следующие стилистические функции:

– средство воспроизведения культуры, мировоззрения и быта исторически отдаленных эпох русской жизни («Борис Годунов», «Полтава»);

– источник средств гражданской риторики и лирической патетики;

– источник религиозной лирики («Пророк», «Отцы пустынники и жены непорочны…»);

– средства высокого эпического стиля и литературной стилизации народной поэзии («Песнь о вещем Олеге», «Песни западных славян»);

– источник отвлеченной лексики и фразеологии в научных и публицистических трудах.

Итогом литературных поисков, справедливости ради необходимо подчеркнуть здесь заслугу обоих направлений, явилось создание такого уровня развития русского литературного языка, что стали возможны конгениальные переводы на него всех достижений мировой литературы. Достаточно упомянуть перевод «Илиады» Гомера Н. Гнедичем. В недрах Российских Духовных Академий окрепла переводческая школа, и именно в XIX веке мы имеем полные собрания сочинений святых отцов, так как сформировался и богословский язык. Когда преп. Паисий Величковский делал в XVIII веке свой перевод Добротолюбия, он мог перевести только на церковнославянский. Книга выдержала на протяжении XIX века несколько изданий, что говорит о том, что русские люди не утратили способности понимать по-церковнославянски. Свт. Феофан Затворник в 1877 году опубликовал свой перевод Добротолюбия, и язык этого перевода – русский богословский язык, вобравший в себя славянский.

Русская культура преодолела пропасть между славянским и русским языком, произошел возврат к ситуации одноязычия, главной отличительной чертой которой является возможность соединения двух языков в пределах одного текста. Может быть, именно этим объясняется взрыв акафистного творчества в XIX веке. Немая верующая душа обрела способность выразить себя. Известно, что акафисты писали люди всех сословий. Были созданы специальные комиссии, которые рассматривали написанные тексты и или разрешали их для печатания, или отвергали. Одна из причин, по которой акафист мог быть не допущен к печати, – слишком большая русификация языка. Но это и доказывает, что в сознании человека XIX века два этих языка вновь соединились в один.

Особенность отличия одноязычия XIX века от одноязычия первого периода X–XIII веков в том, что стала возможна молитва на русском языке. Дело в том, что церковнославянский язык – языковая икона – область чистого духа и в нем всегда ощущалось отсутствие душевности, психологизма в современном понимании. Русский язык, слившись с церковнославянским, становится теперь способным передавать и молитвенные переживания. Он становится средством выражения молитвы частной, келейной. За церковнославянским закрепляется функция быть голосом Церкви в официальном богослужении.

Сторонники сохранения славянского богослужения иногда ссылаются на то, что церковнославянский богаче русского. Это не верно. Богаче русский язык, он имеет средства описания всех сторон человеческой жизни, начиная с низшей (это может быть даже лексика, находящаяся за пределами литературного языка, так называемая бранная и даже матерная) и заканчивая высшей (религиозная поэзия). Пытаясь описать богатство русского языка XIX–XX века, филологи создают учение о функциональных стилях. «Функциональный стиль – разновидность литературного языка, в которой язык выступает в той или иной социально значимой сфере общественно-речевой практики людей и особенности которой обусловлены особенностями общения в данной сфере»[11]. В переводе на нелингвистический язык это значит, что в зависимости от того, с кем ведется общение и по какой теме, человек выбирает те или иные языковые средства. Когда в XX веке разрабатывалось это учение, язык Церкви не мог быть рассмотрен с этой точки зрения. Несмотря на то что современное сознание утратило принцип иерархичности, выделение функциональных стилей русского литературного языка: научный, официально-деловой, публицистический, обиходно-бытовой – несет на себе этот отпечаток. Пора поставить вопрос о том, чтобы язык Церкви – церковный стиль – был включен в эту систему и поставлен выше научного.

Здесь могут последовать возражения филологов, которые будут настаивать на том, что русский и славянский – два разных языка. Бывают ситуации, когда «члену языкового коллектива свойственно воспринимать сосуществующие языковые системы как один язык, тогда как для внешнего наблюдателя (включая сюда и исследователя-лингвиста) естественно в этой ситуации видеть два разных языка»[12], т. е. то, что трудно принять ученому филологу, легко преодолеет сознание верующего человека. Поэтому, разбирая тексты молитв Иоанна Кронштадтского, Плетнева А. А. пишет: «Тексты молитв <...>, не предназначенные для богослужебного употребления, достаточно гармоничны в языковом отношении. Элементы двух языков прекрасно сочетаются. Создается впечатление, что для составителя текстов русский и церковнославянский являются единым языком, то есть церковнославянский является богослужебным стилем русского литературного языка»[13].

