Пришествие русских неоконов

Что предполагает признание России предельной ценностью? Как минимум, два абсолютных условия существования России в пространстве и во времени. Прежде всего, это означает, что нет, и не может быть никакой политической инстанции вне России, которая бы служила для нее источником легитимности, не говоря уже о легальности. Следовательно, речь идет о том, что Россия обладает абсолютным суверенитетом. Само понятие “суверенитета” остается на данный момент последней нелиберальной категорией в либеральном языке, якобы конвенционально принятым как язык политкорректности во всем мире. Отсюда настойчивая и законная апелляция к понятию “суверенитета” в доминирующей идеологии либерал-консерватизма (Путин, Сурков, Чадаев и др.). Однако суверенитет может быть (если, конечно, может быть) у любого территориального образования, даже весьма карликового в сравнении со всеми другими. И если бы от России, как мечтают наши либералы и нацисты, осталась только Московская область, там тоже можно было бы говорить о “суверенитете”. Поэтому одной только апелляции к идее независимости ради независимости недостаточно: такая, негативная свобода от всего и вся ведет к полной свободе от своей собственной сущности, коль скоро она так мешает жить. Суверенитет – это условие элементарного существования Государства и Нации, но не самоцель. Цель существования любого социального целого – это реализация тех смыслов, которые вольно или невольно оно несет в себе. И только те Государства и Нации достигали подлинного исторического величия, которые оправдывали свое существование через универсальную Сверхидею, обращенную ко всему человечеству в целом. В данном случае не столь принципиально что первично – идея, оправдывающая существование, или существование, требующее оправдания, – в любом случае мы видим, что Суверенитет частного социального целого и его обоснование через универсальную Сверхидею предполагают друг друга. Таким образом, условием существования России является ее абсолютный суверенитет, а условием абсолютного суверенитета является та Сверхидея России, которая оправдывает ее присутствие на одной седьмой (или шестой? или восьмой?) части мировой суши, не говоря уже о более серьезных намерениях.

Исторически сверхидейность или, если употреблять религиозный термин, мессианское самосознание было с самого начала свойственно русской интеллектуальной элите, начиная со знаменитого “Слова и Законе и Благодати” киевского митрополита Иллариона ( XI в.). И только самое общее видение русской истории позволяет нам однозначно констатировать тот факт, что Россия всегда выступала носителем какого-то сверхисторического проекта, который позволял ей удерживать гигантскую территорию всей Северной Евразии и с переменным успехом, но все же осуществлять свой геополитический контроль по всему миру. Страна, граничащая с Норвегией и Кореей, не может себе позволить превратиться в этнографический заповедник. Именно поэтому событие 1991 года по своим трагическим масштабам метафизически перекрывает все предыдущие катастрофы русской истории: Россия в лице ее политической элиты впервые за тысячу лет своего существования отказалась от собственной Сверхидеи, а значит, от обоснования собственного существования. Таким образом Россия сама себя лишила самого мощного оружия господства и подавления, которым только способен овладеть человек.

