Протоиерей Александр Голубов: Пробиться к очевидности

События XX века породили принципиально новые формы существования русского православия, обусловили его «вселенское бытие». Протоиерей Александр Голубов, всю свою жизнь окормлявший православных в Америке, настаивает на необходимости осмысления опыта жизни Русской Церкви «вне материнской утробы», за пределами России, размышляет о ее настоящем и будущем в той исторической реальности, которая существенным образом отличается от привычных или считающихся таковыми условий предшествующих столетий.

— Отец Александр, как вы советуете вести себя православному человеку во «враждебном» окружении? Это вполне актуально для русских православных в США: они здесь чужие и с точки зрения языка, и с точки зрения веры. Можно ли считать, что русские православные здесь как в гетто? Есть ли средства избежать изоляции?

— У многих православных возникает менталитет «осажденной крепости», при котором человек видит вокруг себя лишь врагов и недругов и свою жизненную ситуацию рассматривает в этом ключе. Такой менталитет чаще всего — результат воспитания, но часто искусственно нагнетается и политическими деятелями, и средствами массовой информации ради достижения определенных политических или общественных выгод, целей и задач. Но такой менталитет скорее присущ религиозному сектантству, чем православному христианскому мышлению и опыту жизни в Церкви. Подобному «нагнетанию» следует внутренне противостоять, относиться к нему со здоровой долей скептицизма. Именно о таком здоровом скептицизме говорит апостол Иоанн Богослов: Возлюбленные! не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире. Они от мира, потому и говорят по-мирски, и мир слушает их (1 Ин. 4, 1. 5). И апостол Павел предостерегает, чтобы не быть нам младенцами, колеблющимися и увлекающимися всяким ветром учения, по лукавству человеков, по хитрому искусству обольщения (Еф. 4, 14), призывая к мудрости: Никто да не обольщает вас пустыми словами. Испытывайте, что благоугодно Богу, и не участвуйте в бесплодных делах тьмы (Еф. 5, 6. 10–11).

Но ведь бывает и так, что человека действительно по жизни окружают враги то ли по характеру его деятельности, то ли потому, что как личность он не умеет, или не желает, или не может обтекаемо вписаться в окружающую человеческую среду, жить так, как «кому-то» представляется правильным, или необходимым, или выгодным. У православного же человека дополнительно стоит еще и задача согласования собственной воли с волей Божией. И как часто получается, что, живя по внутреннему императиву, следуя зову собственной совести, ставя себе по жизни определенные цели и задачи, такой человек неминуемо тем самым наживает себе врагов и недругов, ненавистников даже там, где, казалось бы, этого не следовало ожидать: у себя дома или в церковной жизни. Так часто бывает у человека прямого, с сильным характером, который не просто плывет по течению, а, подчиняясь внутреннему императиву, пытается усилием воли выстроить нечто осмысленное не только как «свое», но и как «Божие». Священная история знает немало примеров людей, последовавших внутреннему зову, изъявлению о себе воли Божией, вопреки целесообразности, вопреки, казалось бы, собственным жизненным интересам и самому здравому смыслу. В таких жизненных ситуациях, отвечая на ваш вопрос, мощным средством противодействия могут быть такие добродетели, плоды духа, как долготерпение и любовь. И полноводная, глубокая жизнь в Церкви, в которой борьба с враждебным окружением отнюдь не самое главное для человека. Если послушать и вдумчиво отнестись к молитве священника, например, на литии, на вечерне, на повечерии, это становится в полной мере понятным: «Благоприятной соделай молитву нашу, даруй нам прощение согрешений наших, покрой нас кровом крыл Твоих, отгони от нас всякого врага и неприятеля, умиротвори нашу жизнь, Господи, помилуй нас и мир Твой, и спаси души наши, яко благой и Человеколюбец». Путь духовного взросления как раз и предполагает жизненное и оплодотворенное молитвенное предстояние, личное и личностное, перед Богом, в котором человек обретает цельный и целостностный опыт и прощения, и искупления, и умиротворения жизни, и спасения души. А также и избавления от «враждебного» окружения.