Все это звучит оптимистично. Но проблема непонимания славянского языка богослужения и Священного Писания в XIX веке вновь возникает, и более остро. Важно понять, что это уже не чисто языковая проблема, а проблема разъединенности двух культур – светской и церковной. Как известно, сам Александр I читал Библию на французском языке. Но не будем забывать, что Российское библейское общество, деятельность которого развернулась в годы правления этого императора, ставило своей задачей не только дать переводы Священного Писания на русский язык и на многочисленные языки малых народов, населявших Российскую империю, но также издавать дешевые славянские Библии – и эти дешевые издания расходились, были востребованы. Налицо разрыв между культурой аристократической, образованной элиты и народом.

РБО, открытое в 1813 году как филиал Великобританского библейского общества, было закрыто в 1826 году, так как его активными деятелями являлись люди неправославного вероисповедания; оно, помимо переводческой деятельности, вело активную работу по распространению мистических книг и масонских идей. Заслуга возобновления работы над переводом Библии на русский язык в 50-е годы XIX века принадлежит святителю Московскому Филарету (Дроздову). На этот раз были привлечены ученые и богословы четырех Российских Духовных Академий, в недрах которых сформировалась серьезная русская богословская и переводческая школа. Страшно представить, что было бы сейчас с нами, людьми XX–XXI вв., если бы этого перевода не было. А тогда, в середине XIX века, были серьезные противники этого дела и стоит вдуматься в возражения, которые представил на имя обер-прокурора Святейшего Синода митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров): «…русский перевод будет вытеснять славянский язык, и без того недовольно знакомый образованным из наших соотчичей, для которых таким образом может сделаться наконец непонятным и само богослужение церковнославянское…»; «чтобы существовало народное требование именно русского перевода Священного Писания, это не только не доказано, но и несправедливо… Не доказывает народного требования на русский перевод и то, если к нам вторгаются иностранцы со своим изданием Библии на русском языке… впрочем, с распространением русского перевода таковое вторжение не только не прекратится, но, вероятно, сделается еще сильнее»[14]. Эти мысли звучат поистине пророчески.

Но работа над переводом Библии началась. В 1860 году было издано русское евангелие (в версии 1818 года), в 1876 году в одном томе полная русская Библия, так называемая Синодальная. Стоит упомянуть, что язык перевода уже в то время воспринимался как устаревший, и это было началом русского православного ответа на католический и протестантский подходы к решению проблемы.

Следующими на очереди, как и предсказывал Киевский митрополит Филарет, оказались богослужебные тексты. Сразу стоит отметить новое по сравнению с подходами к редактированию текста при патриархе Никоне: «если прежде основной задачей книжной справы было сделать текст более ”правильным” – в богословском, источниковедческом или языковом плане, то теперь к этим требованиям добавляется еще одно – понятность. Славянский текст должен стать понятным для носителя русского языка»[15].

Сохранились публикации в периодической печати переводов богослужебных канонов В. П. Нечаева, И. Д. Колоколова, Е.И Ловягина. Известно крайне сдержанное отношение митрополита Московского Филарета к этим трудам, несмотря на то что он сам перевел на русский язык акафист Пресвятой Богородице. В 1881 году Св. Синод создает специальную комиссию, но архивные материалы, результаты работы этой комиссии, пока не обнаружены.

Остановимся более подробно на работе над редакцией богословских текстов епископа Екатеринославского Августина (Гуляницкого), так как им разработана лингвистическая программа исправления богослужебных книг, в основных своих чертах остающаяся неизменной для всех сторонников поновления церковнославянского языка. Он открыто заявляет: «Нам в высшей степени желательно, чтобы язык этот (церковнославянский) постепенно упрощался и приближался к нашей живой речи»[16]. Епископ Августин предлагал исключить двойственное число, а также отказаться от языковых элементов, заимствованных из греческого языка: синтаксические кальки «дательный самостоятельный», «инфинитивные конструкции», местоимение «иже» на месте греческого артикля; отказаться от греческого словорасположения, заменить устаревшие «непонятные» слова, ввести современную пунктуацию.