Самое главное преступление российской элиты конца начала 90-х годов – это ее тотальная неадекватность тому величайшему культурно-политическому наследию, которая оставила ему Россия и которым она никак не хотела воспользоваться. Тем более было неизбежно столь впечатляющее, вулканическое развитие патриотической культуры (или “контркультуры”?) в 90-е годы, и ее кипящее состояние в наше время. Между тем, русская реакция или русский консерватизм как объективная политическая реальность возникает в результате неизбежной встречи двух, внешне совершенно разных, если не прямо противоположных движений: естественного стремления нации возвести свой собственный суверенитет в абсолютный принцип вопреки предательству псевдоэлиты и “профессиональному” стремлению национально мыслящей интеллигенции дедуцировать идею абсолютного суверенитета из универсальных сверхценностей. Несмотря на то, что идея существования ради существования представляется абсурдной, идея существования России ради русских абсурдом вовсе не является. Ведь далеко не все искренние патриоты России могут четко ответить на вопрос – в чем смысл ее существования? Россия в их понимании уже является абсолютной ценностью просто потому, что, как бы это грубо и цинично не звучало Россия – это естественный “биогеоценоз” развития русских как исторического вида. Русский патриот может жить только в среде и атмосфере русской культуро-цивилизации, то есть русских людей, русского языка, русских традиций, какими бы порочными они не были в “нерусском” сознании. Уже поэтому Россия должна быть независимым, то есть суверенным государством, а значит и сильным, чтобы защищать свой суверенитет. Тот факт, что этот “биогеоценоз” сужается до масштабов XVII века, этих патриотов безусловно волнует, но они воспринимают этот процесс как вечную борьбу органических сил, и потому дают чисто материальное, материталистическое объяснение всем событиям. Идея “суверенного биогеоценоза” не столь примитивна как кажется на первый взгляд, но явно неадекватна, когда речь идет о глобальной войне мировых геополитических проектов. И поэтому здесь на помощь приходят идеалистически ориентированные интеллектуалы, объясняющие необходимость этого партикулярного суверенитета через универсальные сверхценности. В истории России только один раз, но раз и навсегда была полностью выстроена необходимая аксиологическая дедукция России как предельной ценности – это признание России, тогда еще Великого Московского княжества полноценной наследницей Нового Рима (Византии), то есть Третьим Римом. Логика великорусского византизма проста: Православие, принятое Русью в X веке, - абсолютная истинная Традиция; в рамках этой Традиции реальное совершенство всего человечества зависит от степени его воцерковления; делу воцерковления способствует воцерковленное Государство – “катехон”; таким “катехоном” была Византия до 1453 года, а потом стала Московская Русь; следовательно, от России зависит совершенство и спасение всего человечества. Именно в православной ойкумене Москва обладает столичными функциями, а реальная география этой ойкумены такова, что в соответствии со всеми геополитическими законами Россия фактически может не только контролировать, но и господствовать над всей планетой. И только полная политическая индифферентность или сознательное предательство не позволяет представителям российской элиты воспользоваться этой логикой для наведения русского мирового порядка как внутри, так и вовне страны.

2. Три исторических типа русского консерватизма.

Исторический русский консерватизм можно разделить на три политических типа, соответствующих трем этапам развития консервативного сознания в России. Первый тип – это классический консерватизм или то, что можно назвать консерватизмом “старых правых”. Нет ничего лучше в идеологическом описании природы старых правых, чем цитирование возведенной ими в принцип известной формулы “Православие. Самодержавие. Народность”. Проблема здесь не в чисто концептуальных недостатках этой идеологемы, которая на самом деле абсолютно адекватна для России, а в ее происхождении: это прямая калька с немецко-протестантской триады, которую изложил граф Уваров по заказу императора Николая I в 1834 году. Из этого, видимо, следует, что до 1834 года никакой Русской Идеи не было, пока ее не перевел с немецкого западник и масон, граф Уваров. Основным характерным признаком “старых правых” при всем их разнообразии и значении для нашей истории является тяжелое сочетание занудного обскуранизма с полной непродуманностью собственной позиции. “Старые правые” довольствуются тем, что им дано в наличии в качестве “русского”: они не видят и не хотят видеть противоречий и ошибок русской истории, ни всегда довольны собственной, крайне размытой идеологической позицией, которая по их определению не требует развития. Поэтому следующей примечательной особенностью их сознания является глубокая конспирологичность: они отрицают объективные законы истории и при этом никогда не признают своих/наших/русских хоть в чем-нибудь виноватыми, поэтому Россия изначально (и именно поэтому они столь близки к язычеству!) видится им идеальным Раем на Земле, где все было очень хорошо пока некие злые силы (собирательно “жидо-масоны”) не пришли извне и не устроили русским полный ад. Таким образом, общим знаменателем всех старых правых является полное отсутствие самокритики как необходимого элемента политического самосознания. В наиболее полном виде старо-правая позиция была представлена в обществе “Память” конца 80-х – начала 90-х годов, как и других, безвыходно “белых” организациях. Действительно, идеология Белого движения является историческим архетипом старо-правой позиции: совершенно неоднородная по своим базовым установкам, она формировалась в режиме нервного реагирования на монолитную и активную позицию “красных”. Конечно, ни в коем случае нельзя подвергать старо-правую идеологию огульному осуждению – это первая неизбежная историческая форма самосознания русской реакции, в разной степени свойственная многим достойным мыслителям XIX и XX века. Однако на реальном политическом выходе это самосознание вырождается либо в банальное, нерефлексирующее, пассивное “охранительство”, либо в маргинально-мистическое сектантство. “Старые правые” или “классические консерваторы” еще очень долго будут составлять общий фон русской неоконсервативной мысли, оттеняя новые тенденции своим упрямым методологическим архаизмом.

