ПТЕНЦЫ ГНЕЗДА ИОСИФОВА. Мария Кузьмина

О Житии преподобного Фотия Волоцкого

Краткое, но очень содержательное Житие преподобного Фотия Волоцкого разрушает наши стереотипы о том, как писались жития на Руси, и изменяет представления, что и в каком порядке следовало описывать составителю биографии почившего молитвенника. Перед нами ярчайший пример разрушения агиографического канона уже в середине XVI века[1]: ученик преподобного Вассиан, в Волоцкой обители имевший по особой приверженности к своему учителю прозвание Фатеев, осознанно уходит от абстрагированных обобщений, предпочитая описывать драгоценные частности и изображая тем самым, словно в ярких этюдах со множеством мельчайших деталей, реальные эпизоды повседневной жизни благочестивого средневекового инока.

«Преставися раб Божий старец Фатей»

При том что Вассиан, по всей видимости, работал над текстом Жития в течение многих десятилетий (события, вошедшие в него, были записаны в разное время), начало этой повести ярко запечатлело первую боль утраты, которую повествователь ощутил непосредственно после смерти учителя: «Преставися раб Божий старец Фатей… в лѣто 7062-го, мѣсяца марта 9… в пяток, на 5 недѣли святаго поста». И это – начало! Первые строки Жития! Где же традиционное вступление с рассуждением об избранничестве святых, жительство которых на небесах и брань которых была против духов злобы поднебесной? Где этикетное самоуничижение агиографа? Где следование известным эталонам агиографической литературы? Но ученые изыски и виртуозные па неуместны, когда речь идет, возможно, об одном из самых печальных событий в жизни автора текста – смерти его учителя и отца, пастыря и руководителя к небесным обителям.

Умер Фотий, ставший тем наставником, поминая подвиги которого предстояло Вассиану преодолевать искушения монашеского жительства, а искушений, думалось иноку, предвидится еще немало… «Преставися раб Божий старец Фатей». Кончилась целая эпоха в жизни Вассиана, истекло время, проведенное под заботливым крылом преподобного, и впервые сознание человеческой смертности, столь простое и обыденное дотоле, обрело какое-то непреложно трагическое звучание: «В лѣто 7062-го, мѣсяца марта 9, на паметь святыхъ великомученикъ 40, иже в Севастии…» День памяти сорока севастийских мучеников, всегда приходящийся на дни Великого поста и символизирующий сосредоточенный молитвенный настрой Святой Четыредесятницы, стал в том году для Вассиана и других учеников старца днем горькой разлуки, и в свете этого расставания мужественное стояние севастийских страстотерпцев в водах ледяного озера стало освещать особым сиянием одинокое трезвление осиротелых учеников Фотия в окружении соблазнов мира, погруженного в греховную стужу. Мороз, ударивший с небывалой силой в те скорбные дни, словно вторил тому же тоскливому чувству…

Что заменит Вассиану молитву духовного наставника, и как сделать так, чтобы таланты, дарованные ему в отеческом покровительстве почившего старца, послужили Христовой Церкви и принесли стократные плоды? Но ведь Фотий учил Вассиана не только внимать слову Божиему за Божественной литургией и читать боговдохновенные книги келейно. Он сделал его перо тростью книжника-скорописца, и первым долгом любви и благоговейной памяти, который следовало отдать учителю, должна была стать биография старца, написанная точно и по свежим воспоминаниям.

Вообще житийная литература – это, как правило, благоговейная сага о любви и дружбе, о любви учеников преподобного к своему учителю, и, читая жития, мы приобщаемся к той возвышенной связи человеческих душ, которая возникает между святым и его современниками. И даже если житие создавалось профессиональным книжником, приглашенным извне (как это было в случае с агиографическими писаниями Пахомия Логофета), все равно в основу его текста ложился устный монастырский эпос. Однако прямое и непосредственное влияние личности преподобного распространяется и на тех потомков праведника, которые, узнавая о его подвигах и злостраданиях во временной жизни, преклоняют колени сердец пред его молитвенным стоянием Христу и Богородице. Это понимал Вассиан и потому стремился вписать имя своего учителя в великую книгу Деяний святых, читатель которой никогда не будет одинок, потому что их молитвы всегда сопутствуют ему. И именно эта смерть становится той отправной точкой, с которой начинает развиваться повествование.

В миру

Очевидно, начальная часть Жития была написана в самом скором времени после кончины Фотия и восходит к тексту исконной записки, а сама попытка автора осмыслить ту роль, которую сыграл в его жизни преподобный, превращается в целевые мемуары. Конечно, агиограф приводит сведения и о домонашеской биографии Фотия, а также стремится воспроизвести в тексте основные вехи традиционной преподобнической агиографии, хотя делает это, отнюдь не прибегая к шаблонам, однако в целом повествование имеет отчетливо выраженный субъективный характер, а фигура самого повествователя превращается в яркий образ.