Итогом работы XIX века в решении проблемы непонятности церковнославянского языка явилась выработка трех направлений:

углубленная катехизация народа, которая выразилась в развитии системы церковно-приходских школ;

переводы богослужебных текстов на русский язык с целью сделать их понятными. Блестящий образец такой работы представляют переводы М. Скабаллановича, где текст не просто переводится, но сопровождается комментариями и ссылками на греческий оригинал, переводу предшествует исследование по истории формирования праздника и его содержания;

новые переводы на славянский язык. Одним из первых эту мысль выразил свт. Феофан Затворник: «Что же касается до лучшего перевода богослужебных книг, то об этом я думаю так: наши богослужебные книги – неоцененное сокровище молитвы, догматствования православного и нравоучения. Потому их надлежит блюсти и соблюдать в том же духе, как есть. Но перевод их следует улучшить – или снова перевести, не на русский, а на славянский же, только чтобы изложение было понятно»[17]. Тогда еще не была разработана филологическая терминология и выявлена разница между новой редакцией и новым переводом. Можно предположить, что речь шла именно о новой славянской редакции. Сходное мнение выражал и Патриарх Тихон на Поместном Соборе 1917–1918 годов.

К началу XX века вопрос об исправлении богослужебных книг становится настолько актуальным, что в периодической печати начинается открытое его обсуждение, и проблему непонятности славянского языка можно считать ключевой. Исчерпывающая подборка этих материалов дана в книге прот. Н. Балашова[18]. В 1907 году была организована Комиссия по исправлению богослужебных книг под председательством архиепископа Сергия (Страгородского)[19]. Были подготовлены к печати и вышли в 1912 году Постная Триодь, а в 1913-м – Цветная. Хотя теоретические подходы к редактированию оставались те же, что и у епископа Августина (Гуляницкого), исправления не носили столь ярко выраженный характер русификации языка. Обращает на себя внимание решение Синода печатать книги новой редакции без отметок на заглавных листах о произведенных исправлениях и выпускать книги в продажу не прежде, как по распродаже всех экземпляров старого издания, т. е. желание провести замену текста незамеченной, что, учитывая хорошее знание русским человеком того времени богослужения, представляется абсолютно непонятным. Результатом явились волнения на местах, например в Валаамском монастыре. Вчитываясь в дискуссию о богослужебном языке в начале XX века и вдумываясь в столь нелогичное решение Синода, погружаешься в ту особенную атмосферу болезненно возбужденного сознания, которое в период между двумя революциями охватило все русское общество, и клирики не явились исключением. Что же касается решения Поместного Собора 1917–1918 годов о богослужебном языке, то исследователи не могут прийти к однозначному мнению, каким оно было, что, учитывая политическую обстановку, в которой протекал Собор, тоже не удивительно.

В советский периодв силу исторических обстоятельств Церковь не могла ни серьезно продолжить начатую работу, ни выработать принципиально новых подходов. Над текстом богослужебных книг работал еп. Афанасий (Сахаров), считая свою работу подготовительным этапом к будущей книжной справе. Пожалуй, единственно новым явилась традиция печатания церковнославянских текстов гражданским шрифтом, введенным Петром I, что делает славянские тексты по-настоящему непонятными, так как система специальных обозначений для расподобления совпадающих грамматических форм разработана в XVII веке именно с целью лучшего понимания текста.

Наши дни

Наконец в конце XX века началось возрождение церковной жизни. И перед нами встали старые проблемы, а славянский язык оказался непонятным для людей, даже вступивших в ограду Церкви. Но XIX век уже дал ответы, как решить эту проблему: 1) катехизация; 2) переводы, сопровождаемые научными исследованиями; 3) новая славянская редакция. Необходимо, чтобы эти решения были осмыслены с учетом специфики своего времени.

КАТЕХИЗАЦИЯ. Если в XIX веке речь шла об углубленной катехизации, то сейчас можно говорить о новом крещении русского народа. Но, может быть, более важным на данном этапе будет проповедь не столько словом, сколько делом. И Церковь, получив возможность выработать «Основы социальной концепции»[20], уже начала работать в этом направлении. Достучаться до окаменевшего или исстрадавшегося сердца современного человека можно, только если показать пример деятельной любви, возможность жизни по другим, Божеским законам.