Второй исторической формой русской реакции является гибридный, эклектичный “левый консерватизм”, активно развивающийся в России все 90-е годы, который, безусловно, стал шагом вперед по сравнению с безвыходным консерватизмом “старых правых”. Исторические причины возникновения “левого консерватизма” очевидны: падение СССР в 1991 году значительной частью русских патриотов было закономерно воспринято как падение самой России или, по крайней мере, определенного воплощения Российской Империи. В результате возникает так называемый “красно-белый” или “красно-коричневый” синтез, безраздельно доминирующий в российской оппозиции все 90-е годы, примером чему может служить идеология ведущей патриотической газеты “Завтра” и самая крупной оппозиционной структуры КПРФ. На том историческом этапе казалось, что идеология полноценного русского реванша невозможна без определяющей инфильтрации левых, коммунистических начал. В законченном, концептуально оформленном виде красно-белый синтез был представлен в идеологии “национал-большевизма”, полностью изложенной философом-евразийцем Александром Дугиным. Единственной альтернативой лево-революционному пути для русского консерватизма представлялся некий патриотический заговор в недрах спецслужб (в лице А.Коржакова), надежды на которого прошли в тот момент, когда президент Ельцин предпочел своим верным охранителям либеральное лобби во главе с Чубайсом. Однако в идеологических тенденциях политического режима РФ очень рано, но очень незаметно для оппозиционно настроенных патриотов стали проявляться некоторые консервативные начала, с каждым годом все более углубляющие раскол между властью и теми радикальными либералами, которые эту власть хотели считать своею. Первым реальным событием, сорвавшим последовательность либерально-западнического курса 90-х стало “наведение конституционного порядка” в Чечне, начатое в декабре 1994 года. По логике либералов Чечня должна была быть “освобождена” от России по первому требованию, но ельцинская власть почему-то решила путем высоких моральных и физических потерь сохранить этот очень небольшой кусочек земли в составе Российской Федерации. Это событие, как и некоторые другие, вносили некую двусмысленность в идеологическое состояние РФ уже в 90-е годы. Однозначно поворотным событием было внешне неожиданное, резко негативное отношение Кремля к НАТО-вской оккупации Югославии в 1999 году: в этот момент власть и патриотическая оппозиция впервые оказались солидарны по принципиальной для России геополитической проблеме. И, наконец, приход нового президента Путина в 2000 году и связанные с этим события (резкое усиление антитеррористической операции в Чечне, антиолигархическая кампания, подавление ведущих либеральных СМИ, жесткая централизация и унитаризация государства, сильное повышение патриотической риторики власти и т.д.) качественно подорвали доминирующее положение левого консерватизма в патриотической оппозиции. Этот поворот имел колоссальное, спасительное значение для всего консервативного движения. Дело не в том, что левый консерватизм 90-х оказался принципиально неадекватен 2000-ым, а в том, что в самой идеологии левого консерватизма заключался фатальный порок. Левый консерватизм только потому остается шагом вперед по сравнению со старо-правым консерватизмом, что в нем присутствует самокритическое начало: в отличие от старо-правых консерваторов левые консерваторы видят в истории России до 1917 года сущностные противоречия и ошибки, ищут новые формы реализации реакционного проекта как проекта консервативно-революционного. Однако возведенная в принцип критика старо-правой идеологии у левых консерваторов оборачивается неосознанным (или осознанным) восприятием секулярно-прогрессистских установок и некритической апологией советского эксперимента: в итоге, например, Ленин у них оказывается лучше Николая II, а Сталин лучше Николая I. Основной порок левого консерватизма заключается в заочном нравственном оправдании переворота 1917 г., безусловно ставшего революцией, а, следовательно, и всех его исторических последствий, что, в свою очередь, ведет к допущению принципа глобальных социальных ротаций в якобы консервативных целях. Левый консерватизм пытается преодолеть узость и пошлость старо-правой рефлексии, но в итоге предлагает новую узость и новую пошлость. Таким образом, в левом консерватизме происходит та преступная подмена ценностей, к которой закономерно приводит логика революции. В левом консерватизме чисто левая ценность Социальной Справедливости становится важнее таких сугубо правых ценностей как Порядок, Стабильность, Преемственность и Легитимность Власти: “раз власть ведет себя несправедливо, значит можно ее свергнуть” или вообще “заново учредить государство” – так рассуждают левые, и именно так стали рассуждать левые консерваторы. Отсюда праведное возмущение перед тиранией переходит в отрицание культа сильной власти вообще, критика церковной администрации в апологию раскола, ненависть к капитализму в проповедь социальной уравниловки и иждивенчества, и т.д. Спасать Россию с такими идеологическими установками более стала невозможно: левый консерватизм уже к середине 2000-х годов стал таким же неадекватным, как и старо-правый консерватизм в середине 90-х годов.