Не из безысходности оставил он мир, а в силу горячего влечения к монашескому подвигу

Первая часть Жития, описывающая жизнь Федора (мирское имя преподобного Фотия) до его пришествия к Иосифу Волоцкому, написана в стилистике летописного сказания – кратко, сухо, без лишних подробностей: родился в Киеве, был в услужении князю Путивльскому Богдану, причем сподобился стать дядькой княжеского сына; позднее был пленен вместе со своим господином, однако и московский вельможа Юрий Замятнин «держал у собя его небезсчесна»; наконец несколько лет спустя почетный плен закончился постригом. Вассиан воздерживается от оценок описываемых событий и дает минимальный комментарий великосветским мытарствам Фотия, однако общая интонация восхищения успехами своего учителя в мирском житии все же сквозит в этих строках: талантливый человек талантлив во всем: и в духовных подвигах, и в мирских потребах на злобу дня. И тем дороже в глазах автора и читателя Жития выбор преподобного в пользу монашества, что совершается он вовсе не из безысходности и неумения найти применение своим душевным и умственным способностям в миру, а в силу теплейшего душевного влечения к монашескому подвигу, подвигу поста и молитвы.

«Прииде в монастырь к преподобному игумену Иосифу»

Приняв монашеский клобук из рук преподобного Иосифа Волоцкого, Фотий уже никогда более не покидал его монастырь, то есть водворился в стенах обители пострига до конца своих дней. Господь, пишет с трепетом Вассиан, отмерил ему 25 лет честного иночества, о которых и надлежит узнать читателю. Цельность характера «сего чюдного старца» явила себя в осознанном отказе от поисков альтернативных путей самореализации за пределами выстроенного Иосифом града ограждения. Классическая монашеская биография тех времен вполне могла включать эпизоды странствий инока от монастыря к монастырю, в которых будущий игумен набирался духовной премудрости и вникал в особенности уставов разных современных ему обителей, чтобы потом, словно трудолюбивая пчела, собравшая пресладкий нектар из разных луговых соцветий, выстроить медовые соты, составить новый устав для своей обители. Так складывалась биография преподобного Иосифа, игуменство которого в монастыре пострига после смерти старца Пафнутия вызвало конфликт с братией, Корнилия Комельского и многих других. В конце концов многие преподобные стремились уйти из обители пострига, которая так или иначе ограничивала их самостоятельность, и устроить новую обитель, внутри которой жизнь будет складываться по ими написанным законам.

Фотий же отказывается от храмоздательной инициативы, не лишенной некоторого рода тщеславного апломба: слишком многое было достигнуто им в мирском житии и слишком хорошо была осознана тщетность всякого покушения на оригинальность, но главное – келья и то храмовое богослужение, которое открывалось перед ним в обители пострига, давали ему простор для бесконечного душевного самосовершенствования; лествица, ступени которой восходили в небесные селения, была здесь же, совсем рядом, Фотий видел ее духовными очами и не стремился тратить время в поисках другой.

«В подвизех духовных и в въздержании»

Молитвенное правило преподобного, отмечает Вассиан, не изменилось во все дни его подвига. С тем же душевным рвением, с каким начинал свою монашескую жизнь молодой Федор, заканчивал ее и старец Фотий, в сердце этого молитвенника не было места для теплохладности, ведь каждое его биение отдавалось чувством близости Христа. Вассиан старательно указывает на то, из чего состояла суточная молитва учителя: четыре кафизмы днем и еще четыре ночью, каждый день Фотий вычитывал каноны Октоиха, статью Евангелия, 600 Иисусовых молитв, 700 молитв Богородице («Владычице моя, Пресвятая Богородица, помилуй мя, грѣшнаго»), мефимон и полунощницу. Большую часть дня занимало чтение Священного Писания, а также рукоделие.

С особой теплотой относился преподобный к соборному богослужению, и клирос стал для него уже в первые годы монашеской жизни неким подобием неба на земле, местом, где святость в словах и мелодических переливах демественных песнословий осязаемо соприкасалась с обыденностью, повседневностью.

Важнейшим видом физической аскезы стал для Фотия отказ от сна и изнурение плоти хроническим недосыпанием, а также сном в неудобном сидячем положении. Тот, кто хоть раз в жизни испытывал серьезные проблемы со сном, кого мучила бессонница и кто испытал воздействие этого, казалось бы, невинного недомогания на физическое и психическое состояние человека, может по достоинству оценить самоотверженность преподобного: телесная слабость, повышенная возбудимость и обостренность восприятия внешних импульсов становились той немощью, в которой совершалась Божия сила.