Путь снисхождения к человеческой слабости и миссионерские литургии на русском языке имеют свою опасность. То, что когда-то почувствовал Шишков, говоря: «Когда поют: се жених грядетъ въ полунощи, я вижу Христа; но когда тожъ самое скажутъ: вонъ женихъ идет в полночь, то я отнюдь не вижу тутъ Христа, просто какова нибудь жениха», – лингвисты определяют как коннотацию. «Коннотация (от лат. connoto – имею дополнительное значение) – эмоциональная, оценочная или стилистическая окраска языковой единицы узуального (закрепленного в системе языка) или окказионального характера… Субъективность коннотации проявляется в возможности противоположной интерпретации реальности, названной одним и тем же словом»[21]. Каким может оказаться понимание службы у человека, только что переступившего порог Церкви, даже страшно себе представить.

В начале XX века уже поднимался вопрос о пересмотре Типикона, о разумном сокращении богослужения и введении практики более пространной монастырской службы и сокращенной приходской. Протопресвитер Г. Шавельский предлагал во время войны 1914–1917 годов ввести сокращенное богослужение для армии и флота. Этот путь представляется более безопасным.

Очень тревожным и часто звучащим доводом к переводу богослужения на русский язык была мысль, что народ, не понимающий церковнославянского, уходит в секты. Здесь уместно будет вспомнить предупреждение Киевского митрополита Филарета, что именно русский текст Библии будет способствовать распространению сект. Чтобы убедиться, что он оказался прав, достаточно вспомнить случаи в жизни каждого человека, когда к нему подходили адепты современных протестантских учений и предлагали пойти к ним на собрания почитать Библию. К такому ли «пониманию» надо стремиться?

ПЕРЕВОДЫ. Здесь стоит вспомнить дело о переводе Ветхого Завета Г. П. Павского. Протоиерей Г. П. Павский, с 1818 года профессор еврейского языка в Санкт-Петербургской Духовной Академии, занимался на своих занятиях со студентами переводом на русский язык некоторых ветхозаветных книг. Списки перевода передавались с курса на курс, и уже после ухода Павского из Академии по просьбе студентов эти списки были собраны, сверены и лучшие отлитографированы в 1838–1839 годах в количестве 150 экземпляров. В 1841 году выпущено 300 экземпляров новой редакции. Литографирование предпринято с целью облегчить понимание священных книг Ветхого Завета при домашнем чтении и при переводе на занятиях по древнееврейскому языку. Оттиски вышли за рамки Академии и стали распространяться в среде духовных лиц. В 1841 году член Св. Синода Киевский митрополит Филарет получает письмо, в котором автор, не указавший своего имени, сообщает о существовании литографированного неправильного перевода и обвиняет эти издания в том, что они «превращают истину Божию во лжу, вечную премудрость в буйство человеческое»[22]. Создается Комиссия, учрежденная для истребования объяснений от протоиерея Г. П. Павского. Как протекала работа этой комиссии и какие ответы давал заслуженный профессор, подробно изложено в книге Чистовича. Отлитографированные экземпляры подлежали изъятию, а сам Павский был признан «неподлежащим ответственности в деле распространения этих переводов».

Какие уроки можно извлечь из этой печальной истории? Это дело инициировало начало углубленного осмысления двух редакций Ветхого Завета. В настоящее время греческая редакция Септуагинты признана наиболее важной для церковного вероучения и богослужения, за еврейской масоретской редакцией признается ценность в научных богословских изысканиях.

Перевод Павского представляет собой первый опыт историко-филологической работы с текстом Библии, так как, по его собственному признанию, он отдельные главы и стихи иногда располагал по хронологическому порядку и по однородности содержания в целях лучшего усвоения. Если быть уверенным, что Церковь сохранит славянскую Библию, восходящую к Септуагинте, и славянский язык в богослужении, можно не бояться и с легким сердцем приветствовать различные виды переводческой серьезной работы с текстом Священного Писания. Тогда допустимы и филологические переводы, и даже художественные некоторых поэтических ветхозаветных книг, таких, например, как Песнь Песней и Псалтырь. Но приоритетным направлением должен оставаться такой вид переводческой деятельности, который представлен в уже упоминавшихся работах М. Скабаллановича.

Для того чтобы сделать богослужение понятным современному человеку, уже получает распространение практика, заимствованная из традиции греческой Церкви, когда на приходах желающим предлагается заранее подготовленный русский перевод изменяемой части служб на следующую седмицу для ознакомления. Если перед тем, как пойти в театр на очередную постановку произведений классической литературы, бывает полезно не в первый раз перечитать авторский текст, то богослужение достойно этой предварительной работы в значительно большей степени.