Третьей исторической формой русской реакции является “неоконсерватизм”, иначе называемый “новым правым” консерватизмом, а теперь уже и просто русским “неоконством”. Само понятие “новой правой” имеет чисто западное происхождение, но мы должны жестко различать европейских, или, точнее, континентально-европейских “новых правых” и англо-американских, атлантистских “новых правых”. Континентальные “новые правые” ( Nouvelle Droite) в основном представлены школой французского философа Алена де Бенуа: про них можно прямо сказать, что это подлинные нео-национал-социалисты, переформатирующие идеологию европейской “консервативной революции” (Шпенглер, Шмитт, Хаусхофер и др.) на новом этапе – с одной стороны, без тупого биологического нацизма, и, с другой стороны, без многих старо-правых мифов. Атлантистские “новые правые” ( New Right) резко отличаются от континентальных, прежде всего, тем, что исходят из собственного понимания “правизны” как либерально-капиталистической ориентации в экономике, в противовес “левой”, умеренно-социалистической ориентации последователей Бенуа. В Америке “новые правые”, в основном, представлены последователями либерально-экономической “Чикагской школы” Милтона Фридмана, политический апофеоз которой связывают с режимом Рейгана в США и Тэтчер в Великобритании. Поэтому в англо-американском контексте неоконсерватизм практически отождествляют с неолиберализмом. Другим, чисто политическим различием между Nouvelle Droite и New Right заключается в том, что первые ориентированы на образование единого континентального союза с Россией-Евразией, а вторые как последовательные атлантисты сохраняют абсолютно антироссийскую (антиевразийскую в целом) позицию.

Безусловно, континентально-европейские Nouvelle Droite однозначно ближе русским “новым правым”, чем атлантистские New Right: нас сближает проект континентального союза и гарантийной экономической системы. Однако это не значит, что мы должны как многие “старые правые” и “левые консерваторы” механически копировать идеологию западных реакционеров. Дело в том, что европейские Nouvelle Droite в своей праведной ненависти к западному универсализму (“глобализму”) доходят до того, что отрицают какой-либо универсализм вообще, и в итоге приходят к отрицанию церковного универсализма (который они собирательно называют “иудео-христианским”). Их можно понять: историческое католичество, не говоря уже о протестантских течениях, сделало все для того, чтобы дискредитировать Христианство в сознании ищущих традиционалистов. Поэтому европейские “новые правые”, как правило, ориентированы на некое искусственно реконструируемое “неоязычество”, как и вообще на этнокультурный партикуляризм и регионализм. Такой путь, конечно, однозначно неприменим к русскому консерватизму, полностью основанному на православно-имперских началах.