Что же касается русских людей, живущих в Америке, то и здесь, видимо, необходимо обрести некое новое понимание жизненных путей и исторических обстоятельств, переработав в себе внешний «образ врага» и иные душевные последствия последних десятилетий, даже целого столетия. Сознание определяет бытие. Земля Американская нам отнюдь не «чужая», и мы на ней не «чужие». Дело ведь не в политике, не в государственных границах и не в существенных подчас различиях в жизненных установках или восприимчивости к отдельным моментам общественной жизни, а в восстановлении духовной преемственности. Кто мы такие, как не сыновья и дщери, и внуки, потомки и наследники тех, кто впервые вступил на Американскую землю не вчера, а еще в середине XVIII века, когда нынешнее Американское государство лишь только зарождалось? Трудами наших же соотечественников от преподобного Германа Аляскинского и святителя Иннокентия, митрополита Московского, и до наших дней, до святителя Иоанна Шанхайского и Сан-Францисского, чудотворца, и многих иных тружеников на ниве Христовой, доселе не прославленных, наше русское православие вошло в самую плоть и кровь американской истории, где и хранится под спудом, ожидая повелительного гласа Божия, вызывающего его к полноте жизни. Ведь и сегодня мы всё еще должны решать основные задачи: как жить и трудиться на вновь открытой нами земле, в мирном сожительстве с иными народами и бытующими в Америке вероисповедными и культурными традициями, полагая во главу угла святую веру православную, храня верность вековечным цивилизационным устоям и ценностям, оберегая славу имени русского. В этом сокрыт для нас и великий духовный смысл, и направления нашего общественного, культурного, духовного и церковного развития на Американской земле. В этом — и выход из изоляции, и выход из мыслимого лишь гетто. Нам необходимо уяснить для себя преподанные нам уроки истории.

— Что делать христианину, когда в современном обществе попираются нормы христианской морали? Как относиться к легализации однополых браков?

— Когда в обществе открыто попираются нормы христианской морали, это, скорее всего, означает, что общество, лишенное внешнего удерживающего начала и предоставленное своим собственным прихотям и похотям, вместо общественного прогресса стало на путь общественного регресса, проходит дебилизацию и деградацию, а в конечном счете уходит в декультуризацию и смерть. Именно так произошло с дореволюционной Россией, так произошло с первой и второй волной русской эмиграции — это были люди в основной своей массе и крещенные, и миропомазанные в Церкви. В отношении же современного общества и в России, и в Америке этого сказать нельзя. Нормы христианской нравственности не могут быть «попираемы» людьми, которые этих норм в своем воспитании не знали и по этим нормам никогда не жили. Потому массовый отход общества от норм христианской нравственности для христианина не может быть не чем иным, как вызовом, испытанием глубины и качества веры. Отношение к общественным процессам христианина, живущего полноводной жизнью в Церкви, как мне представляется, должно быть спокойным и даже, быть может, радостным, каким оно и было в первые века христианства: маранафа, ей, гряди, Господи Иисусе! (1 Кор. 16, 22; Дидахе 10, 6). Кто верует, что Слово стало плотью, и обитало с нами (Ин. 1, 14), тот непременно будет верить, что Господу действительно дана всякая власть, на небе и на земле (Мф. 28, 18), что Он действительно есть Господин истории и что Он с нами во вся дни, до скончания века (Мф. 28, 20). И потому деградирующее общество должно послужить прежде всего знамением грядущего обновления: Не говорите ли вы, что еще четыре месяца, и наступит жатва? А Я говорю вам: возведите очи ваши и посмотрите на нивы, как они побелели и поспели к жатве (Ин. 4, 35). И потому, с одной стороны, как писал святитель Игнатий (Брянчанинов): «Не дерзай своей немощной рукой остановить попущенное Богом ­отступление, а устранись, сохранись от него сам, и этого с тебя достаточно»1.