НОВАЯ РЕДАКЦИЯ СЛАВЯНСКОГО ТЕКСТА. Представляется, что необходимо выработать новые принципы редактирования текста и, как это ни странно прозвучит, отказаться от попыток сделать текст «понятным» в результате упрощения и русификации. Хотя бы уже просто потому, что на вопрос: «Текст должен быть понятен кому?» – ответа нет, а самый честный, который дал мне один из студентов: «Конечно, мне». Это тупик. И редакция владыки Сергия (Страгородского) стала уже непонятна для современного человека.

На особенности современного отношения к тексту обращает внимание французский писатель Д. Пеннак, долгие годы проработавший учителем литературы и стремившийся развить в своих учениках любовь к книге через любовь к звучащему слову. Вот отрывки из его книги «Как роман»[23].

Право читать вслух

Я спрашиваю ее:

– Тебечитали вслух, когда ты была маленькая?

Она отвечает:

– Нет, никогда. Отец был то и дело в разъездах, а мать слишком занята.

Я спрашиваю:

– Откудатогда у тебя такая страсть читать вслух?

Она отвечает:

– Отшколы.

Обрадовавшись, что хоть кто-то признает за школой хоть какую-то заслугу, я весело восклицаю:

– Ага, вот видишь!

Она говорит:

– Данет. В школе нам запрещали читать вслух. Только про себя – уже тогда была такая концепция. От глаз прямо в мозг. Непосредственная передача информации. Быстро и действенно. И через каждые десять строк – тест на понимание. Культ анализа и комментария с первого дня! У большинства ребят от страха ум за разум заходил, а это еще было только начало! У меня-то ответы всегда были правильные, если хочешь знать, но потом, дома, я все перечитывала вслух.

– Зачем?

– Дляволшебства. Слова, которые я произносила, начинали существовать отдельно от меня, они взаправду жили. И потом, мне казалось, это акт любви. У меня всегда было чувство, что любовь к книге приходит через просто любовь. Я укладывала кукол в кровать на мое место и читала им вслух. Случалось, так и засыпала на коврике у их ног.

Не знаю, была ли в нашей педагогике сознательная установка «текст – информация», но это направление, безусловно, победило и у нас. Культура звучащего слова сдает свои позиции, а до XVII века текст молитвы обязательно произносился вслух. Человек, переступающий порог церкви, чтобы получить информацию, будет разочарован. Верующий из года в год присутствует на службе и слышит одни и те же слова не для того, чтобы узнать что-то новое, а для того чтобы пережить уже известное ему. Это не горизонтальное расширение знаний, а вертикальное углубление, вживание, и очень медленное, в непостижимую тайну боговоплощения.

В текстах богослужения нет ни одной новой мысли, которой не содержалось бы в курсе Катехизиса. Ирмос канона Утрени Великой Субботы «Волною морскою» заслуженно часто приводится как пример одного из самых трудно понимаемых текстов. Однажды я провела эксперимент. Так как ирмосы опираются на содержание Ветхозаветных песен, я в течение года дала задание студентам Сретенской семинарии самостоятельно их проработать, а на экзамене раздала тексты песен канона в соответствии с проработанными Ветхозаветными песнями, и первую – самому сильному студенту. Через какое-то время в его глазах увидела страх – экзамен, а текст не понятен. Было достаточно напомнить: вы же прорабатывали первую песнь Моисея – и ирмос прояснился. С другой стороны, русский перевод «Дети спасенных Тем, кто некогда скрыл в морской пучине преследовавшего (их отцов) мучителя-гонителя, погребли под землей Его Самого. И мы, как отроковицы, давайте воздадим хвалу Господу, ибо Он торжественно прославился» – вряд ли будет понятен человеку, который не знает новозаветного содержания Великой субботы, не понимает связи Ветхого и Нового заветов. А образ отроковиц? Кто они? В Библии вслед за песней, воспетой Моисеем (Исх 15: 1–19), говорится о песне пророчицы Мариам, сестры Аарона, которую она вместе с женщинами воспела, прославляя спасшего их Бога, но самих слов песни Мариам в Библии нет. Исследователи считают песнь Мариам первичной, а песнь Моисея позднейшей разработкой. Таким образом, русский перевод нуждается в знании текста Библии и пояснениях не в меньшей степени, чем славянский.