Одновременно с этим, среди американских New Right в качестве особой авангардной прослойки выделяются так называемые “неоконы” (то есть “неоконсерваторы”), последователи философской школы Лео Штрауса (1899-1973), в свое время чуть было не ставшего одним из немецких идеологов консервативной революции наряду с его учителем Карлом Шмиттом, но эмигрировавшим из гитлеровской Германии в США. В центре внимания философии Штрауса стоит вопрос о возможности и необходимости ценностной (аксиологической) ориентации в политике: ценности определяют политическое сознание и одновременно, как сказали бы Макиавелли или Парето, берутся на вооружение политиками, дабы оправдать их действия, независимо от их подлинных мотиваций. Сам Штраус был “мучеником” ценностной философии: он очень переживал за всеобщее падение культуры и традиционных ценностей вообще как в США, так и во всем Западе, но считал, что спасение мира состоит в возрождении “классической” политической философии Платона и Аристотеля и иудео-христианских начал евро-американской цивилизации. Однако ученики Штрауса, среди которых встречаются ведущие имена право-республиканской политической элиты, в основном восприняли негативную сторону его философии: ими был принят не столько “платоновский” принцип абсолютных ценностей как основы политического действия, сколько нигилистический принцип использования этих ценностей для декларативного оправдания своей “воли к власти” (поэтому я не согласен с точкой зрения А.Дугина, изложенной в его блистательной статье об американских “неоконах” “Имперостроители зла”, где он фактически приписывает проповедь нигилизма самому Штраусу). Между тем, какими бы ни были подлинные цели каждого американского “неокона” в отдельности, мы можем дать точное идеологическое описание их политической позиции – это позиция все тех же атлантистских “новых правых”, где главный акцент сделан на принципе перманентной экспансии США и “американских ценностей”. И в отличие от европейских “новых правых” язычников, “неоконы” настаивают на своем глобалистском проекте, основанном на “иудео-христианском” универсализме. Таким образом, появление “неоконов” оттеняет в качестве их оппонентов так называемых “палеоконов”, то есть старых консерваторов, которые при этом могут называть себя хоть “старыми правыми”, хоть “новыми правыми”. Поэтому “палеоконы” могут быть в чем угодно согласны с “неоконами”, кроме главного – они отрицают экспансию как определяющий политический принцип и фактически занимают изоляционистскую позицию: это и старые консерваторы “конфедеративного Юга”, готовые увидеть США сугубо региональной североамериканской державой, максимальные претензии которой не выходят за пределы “доктрины Монро” 1823 года, и французские Nouvelle Droite, по мере исторического отступления все более скатывающиеся к банальному провинциально-фольклорному изоляционизму Шарля Морраса.

В 2000-е годы в России явно заявила о себе позиция “нового правого” консерватизма. Это не старый правый консерватизм, потому что он ориентирован самокритически и находится в постоянном поиске новых политических форм и методов. Но это и не левый консерватизм, потому что его самокритика и методологический модернизм, и даже постмодернизм, априори исключают какую-либо “диалектику”, ведущую к нравственному оправданию левых принципов. Разумеется, развитие “нового правого” консерватизма в России 2000-х годов напрямую связано с общим поправением режима, поэтому сама “новая правая” идеология формируется в результате встречного движения власти к патриотической оппозиции и самой патриотической оппозиции к власти. Первым политическим воплощением “новой правой” мог бы стать избирательный блок “не-красного” патриотизма “Родина”. Провал либеральных партий и победа Родины на думских выборах 2003 года обозначила новый поворот постсоветской истории, свидетельствующий о кардинальном росте право-консервативных настроений не только среди политической элиты, но и во всем обществе. Однако блок “Родина” быстро скатился к левому консерватизму в лице его ведущих политиков Глазьева и Рогозина, во многом за счет новых либеральных тенденций в самой власти. Еще в начале 2005 года, после “оранжевой революции” на Украине и “монетизации льгот” казалось, что страна вновь возвращается к устоявшимся диспозициям 90-х: либеральная власть – право-левая оппозиция. Но дальнейшая коррекция социальной политики государства и всеобщее поражение оранжевых тенденций по всему постсоветскому пространству создали все предпосылки для превращения “нового правого” консерватизма или просто “неоконсерватизма” в набирающего силу идеологический мэйнстрим политического будущего России.