Следует понимать, что «легализация однополых браков» — это своего рода головоломка не для Церкви, а первично для правового государства западного типа и вторично для западных Церквей: Католической и протестантских, воспитанных на постулатах латинского христианства, на западном рационализме как образе мышления и богословствования, принципиально заводящем западную культуру в тупик. Потому западный разговор об однополых браках — это лишь отображение процессов секуляризации, проходивших и проходящих в западном же историческом контексте уже не первое столетие, а на последнем своем этапе основанных на противопоставлении реального («секулярного») и воображаемого («религиозного»). Такое противопоставление исторически соотносилось с институтами, действительно необходимыми для проживания в этом мире, в то время как собственно «религиозное» и «церковное» оставлено было на «опциональный выбор» как некие придаточные аксессуары, будоражащие иногда душу и нарушающие плавное течение жизни. На современной ступени выведения религии на боковую линию общественной площадки западный разговор как раз и зациклился на принципиальных определениях правосубъектности двух отдельно взятых физических лиц, граждан правового государства, вне зависимости от физического фактора их половой принадлежности; и определение этого гражданского союза именно как «брака», но без обязательного соотнесения данного определения с религиозным или церковным пониманием данного термина. Сомнению подвергается классическое юридическое определение римского юриста Модестина: «Брак — это союз мужчины и женщины, сопряжение всей жизни, сопричастие в Божественном и человеческом праве» (ср.: Кормчая, 48), особенно в той его части, где по половым признакам различаются мужчина и женщина и где упоминается «Божественное право».

Фактически становясь в данном вопросе на позицию нейтралитета по вопросу о физическом факторе, половой принадлежности брачующихся лиц и отмежевываясь от определений и постулатов Божественного права, правовое государство западного типа тем самым раздувает ажиотаж и нагнетает в среде консервативных верующих менталитет «осажденной крепости». В данном контексте как не вспомнить написанное отцом Александром Шмеманом: «Новая западная культура — шизофреническая и потому клиническая. Всегда на грани безумия, саморазрушения, самовзрывания. И самое жалкое, самое пустое в ней — именно ее “рационализм”, который, потому что он ничего не разрешает, вечно размывается “иррационализмом”»2.

— Что вам, русскому православному священнику иммигрантского происхождения, негражданину России, доставляет наибольшие «пастырские страдания» в окормлении православной паствы (русского или иного происхождения)?

— Здесь можно сказать почти однозначно: превеликий недостаток собратий-единомышленников, в полной мере понимающих задачи и цели пастырского служения в современном мире, могущих понести бремя этого служения в условиях, скажем мягко, отнюдь не самых благоприятствующих. От этого, думается, великий урон Церкви. Но здесь, видимо, действует некий Божественный фильтр, та самая полупроницаемая мембрана, ограждающая жизнеспособность организма, о которой я сказал ранее. Всё в жизни, как и в жизни Церкви, требует своего созревания. Мы, по всей видимости, еще не созрели.

— Что, по вашему мнению, опыт женатого духовенства может принести в пастырскую копилку Церкви?

— Я совсем недавно имел возможность вспомнить годы, проведенные в докторантуре по светской специальности, с благодарностью вспомнил своего научного руководителя, вспомнил и обсуждение с ним темы разговора старца Зосимы с Алешей Карамазовым. Напомню: после ухода гостей старец, предчувствуя приближение смерти, благословляет Алешу на уход из монастыря и говорит: «Ты там нужнее. Там миру нет... Не здесь твое место пока. Благословляю тебя на великое послушание в миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться должен будешь, должен. Всё должен будешь перенести, пока вновь прибудеши. А дела много будет. Но в тебе не сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобой Христос. Сохрани Его, и Он сохранит тебя. Горе узришь великое и в горе сем счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Работай, неустанно работай...»3

