Православный романтизм архимандрита Рафаила. Алексей O.

“Люблю мечты моей созданье”

М.Ю. Лермонтов

Известный полемист, ниспровергатель авторитетов, борец за чистоту православия, архимандрит Рафаил (Карелин) интересен, прежде всего, как представитель определенного духовного типа. Являясь выразителем мироощущения достаточно большой части верующих, архимандрит собирает в своей прозе наиболее яркие черты этого нового, но в то же время знакомого Церкви типа христианства. Условно этот тип можно обозначить как православный романтизм.

 Близость творчества грузинского полемиста к культурному светскому течению романтизма небезосновательна. Чувственность и эмоциональность классической романтической прозы, её обращенность к сердцу, на несколько ином уровне присутствует и в книгах Карелина.

 Прежде всего, бросается в глаза экспрессивность лексики, “высокий стиль”, которым общается Карелин с читательской аудиторией, и значительная доля нелюбимых школьниками возвышенных раздумий о жизни:

“Повсюду мы слышим слово "мир", но это ложь. Это гнусное лицемерие. Это одна из звериных гримас современного цивилизованного мира. Вокруг нас идет война, непрекращающаяся и жестокая, где нет перемирия или окончания, где нет победителей и побежденных, а только палачи и их жертвы. … Это война - бесчеловечная, методическая бойня, геноцид, не имеющий прецедента или сравнения в истории человечества. Это война родителей против своих же детей. Это война, где льются потоки крови, где убийство сопряжено с пытками. И эта бойня, уносящая ежегодно многие десятки миллионов жертв с лицемерием, присущим современному человеку, почему-то не называется настоящим именем - побоищем невинных и беззащитных, садизмом, узаконенным правом на убийства и преступления, а скрыто и замаскировано туманным и бессовестно лицемерным термином аборт, т.е. "выбрасывать вон", как будто дело идет о ненужном хламе” (Казнь над нерожденными. О страшном грехе аборта).

Внутренний мир романтического героя – это мир великих страстей, в котором нет места мелочности мещанства. Накал душевной жизни “романтика” настолько высок, что его существование превращается в войну с окружающим, статичным миром. “Ложь”, “лицемерие”, с которым герой ведет “войну”, - таким предстает Чайльд-Гарольд Байрона, Мцыри и Демон Лермонтова и архимандрит Рафаил в своей прозе.

Характерен типично романтический образ мира. “Страшный” мир Карелина, залитый потоками крови, давящий и губящий человека, обнаруживает себя в романтической литературе. Ближайшую аналогию мы находим в творчестве мрачного романтика – Эдгара По.

“Весь этот нескончаемый пасмурный день, в глухой осенней тишине, под низко нависшим хмурым небом, я одиноко ехал верхом по безотрадным, неприветливым местам – и наконец, когда уже смеркалось, передо мною предстал сумрачный дом Ашеров. Едва я его увидел, мною, не знаю почему, овладело нестерпимое уныние. Открывшееся мне зрелище и самый дом, и усадьба, и однообразные окрестности – ничем не радовало глаз: угрюмые стены... безучастно и холодно глядящие окна... кое-где разросшийся камыш... белые мертвые стволы иссохших дерев... от всего этого становилось невыразимо тяжко на душе.

Сердце мое наполнил леденящий холод, томила тоска, мысль цепенела…” (Падение дома Ашеров).

Мир у Карелина гибнет в адских глубинах точно так же, как тонет в черном озере мрачный дом Ашеров у Эдгара По:

“Зло и грех на земле распространяются все больше и больше, ад захватывает своей бездонной пастью все новые и новые жертвы. Любовь, которая объединяет людей, оскудевает и уменьшается, как источники среди жгучих песков пустыни”. (Падение гордых).