II. Идеологические выводы.

Русские неоконы рождаются в преодолении исторического отчаяния, чтобы жить и победить в то время, когда другие решили проиграть и умереть. Русские неоконы фанатически верят во вселенское предназначение России, но они трезво смотрят на мир, давно и сознательно идущий к своему концу. Откуда они взялись – эти совершенно новые типы русской истории? Здесь можно провести прямые параллели с их американскими аналогами. Ученики Лео Штрауса пришли к власти в США, когда их государство достигло апогея своего геополитического могущества: после Второй мировой войны Америка с каждым годом стремительно захватывала геополитическое пространство, апофеозом чего стало разрушение СССР в 1991 году. Однако изначальный мессианский пафос отцов-основателей этой уникальной страны постепенно сходил на нет, воплощаясь либо в наивных пасторальных грезах усталых палеоконов типа Патрика Бьюкенена, либо в примитивной, секулярно-вульгарной мифологии “американского образа жизни” жизнерадостных демократов типа ЗбигневаБжезинского. Совершенно очевидно, что если первые оказались исторически неадекватны, то вторые откровенно дискредитировали образ Америки в сознании любых нормальных людей. Требовалось воскресить правую, религиозно-мессианскую идею Америки как “нового Израиля” и подлинного “катехона”, но уже на новых, прагматических началах перманентной геополитической экспансии: беспрецедентному могуществу США требовалось оправдание, и оно нашло себя в философии Лео Штрауса и его учеников. Вы можете не верить в то, что США – это империя добра и света, но если в это верит значительная часть американской политической элиты, этого достаточно для самой Америки, а кое-кто и за ее пределами начинает гипнотически повторять эту очевидную ложь. Более того, как мы знаем, ученики Штрауса вообще пришли к выводу, что в сверхценные идеи совершенно не обязательно верить, но их нужно формулировать всему миру, чтобы оправдывать собственное господство. Крайне важно обратить внимание на то, что большинство американских неоконов – бывшие радикальные троцкисты-революционеры, первую половину жизни борющиеся с американским же капитализмом за мировую коммунистическую революцию. Спрашивается, каким образом леворадикальные троцкисты могли перейти, на первый взгляд, в совершенно противоположный лагерь ново-правых американских империалистов? Дело в том, что троцкизм, а тем более англосаксонский неотроцкизм, является последовательным и аутентичным выражением левой коммунистической идеологии. Основная цель учеников Льва Троцкого – тотальное разрушение сложившегося традиционно-буржуазного миропорядка путем тотальной, перманентной коммунистической революции. Сталин с его программой “построения социализма в отдельно взятой стране” отказался от “экспорта мировой революции” (хотя мог бы ее использовать) и вместе с этим отверг радикально-космополитический революционный марксизм вообще. Сталинизм для троцкистов – это “еретическое” отступление вправо по отношению к марксистской “ортодоксии”, это почти “фашизм”, в чем, собственно, и обвиняют троцкисты сталинскую идеологию. В понимании интернационального троцкистского движения СССР – это только новая версия традиционной имперской России, последнего оплота “мировой реакции” по Марксу. Поэтому существование “национал-большевистского” СССР, а тем более традиционной России представлялось левым троцкистам большим злом, чем господство буржуазных США, где, в отличие от Советского Союза, троцкисты хотя бы могли не скрывать своих убеждений. В итоге часть радикальных троцкистов, разочарованная бессмысленными студенческими псевдореволюциями 1968 года и открывшая для себя учение Лео Штрауса, пересмотрела свое отношение к американскому режиму и решила не только перейти на его сторону, но и занять в нем ключевое положение: так идея мировой перманентной революции левого нигилизма превратилась в идею мировой перманентной экспансии нигилизма либерального. Эта позиция во многом пересекается с идеями французских “новых философов” Андре Глюксмана и Бернара Анри-Леви: преступно бороться с гегемонией США во имя идеалов Модерна, потому что сами США выражают этот проект и являются его последним “катехоном”, а “инфантильные” антиамериканцы слева только способствуют мировой реакции, медленно “ползущей” с Востока…