Меня тогда поразила мысль, вложенная писателем в уста старца Зосимы: «Горе узришь великое и в горе сем счастлив будешь. В горе счастья ищи». Много лет спустя, уже после принятия сана и многолетнего служения в качестве приходского священника, я стал понимать то, на что только намекал литературный персонаж, старец Зосима, вобравший в себя, по замыслу Достоевского, образы и черты оптинских старцев, в особенности старца Амвросия, а также святителей Игнатия (Брянчанинова) и Тихона Задонского и иных подвижников Русской земли. Можно сказать, что призвание женатого духовенства как раз и есть в полной мере прохождение пути жизни в міру, где в действительности мира нет, в несении в мір светлого образа Христа, в узрении горя великого человеческого и в нахождении в том человеческом горе, в пастырском служении людям. В сознании того, что смог хоть малую толику этого горя с плеч людей снять и взвалить на себя, людей утешить и примирить, — свое собственное счастье. Опыт женатого духовенства — это преимущественно опыт разделения с паствой тягот жизни, тягот работы, даже подчас и рабского труда, тягот брака, тягот воспитания детей, по завету апостольскому, друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов (Гал. 6, 2). Это прежде всего опыт предстояния перед Богом в молитве за себя и за пасомых, опыт сострадания людям, опыт восстановления души человеческой, опыт проповеди Евангелия Царства и опыт воплощения Евангелия в миру. На этом опыте пришлось убедиться, насколько людям в действительности очень и очень тяжело жить. Горе и горечь жизни настолько пронизывают мирскую жизнь, что подчас приходится лишь удивляться духовной стойкости и крепости самых обычных церковных людей в их осмысленном крестоношении, по словам Христа Спасителя: Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, и возьми крест свой, и следуй за Мною (Мк. 8, 34). Но при этом убеждаешься и в обратном: сколько в этом осмысленном крестоношении присутствует неподдельной и чистой радости, по дару Духа («...радости исполнил еси вся, Спасе наш, пришедый спасти мир»), воочию видишь, насколько пронизан мир просвещающей и освящающей Божественной благодатью, насколько щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив, видишь, что Он действительно глубиной мудрости Своей в любви к человеку всё устрояет и полезное человеку подает. В том же, насколько тяжел в миру путь женатого духовенства, можно легко убедиться, пересчитав на пальцах одной руки прославленных в лике святых собратий наших, в подвиге пастырском подвизавшихся: здесь и праведные Иоанн Кронштадтский, Сергий Мечев, а для Северной Америки — праведные Иаков Нецветов, Алексий Товт. Их, несомненно, намного больше, но тайну эту не изволил еще Господь открыть Церкви.

— Что сыграло основополагающую роль в вашем становлении как священника?

— Эту роль сыграли люди, окружавшие меня. Люди, которые с самого детства бережно сеяли в душе семена любви к России, к Церкви, к Богу, любви ко всему тому лучшему, что в сокровищнице своего внутреннего бытия и делания унесли из России в эмиграцию те, кто на кораблях отплывал в неведомое будущее в конце Гражданской войны; кто, не эмигрируя, оказался в зарубежье вследствие изменения в 1920-е годы государственных границ; как и те, кто уходил или был насильственно вывезен из России в весьма сложных и нелегких обстоятельствах войны. С самого детства жизнь моя протекала в близком общении с живыми людьми, в живом общении с той Россией, которая не отвлеченно, а в полноте своего бытия присутствовала совсем рядом. Здесь был и опыт жизни в Церкви, в общении с живыми ее священнослужителями, священниками и архиереями и мирянами, в живом общении с храмом, в общении сo Христом. Удивляет меня сегодня то, что в душах этих людей не было ни озлобления, ни ожесточения. Справедливо сказать и о том, что ощутимую роль сыграли люди, которые пришли в мою жизнь с университетских кафедр, обучали меня премудростям академической деятельности и светской моей специальности в прекрасной башне из слоновой кости, пример которых и вдохновлял, и призывал к строгости мышления. И совсем особую роль сыграли те, кто находился рядом, когда проходил я путь и воспринимал в стенах Ленинградских духовных школ опыт пастырского становления. Они светили мне тихим, радостным светом служения Церкви. С детства, читая в храме шестопсалмие, я всегда помнил слова псалмопевца: Скажи мне, Господи, путь мой, воньже пойду (Пс. 142, 8). Эти слова пронизывали всю мою жизнь, и самые обстоятельства жизни всегда являлись ощутимым, жизнеутверждающим и умиротворяющим внутренним ответом.