Неся послушание в пекарне, преподобный в то же время переписывал Евангелие – и через три месяца оно было готово

Вассиан последовательно посвящает читателя в детали монашеского быта преподобного. По его словам, Фотий часто соединял труд на таких почетных, «интеллектуальных» послушаниях, как переписывание богослужебных книг, с самым тяжелым и изнурительным трудом, например в пекарне. Так, однажды, неся послушание в пекарне, преподобный одновременно, в свободное от основного послушания время, занимался переписыванием Евангелия. В таком режиме этот труд отнял у него двенадцать недель, и через три месяца рукописное Евангелие Фотиевой руки было готово от первого до последнего зачала. Когда же преподобный принялся за тот же писчий труд некоторое время спустя, но решил при этом свести время, проводимое на соборном богослужении, к обязательному минимуму, Евангелие было закончено уже через девять недель, из чего можно сделать вывод о том, что одну четвертую часть своей монашеской жизни Фотий, как правило, проводил внутри храма. Впрочем, когда духовная рассудительность («уставъ держалъ с великим, от Бога дарованным ему, разсужениемъ») требовала того и духовный отец благословлял на соответственную перемену, благодатное послушание становилось превыше поста и молитвы.

Кстати, о духовном отце: придя в обитель Иосифа, Фотий стал учеником одного из ближайших спостников преподобного – Кассиана Босого, которого Вассиан уже в заголовке Жития называет великим старцем. Этот инок прославился несгибаемой волей к подвигу и суровой аскезой, последствием которой стали многочисленные болезни святого. Впрочем, агиограф Фотия лишь вскользь, хотя и с глубоким пиететом упоминает о духовном наставнике своего старца, в целом в центре его повествования стоит именно Фотий, и все остальные фигуры в его повести невольно меркнут в его глазах – не потому, что они менее величественны и духоносны, а лишь потому, что пером его движет одухотворенная ученическая благодарность.

Вообще в облике преподобного чувствуется какая-то благородная сдержанность, а в словах «не желаше старейшиньства или под старейшиною быти» звучит предвозвестие знаменитого гриневского кодекса чести: «на службу не напрашивайся, от службы не отговаривайся».

Важнейшим деланием Фотия в монастыре становится, по мысли агиографа, постоянная невидимая брань за очищение своего собственного сердца от пагубного воздействия страстей. Самоотречение давалось иноку не просто и не сразу: когда кто-то из братии «вражимъ навожениемь, сатониным дѣйствомъ, разгордяся, оскоръбляше его», Фотий в теплой молитве к Богу и Богоматери искал успокоения душевной скорби, которая в первые годы охватывала его неопытную душу, однако в скором времени молитвенным предстательством преподобного Иосифа Фотий достиг высоких степеней бесстрастия и непамятозлобия и так сумел сохранить мир и братскую любовь со всеми насельниками большого монастыря. Более того, уже несколько лет спустя преподобный глубоко, искренне полюбил страдание и не только не пытался избегать укоров и хулы, но и почитал таковые за великую честь и Божию милость: «И вменяше собе скорбь от человѣкъ въ великое посѣщение от Бога».

«Покаяния время, прихожду Ти, Создателю моему»

Духовным центром жизни преподобного Фотия во все годы его иночества была Святая Четыредесятница и в особенности Страстная неделя, посвященная воспоминаниям Крестной жертвы Спасителя: «Егда же прихожаше святая четыредесятница и святая Страстьная неделя, тогды наипаче от духовныя теплоты труды к трудомъ прилогаше». Кажется неслучайным, что смерть преподобного наступает именно во дни Великого поста, более того – неслучайно и то, что Фотий предает свою светлую душу в руки Божии в пятницу пятой недели…

Накануне, в четверг, прозвучали в последний раз в жизни старца тропари Великого покаянного канона. То было знаменитое стояние преподобной Марии Египетской. Когда на следующий день Фотию стало хуже и мерное дыхание смерти проникло к его изголовью, старец невольно подумал, что теперь, когда звуки покаянных ирмосов все еще отдаются эхом в его памяти, действительно неплохо было бы умереть…

Накануне Фотий вошел в собор за полчаса до начала богослужения и встал в темном углу, куда не проникало даже тихое сияние лампад, там он слился с тенью и приготовился слушать. Каждое слово канона всегда, словно гулким набатным призывом, отдавалось в его сердце. Сколько раз в течение этих 25 лет переживал он содержание и глубину этого величайшего чинопоследования! И вот теперь Господь даровал ему в совместной молитве с братией прикоснуться к творению критского пастыря еще один раз.