В писаниях грузинского “мрачного романтика” налицо романтическое двоемирие, столь характерное для прозы начала 19 века и рубежа 19-20 веков. У романтиков четко видна межа, отделяющая “профанный” мир мещанства от “духовного” мира героя (Гофман), страшный внешний мир от тонкого болезненно хрупкого мира человека (Э. По). Как правило она заметна даже на лексическом уровне. В вышеприведенном отрывке из Э. По мир описан с помощью эпитетов “мрачный”, “глухой”, “хмурый”, “безотрадный”, “неприветливый”, “сумрачный”, “безучастный”. Герою становилось “невыразимо тяжко на душе”. Или у Лермонтова:

Как часто, пестрою толпою окружен,

Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,

При шуме музыки и пляски,

При диком шепоте затверженных речей,

Мелькают образы бездушные людей,

Приличьем стянутые маски…

Среди других литературных параллелей духовному творчеству Карелина можно указать на немецкий экспрессионизм с его акцентом на подавлении человеческого живого начала мертвым пугающим миром – миром чудовищ и тьмы (живопись группы “Голубой Всадник”, “Мост”), экспрессионистическую прозу Леонида Андреева с присущим для неё мотивом безысходности, всесилия зла и бессилия добра (“Жизнь Василия Фивейского”).

Архимандрит не стесняется демонстрировать свою приверженность романтическим “ужасным” историям, и с удовольствием пересказывает их своим пасомым:

“Во время англо-французской войны, называемой столетней, одним из выдающихся полководцев Франции был герцог де Ре. Жизнь этого человека похожа на страшную сказку…” (Казнь нерожденных).

Дальше Карелин с увлечением рассказывает эту страшную сказку, сопровождая рассказ ярким описанием человеческих мучений:

“Алхимик-оккультист поставил перед де Ре условие - продать свою душу демону, без чего не ручался за успех. Де Ре исполнил условие алхимика. Был похищен 10-летний мальчик, у которого отрезали правую руку; затем выкололи глаза, вырезали из груди еще бьющееся сердце. Кровью этого сердца де Ре написал расписку о том, что отдает свою душу демону. После этого герцог и колдун пропели восторженный гимн сатане” (Там же).

Если быть совсем точным, то данный отрывок воспроизводит более архаичные литературные пласты, непосредственно предшествовавшие романтизму. В частности, готический роман, модный в 18 веке, действие которого, как правило, разворачивается в среде аристократов, живущих в древнем замке, который таит в своих недрах родовое проклятие, тяготеющее над героями. В центре многих романов находится скромная и крайне чувствительная девушка, которая, пройдя через все ужасы и сохранив добродетель, обретает семейное счастье. Возможно, на таких девушек и рассчитан “готический роман” Карелина под названием “Казнь нерожденных”.

К слову сказать, любители “ужастиков” оценили талант архимандрита Рафаила и поместили на одном из своих сайтов его опус под названием “Скрытый демонизм” рядом с поэзией Шарля Бодлера, “Дьявологикой” Рассела, рассказом А.Толстого “Упырь” и др.

Архимандрит не скупится на изображение человеческих страданий, Он доходит вплоть до анатомических подробностей. “Живописность” ужаса, его образность, по мнению автора, должны оказать психологическое давление на читателя, потрясти его, довести до “покаяния”. Примечательно, что сам Карелин, не устающий обличать московских профессоров в отступничестве от основ Православия, воспроизводит в своей прозе типично западные модели духовной жизни.

При сопоставлении его текстов и прозы католических святых сходство видно невооруженным глазом:

“У меня отсекают руку. Мать, тебе, наверное, никогда не отсекали руки, и ты не знаешь, как это больно, иначе ты не дала бы этому человеку так мучить меня. Мать, тебя никогда не били молотом по голове, а железные лапы схватили мою головку и сжимают ее. Это невыразимо больно, я слышу хруст своих костей” (Сны ребенка).

“Явственно было тогда в связках благословенного тела такое разъединение связи и единства в связках всех членов тела, происшедшее от свирепого и жестокого растяжения на древе креста девственных членов, что жилы и связки между костями, казалось, совсем растянулись и отступили от должной гармонии всего тела. … И при виде жестокого разрешения связей тела и растяжения членов его, отчего все жилы казались растянутыми и разъединенными, а кости могли быть сосчитанными, боль сильнее пронзала меня, чем при виде открытых ран. И вид так распятого тела благого и возлюбленного Иисуса, истинно, вызывал такое сострадание, что не только внутреннее мое, но и все кости и связки мои, как казалось, чувствовали новую боль и вызывали новые стенания и ужасное чувство страдания в пронзенных так духе и теле" (Откровения бл. Анджелы)..