— Следует ли считать многодетность обязанностью христианской, в особенности священнической, семьи (если, конечно, нет никаких препятствий к деторождению, связанных с состоянием здоровья)?

— Думаю, что возводить многодетность именно в «обязанность» христианскую, как и налагать такую обязанность на семьи женатого духовенства, в корне неправильно, ибо и безответственно, и бесхозяйственно, и неразумно, поскольку не только в некотором смысле противоречит православному пониманию брака, но и возлагает на людей бремена неудобоносимые (Лк. 11, 46). Понятно, что в условиях демографического кризиса данный вопрос не праздный, но ведь и количество совершаемых абортов тоже вопрос не поверхностный. В духовном делании — а христианский брак как раз и является преимущественным духовным деланием мирян в Церкви — что первично, как не познание меры в соизмерении реальных своих сил? Многодетность следует рассматривать как особый вид духовного подвига в миру, подвиг же, как известно, предполагает свободное и добровольное участие в нем человека, а в христианском браке свободное и добровольное сопряжение и сопричастность к нему обоих супругов. Мне представляется, что скороспелых и легких ответов, некой общеприменимой формулы здесь не следует искать и выводить. Наоборот, вопрос этот требует многостороннего тщательного и вдумчивого осмысления, равно как и вдумчивого, внятного богословствования, в непременном соотношении и взаимосвязи с возможностями мужа и жены пронести супружеское единство и реальные тяготы брака через всю жизнь.

Согласно данным Росстата, число разводов в России на 2011–2012 годы составляло половину от числа заключенных браков. Каждый второй брак расторгается. Такая же ситуация прослеживается в Москве. Немного менее острая ситуация наблюдается и в Америке: расторгается каждый третий брак. О каком реальном ношении тягот брака, о какой «обязанности многодетности» можно говорить в такой ситуации? Неужели следует думать, что факт многодетности сам по себе каким-то образом сохранит брак от расторжения? Как жить детям в условиях зыбкости и нестабильности родительских браков, зыбкости и внутренней нестабильности семьи?

В рамках внятного богословствования не следует, во-первых, воспринимать благословение Божие, данное в раю «всему Адаму»: плодитесь и размножайтесь (ср.: Быт. 1, 28) в повелительном наклонении, в юридическом смысле прескриптивного закона, ибо на плоды свободного духа, по апостолу Павлу, принципиально нет закона (Гал. 5, 1. 13. 22–23. 25). Какими же они могут быть, несмотря на греховность человеческой природы, плоды облагодатствованного христианского брака, как не плодами свободного духа, во всей своей совокупности?

Во-вторых, если вдумчиво отнестись к молитвам обручения и последования таинства брака, нам представляется аналогичная картина. В Последовании об обручении на ектении Церковь молится «О еже податися им чадом в приятие рода», а в молитве утверждает понимание, что от Бога «сочетавается мужу жена, в помощь и в восприятие рода человеча». Об обязательной многодетности ничего не сказано. В последовании таинства на великой ектении три прошения: «О еже податися им целомудрию, и плоду чрева на пользу», «О еже возвеселитися им видением сынов и дщерей», «О еже дароватися им благочадия восприятию»; затем в первой молитве «Боже Пречистый» упоминается благословение Божие на плодоношение и размножение, данное человеку в раю, приводятся в пример плодоносность ветхозаветных браков Авраама и Сарры, Исаака и Ревекки, Иакова и Рахили, Иосифа и Асенефы, Захарии и Елисаветы, корня Иессеова по плоти; упоминается Кана Галилейская как свидетельство о благословении брака и изъявлении Божественной воли о «законном супружестве, и еже из него чадотворения»; затем следует прошение о благословении брака и даровании супругам «семени долгожизненного, о чадех благодати», о сподоблении их «видети чада чадов». Во второй молитве «Благословен еси Господи Боже наш» Церковь молится о даровании супругам «плода чрева и доброчадия»; и, наконец, в третьей молитве «Боже Святый» вновь просит о даровании супругам «плода чрева, благочадия восприятие».