Русские неоконы, только за редким исключением – бывшие “старые правые”, в 90-е годы слепо надеющееся на власть только потому, что она – власть. Наоборот, русские неоконы в значительной своей части – бывшие консервативные революционеры, в 90-е годы посвятившие свою жизнь свержению либерального режима, а в 2000-е годы осознавшие всю глубину тех реальных изменений, которые произошли со страной и ставшие столь же радикальными охранителями, но не ради “порядка и стабильности”, а ради тех же целей, которые они преследовали и раньше – ради абсолютного суверенитета и сверхисторической миссии России. Только в отличие от своих американских антиподов они входят в политическую элиту страны не в момент ее исторического апогея, а, напротив, в момент ее глубокого кризиса, когда новый подъем не только не самоочевиден, но напрямую зависит от их собственной политической активности. В этом плане эволюция русских неоконов может быть сравнима с судьбой бывших революционеров, а впоследствии знаменитых идеологов русского консерватизма Федора Достоевского или Льва Тихомирова. Но только с той принципиальной поправкой, что русские неоконы никогда не были “левыми” в чистом смысле этого слова. Если американские неоконы – бывшие левые радикалы, что позволяет им стать радикальными либералами, то русские неоконы только потому стали правыми охранителями, что их прежняя революционность имела сугубо правое обоснование. Если американское неоконы – бывшие троцкисты, то русские неоконы, строго наоборот, как правило, бывшие радикальные реакционеры, русские “фашисты” или национал-большевики. Идея революционной реакции, то есть консервативной революции, революции справа и снизу, превратилась в идею котрреволюционной реакции как революции справа и сверху. Так “консервативные революционеры” становятся “новыми реакционерами” – сущность та же, состояние иное.

Попытаемся обозначить основные, принципиальные установки этих “новых реакционеров”, иначе называемых “русскими неоконами”:

1.Мессианство.

Представление о вселенской и сверхисторической миссии России как Северного Катехона и Москвы как Третьего Рима составляет сущность русского неоконства, объясняет его специфику и отличие от других идеологических платформ. Россия действительно должна спасти весь мир от “тайны беззакония”, от расколов и ересей, и, прежде всего, спасти саму себя от той исторической скверны, которая гнетет русских со времен Петра I. Мессианство переживается русскими неоконами как сверхидея собственного существования здесь и сейчас: им противно любое умаление и уничижение исторического значения России и русских, а противники русского мессианства воспринимаются ими как политические враги, на чем бы не основывалась их позиция. Россия в понимании русских неоконов – это нация Нового Израиля и Нового Рима, жертвенная, и поэтому обладающая абсолютными правами на геополитическое господство. Если Москва называется столицей мира, всей православной ойкумены, то Московский Патриархат, в противовес сдавшему все позиции Константинопольскому, провозглашается Вселенским. Представление о Московском Патриархате как о Вселенском – отличительная идея русских неоконов, и они готовы отстаивать ее до конца, им она кажется самоочевидной. Именно вера во вселенскую Миссию России заставляет самих русских неоконов решать ее партикулярные проблемы на всех возможных уровнях.

2. Экспансионизм.

Мессианство предполагает миссионерство и экспансию как главный принцип политической жизни русских неоконов. Россия как Империя Третьего Рима не знает своих границ, как не может их знать и Вселенская Православная Церковь: вся русская история до 1991 года есть история перманентной планетарной экспансии и только возобновление экспансионистских процессов спасет саму Россию от внутреннего распада. Чтобы сохранить саму себя, Россия должна развернуться вовне, но не как пустая “черная дыра” Бжезинского, а как универсальный геополитический проект, по-своему выстраивающий мировое пространство. Россия должна нарисовать свою геополитическую карту мира и подстраивать окружающую реальность под схематические императивы этой карты. Знамя Третьего Рима должно быть ясно видно во всех концах Земли, а над бывшими русскими землями, преступно отторгнутыми Беловежским сговором, оно должно развеваться уже при нашей жизни. Осевые задачи православной геополитики, освобождение Иерусалима и Константинополя, никто не отменял: это не вопрос политической выгоды, это вопрос нашей Традиции, нашей Веры. Вся православно-евразийская ойкумена должна быть объединена в единую континентальную Империю, и только благоразумный расчет других нарождающихся империй XXI века позволит им временно разделить свои сферы влияния на планете с Москвой. Экспансия может проходить самыми разными путями, но сам императив экспансии не может быть поставлен под сомнение. Поэтому первым внутренним противником русских неоконов остаются эскаписты всех мастей, и сам дух изоляционизма и пораженчества глубоко противен русским неоконам как предательство подлинных интересов России. Церковь и Россия существуют в этом мире не для того, чтобы уйти из него, а для того, чтобы сделать этот мир своим, ибо в этом смысл истории самого мира.

3.Политический прагматизм.