Сторонники перевода богослужения на русский язык любят приводить рассказ митрополита Антония Сурожского о женщине, которая каждый раз заливалась покаянными слезами на словах «Да исправится молитва моя», потому что слышала вместо «яко кадило пред Тобою» – «я крокодила». И вот подобная ситуация приводится в рассказе В. А. Никифорова- Волгина «Серебряная метель»[24]. Мальчик в сочельник «умаявшись от беготни по метели, сизый и оледеневший, пришел домой и увидел под иконами маленькую елку… Сел с нею рядом и стал петь сперва бормотой, а потом все громче и громче: «Дева днесь Пресущественнаго раждает» – и вместо «волсви же со звездою путешествую» пропел «волки со звездою путешествуют».

Отец, прослушав его пение, сказал:

– Но не дурак ли ты? Где это видано, чтобы волки со звездою путешествовали?

А заканчивается рассказ сном мальчика после Рождественской службы: «В этот усветленный вечер мне опять снилась серебряная метель, и как будто бы сквозь вздымы ее шли волки на задних лапах, и у каждого из них было по звезде; все они пели:

– Рождество Твое, Христе Боже наш…»

Это уже не смех (которого, кстати, не было у митрополита Антония), а поэзия и библейское понимание происходящего, как в песне трех благочестивых отроков, воспевших в печи Богу: «Благословите Господа, звери и весь скот, и пойте и превозносите Его во веки» (Дан 3:81). И не об этом ли говорил Христос в наставлении о смирении, призывая быть как дети: «Смотрите, не презирайте ни одного из малых сих; ибо говорю вам, что Ангелы их на небесах видят лице Отца Моего небесного» (Мф 18:10). И как тут не вспомнить творчество А. П. Чехова, самого интеллигентного писателя русской литературы, ведь в его рассказах живой верой обладают только необразованные люди из простонародья и дети.

Неправильно услышанные славянские тексты никак не могут быть доводом к переводу богослужения на русский язык просто потому, что воспринимаемый на слух русский текст так же даст свои случаи искажения.

Но проблема серьезного непонимания богослужебных текстов существует. Признаюсь, я сама порой доходила до отчаяния, пытаясь осмыслить тот или иной ирмос, тропарь. Причина в том, что церковная гимнография – это поэтические тексты, образные. По меткому выражению А. Десницкого, интеллигент «привык пропускать все через мозги, а… крестьянин – через руки и сердце»[25]. Поскольку сторонниками перевода на русский язык являются по преимуществу интеллигенты, пусть о сущности и восприятии поэзии скажет поэт. В стихотворении «Перед тем как умереть…» из цикла «Розы» Георгий Иванов пишет:

И касаясь торжества,
Превращаясь в торжество,
Рассыпаются слова
И не значат ничего.

И еще пронзительнее в стихотворении из того же цикла:

В глубине, на самом дне сознанья,
Как на дне колодца – самом дне –
Отблеск нестерпимого сиянья
Пролетает иногда во мне.

Сказано это о земной поэзии, только стремящейся в область духа. И если для «понимания» стихов Пушкина и Лермонтова, прозы Достоевского и Толстого написаны тома комментариев, то для «понимания» церковной поэзии требуются еще большие усилия.

На церковном языке о том, что для восприятия службы недостаточно одного ума, говорит свт. Филарет Московский: «При священных воспоминаниях Церковь желает занять Божественным предметом все чувства..: чрез чтение и пение занимает слух, то же чрез обряды занимает зрение, дабы ничто не рассеивало чувств и рассеяние их не препятствовало бы созерцанию духа»[26]. Вот этим выходом к созерцанию духа можно объяснить бытующую до сих пор в греческой Церкви традицию древних «тереримов», когда в конце службы от полноты очищенного сердца певцы продолжают славить Бога в пении без слов. Поют сердце и голос, а слова – «те-ре-ри». Вспомните стихотворение М. Ю. Лермонтова «Ангел»:

По небу полуночи ангел летел
И тихую песню он пел…
И звук его песни в душе молодой
Остался без слов, но живой.