В рамках «богословия брака» в любом смысле не представляется возможности говорить о детях как об «обязанности», как в смысле обязательного деторождения, так и в смысле «обязанности многодетности», хотя понятно, что деторождение является нормальным следствием брака. Прошения о «благочадии» и «доброчадии» потому следует воспринимать в том же ключе, что и благословение Божие, дарованное человеку в раю, то есть как благословение на чадородие «на пользу», в рамках свободного волеизволения супругов, стоящих в той свободе, которую даровал Христос, и не подвергающих себя и брачную свою жизнь игу ветхозаветного подзаконного рабства.

О священнической семье следует сказать, вероятно, и то, что священнику и его супруге необходимо иметь в виду и конкретные условия жизни на приходе. В брачной своей жизни священники автоматически, «по сану» не освобождаются от необходимости в полной мере участвовать в жизни собственной семьи, как и не освобождаются от участия в полноводной жизни своего прихода. Не всегда бывает возможность уделять равное внимание и тому, и другому, особенно в условиях, когда семья священника живет «под лупой» у своих прихожан, и каждое лыко семейной жизни обязательно теми же прихожанами ставится в строку приходских взаимоотношений, что неизмеримым образом осложняет и приходские, и семейные взаимоотношения, но и отягчает «тяготы брака». Потому, как мне представляется, супруги в священнической семье должны с особым целомудрием, мудростью и осмотрительностью отнестись и к внешним проявлениям тайны собственной брачной жизни, и к решению создать многодетную семью.

— Важным фактором церковной жизни в России остается трагический разрыв в христианской традиции, сознание изломано. Есть ли у русской православной эмиграции в Америке тот духовный опыт, которым она могла бы поделиться с русскими в России?

— Я не уверен, что такой «разрыв в христианской традиции» действительно есть, хотя допускаю, что такое представление в виде некоего ощущения или перцепции, быть может, и бытует в церковной среде от слишком близкого соприкосновения с реалиями современной церковной жизни и вследствие той черты русского характера, которую мы привыкли определять как «максимализм». В любом случае возникает вопрос: а где ее, искомую «норму» христианской традиции, найти в русской истории? Где он, искомый золотой век нашей русской христианской традиции? В петровской империи XVIII столетия или в допетровской Московии? Или еще ранее — в Киевской Руси, в Византии? Или, наоборот, в XIX столетии, или в самом начале столетия XX, эпохе заката империи? Но ведь, каким бы странным такой ответ ни показался, всё это в своей исторической совокупности как раз и привело к тем самым бесконечным революциям, войнам, переворотам, к долгим годам существования богоборческого государства. Где же его искать, то самое здоровое общество, в котором не найти ни изломанного, искаженного сознания, ни болезни? Неужто в идеально мыслимой, и даже идеализируемой, православной русской эмиграции в Америке? Ведь если говорить о том, «откуда она есть пришла», та самая православная русская эмиграция, как не задуматься о том, что в своем пришествии в Америку эмиграция, помимо всего того светлого и положительного, достойного, что она действительно с собой принесла, она также сохранила и изломанное, искаженное сознание, и все болезни того общества, частью которого некогда была и от которого убегала?