Мессианский пафос и дух экспансии заставляет русских неоконов предельно трезво смотреть на сложившуюся в России и мире ситуацию. Россию окружают иные миры, не только не готовые принять Русскую Миссию, но сами желающие навязать России себя, включить ее в свое геополитическое пространство. И в самой Москве далеко не вся политическая элита озабочена русскими национальными интересами, кое-кто готов уже сейчас сдать Россию любым другим мирам, лишь бы не строить Империю… Русские неоконы точно осознают это положение и знают, что никаких проторенных путей к реализации своей мечты не бывает. Поэтому, будучи преданными неизменным истинам Церкви и Империи, русские неоконы не знают предустановленных схем в своей политической стратегии. Здоровый прагматизм в решении всех задач на всех уровнях – вот главный стратегический принцип неоконов. Необходимо отделить главное от вторичного: если главное остается неизменным, то вторичное может меняться, отвечая на парализующие вызовы Времени. Главное – это Русская Православная Церковь и Россия как Православная Империя, их сила, их обустроенность, их политическое могущество и экспансия. Все остальное – вторично. Русские неоконы несводимы к тем или иным доктринам государственного правления или социально-экономического порядка. Все русские неоконы – православные империалисты, но среди них есть и монархисты, и правые демократы, и рыночники, и правые социалисты, и большие архаисты, и большие модернисты. Все методы, которые мешают торжеству Церкви и Империи, должны быть отложены и пересмотрены, – все, что способствует этому торжеству, должно быть незамедлительно принято на вооружение. Вопрос о форме государственного правления, об экономическом строе, об отношении к той или иной исторической фигуре не должен быть препятствием к реализации главной задачи. Споры о русском прошлом не должны мешать строительству русского Будущего.

4. Элитаризм.

Русские неоконы ставят своей целью реализацию основных задач своей неоконсервативной программы, а не личный приход к власти, поэтому они готовы участвовать в самых разных, внешне даже несовместимых проектах, лишь бы это способствовало идеологическим целям. Русские неоконы знают, что любая формализация собственного движения автоматически ограничивает их политические возможности, поэтому они сознательно не объединяются в какой-либо формальный союз и, тем более, в партию. Потому что идеология и стратегия русских неоконов шире любого политического формата. Это не значит, что они не могут создавать отдельные структуры и вступать в другие организации, вовсе нет, но они никогда не связывают свою стратегию только с одной политической силой, только с одним политическим ходом. Русские неоконы объединены на уровне неформализованного интеллектуального клуба, члены которого могут занимать самые разные должности в государственной системе и входить в самые разные общественные структуры. Эта форма позволяет им координировать свои усилия на разных уровнях и при этом сохранять полную неуязвимость для любых внешних противников. Русских неоконов нельзя “усмирить”, “разогнать”, “запретить”, “купить” или “перевербовать”, потому что они объединены только одной силой – силой Идеи.

Существенным know how русских неоконов остается ясное понимание того, что в постмодернистском XXI веке сила масс ничтожна по сравнению с возможностями элит. Общее для “старых правых” и “старых левых” представление о том, что реальное изменение политической ситуации возможно только при тотальной мобилизации огромных общественных слоев, только с помощью создания “единственно верной” массовой политической партии – отвергается русскими неоконами как давно развенчанный рудиментарный миф эпохи Модерна. Безусловно, массовые движения бывают нужны, но не они, а только социально активные и политически сознательные элиты двигают Историю. Лучше правильно бить в одну правильную точку, чем вхолостую стрелять во все стороны. Лучше правильно направить одного-единственного правильного человека, чем отчаянно завлекать каждого встречного. Потому что речь идет не о религиозной проповеди и даже не об идеологическом воздействии, а о конкретной политической стратегии здесь и сейчас. Поэтому русские неоконы – безусловные элитаристы, у них нет иллюзии всеобщего равенства и надежд на скорую и обязательную справедливость, и эту элитаристскую позицию русские неоконы проецируют на положение самой России в окружающем мире. Да, Россия должна спасти весь мир, и в этом смысле Россия действительно “всем должна”, но именно поэтому все должны самой России, хотя бы за то, что она уже давно сделала для всего мира. Что должны? Это вам подскажут русские неоконы: новые реакционеры справа, фанатичные исполнители Русского Смысла Истории.

http://www.katehon.ru/html/top/idea/prishestvie_neokonov.htm