Можно возразить, что до духовного созерцания возвышаются немногие и это очень не простой путь, на нем подстерегает опасность «улететь» в какую-нибудь секту пневматиков, где искаженные формы древней глоссолалии до сих пор бытуют. Что же остается простому большинству? Здесь мне вспоминается рассказ моего знакомого А. А., который после Великой Отечественной войны часто на большие праздники летал из Москвы в Среднюю Азию, где на небольшом приходе служил выпущенный из лагеря иеромонах о. С. Вокруг него образовалась небольшая община, которая жила почти монастырской жизнью. И после дневных трудов многозаботливой Марфы эти женщины собирались вечером в келье своего духовного отца, чтобы разделить с ним его монашеское правило. Стоя на коленях, многие просто засыпали, но всегда обижались, если их жалели и не будили для прочтения того или иного акафиста, канона. Наблюдая это моление во сне, А. А., московский интеллигент, однажды не выдержал и спросил: «Кому нужна эта молитва во сне?» О. С. серьезно посмотрел на него и ответил: «Это не молитва. Молитва у святых. А у нас молитвенный труд». И все мы приходим в церковь, чтобы принести, каждый по силам, свой молитвенный труд. И какое же тут понимание, будь то славянский или русский текст, если плохо слышно, гудят ноги, засыпаешь от усталости или не можешь прервать кружения мыслей о своих жизненных заботах? Честно скажу, вслушиваясь в осознанные за долгие годы работы с церковнославянским языком слова Херувимской песни, отдавая себе отчет в этом призыве хотя бы вот сейчас отложить «житейское попечение», мне ни разу не удалось выслушать это важное для литургии место без рассеяния.

Все сказанное не означает, что церковную поэзию не надо изучать и стараться понять. Просто XX век оборвал начатые в XIX изыскания в этом направлении. Нашим ученым еще только предстоит освоить сделанное в этой области западной мыслью и сказать свое слово. Поэтому достойно сожаления, что А. Десницкий в очень интересной книге «Поэтика библейского параллелизма», касаясь поэтических особенностей Акафиста Божией Матери, приводит свой перевод и пишет: «К сожалению, русский перевод лишь в малой мере передает то буйство созвучий и ритмических повторов, которые мы видим в оригинале»[27] – и даже не пытается привлечь славянский текст, в котором «буйство созвучий и ритмических повторов» присутствует в значительно большей степени. Один только пример. Славянское «Радуйся Невеста Неневестная» просто в силу того, что это точная калька с греческого, как образ, намного сильнее существующих попыток перевести это выражение на русский язык: «Радуйся, безбрачная Невеста!» (А. Десницкий), «Радуйся, Невеста, в брак не вступившая» (Н. Нахимов[28]). Попытка сделать образ понятным через перевод своей цели не достигает, а сила образа умаляется и ритм сбивается.

Пожелания, чтобы русские переводы были сделаны поэтами или людьми с поэтическими дарованиями, сетования, что славянский перевод отучил нас от употребления стихов при богослужении, встречаются при обсуждении богослужебного языка на Поместном Соборе 1917–1918 годов, можно их услышать и сейчас. Но сейчас наука уже осознает, что современная светская поэзия и церковная гимнография – это разные системы. Для изучения церковной предстоит еще очень много сделать, а к изучению славянского текста с этой точки зрения просто не приступали. Можно лишь сказать, что наш богослужебный текст, представляющий точную кальку с греческого (в силу чего он часто непонятен), ближе по ритмическим особенностям к оригиналу, чем «понятный» русский перевод, поэтому и нельзя снимать инверсию (неправильный порядок слов) и выстраивать прямой в угоду прямолинейному «пониманию».

Новая редакция славянского текста, безусловно, нужна. Но хочется пожелать, чтобы она была проведена без той поспешности, с какой проходила книжная справа при Патриархе Никоне. При нем были специально привезены в Москву греческие рукописи, но известно, что ими не пользовались при редактировании текста. Да и редакция архиепископа Сергия (Страгородского), проходившая в нездоровой общественной обстановке России того времени, тоже отличается спешкой. Новая редакция должна учесть достижения современной филологической и богословской науки, должна быть проведена подготовительная работа, а главное – выработан новый подход: серьезно решен вопрос соотношения греческого и славянского текстов, на какие греческие тексты стоит опираться. Но еще важнее – новое сознание: как в иконописи, где есть тайна канонического мышления – свобода, многообразие, изменчивость в рамках жесткого канона. Рано приступать к новой редакции, пока не создан словарь синонимов церковнославянского языка. Работа над публикацией «Словаря греко-славянских и славяно-греческих соответствий», написанного прот. А. Невоструевым в XIX веке, уже начата в ПСТГУ, этот словарь может помочь выполнить работу по редактированию на принципиально новом уровне.