Мечтания о золотом веке не новы для русского сознания — стоит лишь внимательно и вдумчиво прочитать рассказ «Сон смешного человека» Достоевского. Эти мечтания о земле, не оскверненной грехопадением, на которой живут люди, не согрешившие в таком же раю, в каком жили наши согрешившие прародители, в некотором роде смешны, как и смешон тот смешной человек. Ибо, если говорить о его душевных мытарствах, о его поиске некой неразмытой истины, как не вспомнить, что эти поиски коренились в мечте о самоубийстве и закончились нравственным растлением того самого мечтательного рая, в который он во сне своем попал.

— И приходится задуматься над тем, каким же духовным опытом могла бы эмиграция поделиться с русскими в России? Опытом, который могли бы вы, наши соотечественники, воспринять?

Обобщая, хотел бы сказать, во-первых, о том первичном опыте внутреннего обновления, который, volens-nolens, православной русской эмиграции в Америке предстояло воспринять из самого потока истории. Казалось бы, к середине XIX столетия завершилась эпоха присутствия россиян в Северной Америке. Но вот живы мы, и жива душа наша! Общественные катаклизмы века XX выбросили к североамериканским берегам многих новых эмигрантов-россиян, наших соотечественников, нашедших в городах и весях Американской земли гостеприимное для себя пристанище и приют. И с новой силой встает перед нами всё та же простая и глубокая задача: подвигом добрым подвизаться, мирно жить в сообществе с иными народами и религиозными традициями, нести в себе живое свидетельство о святой вере православной, хранить верность вековечным цивилизационным устоям, оберегать славу имени русского. Молитва «Обнови нас, молящихся Тебе!» действенна не только в личном и личностном, но и в общественно-церковном пространстве, на нее всегда последует во время благоприятное Божественный ответ, не только внутренний, но и внешний, если найдется у нас терпение ждать. Живым примером такого терпения могут для нас послужить святые сродники наши, прославленные и непрославленные, на земле Американской подвигами и трудами своими подвизавшиеся и путь нам проложившие. Они все, вне зависимости от течений общественной мысли, были и ощущали себя сынами России и служителями Русской Православной Церкви, поставленными на свещнице веры христианской на Американской земле.

В исторических условиях минувшей эпохи, когда русский человек вследствие всего того, через что ему суждено было Богом пройти, когда он, как выразился поэт, «весь мир заставил плакать над красой земли своей», в этом нашем таинственном кенозисе, во внутреннем нашем самоистощении и умирании для себя и для мира, из глубины всеобщего смятения, вопреки всем бушевавшим стихийным ветрам глобальной политики, православная русская эмиграция пронесла и любовь к России, и любовь к тому духовному наследию, которое вывозили с собой русские люди, покидавшие при «великой скорби дней тех» родную землю. Именно из диаспоры, из русского зарубежья, из самых недр русского духа, когда уже почти ничего внешнего для эмиграции не оставалось, впервые раздался призыв: «Быть русским — значит созерцать Россию в Божием луче, в ее вечной ткани, ее непреходящей субстанции, и любовью принимать ее как одну из главных и заветных святынь своей личной жизни. Быть русским — значит верить в Россию так, как верили в нее все русские люди, все ее гении и ее строители». Это, конечно же, слова сына Церкви, нашего русского философа Ивана Александровича Ильина. «Мы должны увидеть идеальную Россию, нашу родину, в ее возможном и грядущем совершенстве, увидеть священною мечтою нашего сердца и огнем нашей живой воли. И, увидев ее так, увидев ее такою, создать те силы, которые осуществят ее — Россию природных и национальных дарований, Россию великих залогов и заветов, Россию святителей, героев и поэтов, — Россию перед лицом Божиим». Как не признать в его словах той самой превозмогающей любви к Отечеству, к Церкви, к Богу, которая, вопреки всему тому, что творилось в мире, наполняла душу надеждой, горением духа и внутренним светом. Слова эти в той или иной формулировке — ибо важна не буква, не сама формулировка — мы зубрили как некую мантру, как внутреннее осмысление эмигрантского пути, сознания того, что мы — не в изгнании, мы — в послании. Именно такая превозмогающая любовь и позволила Церкви, пребывающей вместе со своей паствой в русской диаспоре, сохранить свою паству в верности духовным основам однажды намеченного пути.