Фотий услышал чтение псалма («Боже, в помощь мою вонми…») и звуки шагов игумена, выходящего из алтаря в сопровождении свещеносцев. Он сделал глубокий вдох и замер. Сейчас начнется…

«Помощник и Покровитель бысть мне», – грянуло с правого клироса в следующую секунду, и старец явственно вспомнил, как когда-то с этого ирмоса началось преображение его души. Это было четверть века назад, в Москве. Подумать только, тогда все возможности, высокие связи и манящие перспективы, которые так радужно переливались в его воображении еще несколькими днями ранее, внезапно померкли, отступили назад и уступили место чувству безмолвного изумления перед великой тайной боговоплощения: «Услышах слух Твой и убояхся… яко хощеши от Девы родитися и человеком явитися». Фотий (тогда еще Федор) мысленно ужаснулся, как глубоко погряз он в путине житейских грехов и треволнений: «Согрешихом, неправдовахом… ниже сотворихом, ниже соблюдохом…» – и, как утопающий, цепляющийся судорожно за соломинку последней надежды, возопил «всем сердцем… к щедрому Богу». Тогда впервые за много лет душа Федора почувствовала, просто и незатейливо, как чувствуются капли дождя, стекающие по лицу в час июльской грозы, что Христос, «везде сый и вся исполняяй», совсем рядом, и ждет его молитвы, и призывает его к монашескому служению. Все поменялось, и все стало другим.

И вот теперь, в марте 1554 года, пришло время подвести итог своему покаянному деланию в обители преподобного Иосифа.

Когда Фотий открыл глаза, храм уже опустел. Экклесиарх гасил последние лампады, а верный Вассиан с безмолвным благоговением ожидал старца на паперти, чтобы сопроводить его в келью и в последний раз возлить воду на его руки. На следующий день Фотия не стало.

Видение

Впрочем, сам Вассиан, составитель Жития, почитает себя одним из наименее достойных учеников Фотия, сквернейшей отраслью доброй лозы, погрязшей в пучине греха, подобно свинье, погрузившей свое тело в смрадную помойную лужу. То ли дело, пишет агиограф, другие ученики преподобного: они сподобились лучших откровений, ведь им старец открывал неизреченные глаголы, предвозвещающие будущую славу потрудившихся в монашеском подвиге.

Осиянная светом Жена велела подать Ей жемчуг, который, по Ее словам, был накоплен старцем

Так, инок Исаия поведал Вассиану об одном из последних видений старца. Накануне воскресного бдения, незадолго до смерти, когда Фотий упражнялся по обыкновению в чтении Священного Писания и боговдохновенных книг, непреодолимый сон смежил его очи, и Фотий увидел следующее. Во сне к нему подходила некая Жена, одетая в багряные ризы. Осиянная светом Госпожа велела иноку подать Ей жемчуг, который, по Ее словам, был накоплен старцем и содержался за пазухой. Фотий в смущении хотел было отвечать, что он при всем желании не сможет выполнить просьбу Царицы, и, чтобы показать свою прискорбную нищету, раскрыл ворот, однако, к своему величайшему изумлению, обнаружил переливающиеся на свете млечным сиянием жемчужины! Фотий сгреб перлы в горсть и со святой готовностью отдать пресветлой Госпоже все, что только найдет у себя, с нижайшим поклоном положил сокровища перед Нею. Царица велела подать Ей еще жемчужин, и Фотий вновь отыскал драгоценные камни, однако теперь их было только половина горсти. А когда Госпожа велела отдать Ей оставшееся, старец с прискорбием обнаружил, что жемчужины закончились: «Аз же поискав в пазухѣ, и не обрѣтох, и рекох с великим трепетом: “Толко, госпоже”». Пресветлая Жена с тихостью во взоре молвила: «Днесь у нас же будешь».

Фотий открыл видение именно Исаие, поскольку знал его смирение и послушание и был уверен: что будет открыто ему, останется тайной вплоть до смерти самого старца. Впрочем, тогда же преподобный предвозвестил: «Аще слягу, и мнѣ не въстати».

В эти последние дни и другой ученик Фотия, именем Феодосий, прислуживавший старцу «брежения ради», читавший псалмы и «во время благопотребно» кадивший в его келье, свидетельствовал: часто храмина, в которой проводил свои последние дни преподобный, наполнялась кадильным благовонием, тогда как задолго до того «кажения не было и огня в кадилнице не бывало».

Конечно, все это – лишь немногие, туманные, «сквозь тусклое стекло гадательное» свидетельства благоугодности жертвы, принесенной Фотием Господу, «Его же воинства небесныя славят и трепещут херувими». Однако и самовидцы жизни преподобного, и благоговейные почитатели его памяти верили и верят, что теперь и впредь старец вместе с избранным небесным полком предстательствует за тех, кто обращается к нему в своих молитвах и просит его помощи во всякой скорби и всяком благом начинании.

https://pravoslavie.ru/111647.html