Многих смущает, что первоначальные греческие евангелия написаны на койне, т. е. разговорном, общепонятном языке. У древних евреев Имя Бога произносилось один раз в год первосвященником во Святая Святых. По мнению В. Иванова, у многих древних народов было представление о «языке смертных» и «языке богов»[29]. Это выражение религиозного благоговения. Христианский Бог, став человеком, заговорил на языке смертных.

Зачем же в Греции бережно сохраняют и изучают в школах ставший непонятным древнегреческий язык богослужения, зачем нам нужно сохранить «непонятный» славянский язык? А самое важное – зачем афонские исихасты XIV века, и греческие и славянские, начали процесс отделения православных богослужебных языков от мирских? «Вполне правомерно говорить… о Православном Возрождении, духовным центром которого был исихазм. Более того, если в Византии культурный расцвет совпал с политическим закатом, то в России соединилось возрождение культурное и государственное. Все это позволяет говорить, наряду с Православным Возрождением, о феномене Русского Возрождения. Религиозная основа Русского Возрождения очевидна, и в этом его главное отличие от Возрождения западноевропейского»[30].

В современную эпоху мы живем в смешении в своем сознании восточно-православных понятий и обмирщенных западноевропейских. Уже говорилось, что лат. christianus (христианин) в XIV веке превратилось в русское крестьянин. Но в XIX веке это латинское слово вторично приходит в русский язык из западноевропейских в форме кретин со значением «физически и умственно недоразвитый человек». Сохранение архаичности («непонятности») богослужебного языка, а это обратная перспектива языковой иконы, даст современному человеку возможность выстроить свое религиозное мировоззрение по иерархическому принципу «Бог – и я», а не по молодежно-протестантскому «Я – и мой друг Христос». Решать, по какому пути идти, будет сердце. Хочется надеяться, что оно подскажет правильный путь, и тогда, возможно, сбудется пророчество А. С. Пушкина.

Пушкин пишет «Медного Всадника» как ответ на поэму А. Мицкевича «Поминки» («Dziady»), в которой польский поэт дал резко отрицательную оценку деятельности Петра I. В своей поэме Пушкин прославляет деяния русского императора, но чутким сердцем творца предчувствует грядущую расплату. Описание наводнения

Осада! Приступ! Злые волны,
Как воры, лезут в окна…

позволяет говорить, что за образом разбушевавшейся стихии скрывается тема народного восстания. Более древнее значение слова вор – «враг, неприятель (об участниках феодальных междоусобных и религиозных столкновений, восстаний и войн), смутьян, преступник»[31], ср.: вор Стенька Разин. Есть в поэме поистине таинственное место:

Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервенясь,
На город кинулась. Пред нею
Все побежало, все вокруг
Вдруг опустело – воды вдруг
Втекли в подземные подвалы,
К решеткам хлынули каналы,
И всплыл Петрополь, как тритон,
По пояс в воду погружен.

Пушкин не просто автор стихотворения «Пророк», русская литература продолжает в новых формах харизматический дар пророчества, и, может быть, здесь скрыто предчувствие того, что русский народ, укрепленный в православной вере, возродится и сможет противостоять волнам апостасийности нашего времени.

[1]Юбилейный Архиерейский Собор Русской Православной Церкви. Храм Христа Спасителя 13–16 августа 2000 года / Материалы. М., 2001.

[2]Лингвистический энциклопедический словарь. С. 236.

[3]Чистович И. А. История перевода Библии на русский язык. С. 136.

[4]Даниэль Пеннак. Как роман. М., Самокат, 2005. С. 183–184.

[5]Никифоров-ВолгинВ.А. Дорожный посох. М., 1999. С. 53–54.

[6]Десницкий А. Писание – Предание – Современность. Киев, 2007. С. 378.

[7]Филарет Московский, святитель. Призовите Бога в помощь. М., 2006. С. 247.

[8]ДесницкийА.Поэтика библейского параллелизма. М., 2007. С. 522.

[9]НахимовН.Молитвы и песнопения православного молитвослова. М., 1994. (Репринт.) С. 18.

[10]Иванов В. В. Зачатки исследования языка у хеттов // История лингвистических учений. Древний мир. Л., 1980. С. 38–39.

[11]Петрунин В. В. Политический исихазм и его традиции в социальной концепции Московского Патриархата. СПб., 2009. С. 42.

[12]Словарь русского языка ХI–ХVII веков. Вып. 3. М., 1976. С. 28.

Источник: Православие. Ru