Опыт убеждает, что вне Церкви нет спасения. Ибо вне Церкви, сокровищницы русского духа, хранительницы вековечных заветов, невозможно сохранить ни верности своему самосознанию, ни своей самоидентичности. Опыт эмиграции подтвердил правильность сказанного еще в начале XIX века Александром Грибоедовым, бывшим министром-резидентом в Персии: «Только в храмах Божиих собираются русские люди; думают и молятся по-русски. В русской церкви я — в отечестве, в России! Меня приводит в умиление мысль, что те же молитвы читаны были при Владимире, Дмитрии Донском, Мономахе, в Киеве, Новгороде, Москве; что то же пение одушевляло набожные души. Мы — русские только в церкви, а я хочу быть русским»4. Русской православной эмиграции раскрылся опыт Церкви как той «соли земли», о которой сказал Христос: Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям (Мф. 5, 13). Ушедшие из Церкви уже в следующем поколении непременно подвергаются общественным процессам дебилизации и деградации, а в конечном счете уходят в декультуризацию и смерть.

В ту далекую, давно ушедшую от нас эпоху «великой скорби» Россия родилась в новое, всемирное, даже, можно сказать, вселенское, бытие. Она вряд ли вместится вновь в материнскую утробу. Церковь Русская, восстановив патриаршество и наметив пути в будущее, как и новые начала административного управления, созрела для принципиально новых форм вселенского бытия. Очевидно то, что произошедшее с нами в эпоху великой русской смуты в какой-то мере действительно было беременностью, зарождением новой жизни, прозрением в будущее. Перед нами основной факт, который нам предстоит еще в полной мере осмыслить: мы — есть, мы — живы. «Очевидность, — писал Ильин, — это свет, исходящий из самого предмета, охватывающий нас предметной силой, покоряющий нас, к нему человек должен пробиться. Пережитая однажды очевидность дает человеку любовь, горение, свет». Нам предстоит пробиться к очевидности.

Беседовал Артем Погосов

ПРИМЕЧАНИЯ:

1 Игнатий (Брянчанинов), свт. Полное собрание творений. Т. 6: Отечник. «Заключение».

2 Шмеман А., прот. Дневники. 1973–1983. 3-е изд. М.: Русский путь, 2009. Воскресенье, 1 марта 1981. С. 566 (приходится заметить мимоходом, что данный текст «отредактирован» в англоязычном американском издании «Дневников». — Свящ. А.Г.).

3 Достоевский Ф.М. Братья Карамазовы: Роман: 
В 2 т. М., 2007. Т. 1. С. 111.

4 А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников. М., 1929. С. 31.

 СПРАВКА:

Протоиерей Александр Голубов. Родился в 1946 г. в Западной Германии. В 1949 г. переселился с родителями в США. Окончил докторантуру Рочестерского универ­ситета (штат Нью-Йорк), в 1977 г. защитил докторскую диссертацию, посвященную православной духовности и религиозному символизму в русской классической литературе. Доктор философских наук. По приглашению Русской Православной Церкви в 1977–1989 гг. учился в Ленинградских право­славных духовных семинарии и академии. В 1980 г. рукоположен во диакона, а затем во священника в юрисдикции Московского Патриархата. С 1984 г. — преподаватель Свято-Тихоновской духовной семинарии в г. Саут Канаане (штат Пенсиль­вания, США) в юрисдикции Православной Церкви в Америке. С 1996  по 2010 г. — декан по научной работе (academic dean), заведующий магистратурой. C 1995 г. по настоящее время — клирик Свято-Николь­ского патриаршего собора (Московский Патриархат) в г. Нью-Йорке.

http://e-vestnik.ru/church/golubov_7615/