Нечто подобное такому “страданию”, видимо, пытается вызвать у своих читательниц грузинский пастырь, когда живописует одну картину ужаснее другой. Духовные плоды подобных созерцаний давно получили оценку в Православии. “Покаянные” слезы, рожденные в этом опыте, Игнатий Брянчанинов справедливо назвал “истерикой”.

Мрак и отчаянье внешнего мира Карелин, как и всякий романтик, компенсирует преизобильным светом духовного мира. Причем духовный мир в его текстах настолько светоносен и лучезарен, насколько окружающий мир безрадостен и мрачен. Другими словами, гипербола присутствует и в том, и в другом. Гиперболизация видна в восприятии архимандритом патристического наследия:

“Книги того периода были написаны киноварью из мученической крови, озарены пламенем гонений, напоены духом и благодатью раннехристианских общин. Листы этих книг, как дивные цветы, дышат благоуханием святыни. В них мы ощущаем непоколебимую веру, радость надежды и глубокий мир души, которых не смогли отнять ни темницы, ни пытки, ни звери Колизея, ни сам ад, вступивший в борьбу с Церковью”. (Раскол. Падение Гордых).

Уход в область мечты, в область поэзии, когда речь заходит о Церкви, - типичная черта прозы данного автора. Поэзией у архимандрита охвачено все, даже непоэтические вещи, как, например, церковный календарь. Всегда поэтизация у Карелина доходит до высшей точки кипения, когда она превращается в сакрализацию:

“Юлианский календарь - это иконографическое выражение времени, это священная икона времени” (Календарь как образ времени)

“Славянский язык наряду с другими древними языками стал сакральным, священным языком Церкви” (Значение славянского языка для православного богослужения).

Яростный борец за Традицию, архимандрит, высказывает отчасти вполне традиционные, однако отвергнутые церковной практикой, мысли.

Создание св. Кириллом и Мефодием славянской азбуки стало актом открытого сопротивления сакрализации богослужебного языка, на котором настаивали немецкие епископы. Для того чтобы отстоять свою точку зрения, св. Кириллу пришлось заручиться поддержкой папы Римского. Только это смогло сдержать охранителей древних традиций, которые подобно арх. Рафаилу ратовали за “священный язык Церкви” (латынь).

Сакрализация древности – это все та же романтическая поэтизация прошлого, выраженная на церковном языке. Сколько поэзии и прелести содержат “исторические” романы В. Скотта. Конечно, по ним никто не будет изучать историю. Не больше истины содержится в “исторических” зарисовках архимандрита:

“Праздник Преображения совпадал по времени с одним из главных праздников маздеистов, установленным в честь их божества Армаза (Ормузд). Улицы столицы были похожи на русла рек во время половодья, толпы народа - на бурлящие волны потока. Город встретил святую Нину праздничным шумом, криками и ликованием, как будто Армаз и Заден праздновали свою победу. С балконов домов и окон свешивались гирлянды цветов и разноцветные ленты из дорогих тканей. На улицах и площадях горели огромные, украшенные розами светильники. На окрестных горах стояли идолы Армаза и Каци. Народ шел пешком, распевая гимны (гаты).

Князья ехали на конях (всадник, увенчанный короной, один из образов Армаза). Идол, сделанный из меди, серебра и золота, сверкая глазами из драгоценных камней, стоял с обнаженным мечом на вершине горы, у подножия которой сливаются хрустальные воды Арагви и серебристые струи Куры” (Преображение Господне)

На язык так и просится лермонтовское:

Там, где, сливаяся, шумят,

Обнявшись, будто две сестры,

Струи Арагвы и Куры,

Был монастырь….

(Лермонтов. “Мцыри”)

В работах арх. Рафаила можно найти и другие черты романтизма – противопоставление поэзии (юлианского календаря) прозе (григорианского), мистического и рационалистического начал (те же календари) и др.

Все это написано не только ради удовлетворения исследовательского зуда, проснувшегося при виде явных литературных параллелей.

И не только для того, чтобы уличить архимандрита в излишней для аскета “литературности” творчества – архимандрита, для которого литература лишь “апология порока”, “скрытый демонизм”, который культивировали “такие развратные до мозга костей люди, как Гете, Байрон”. Архимандрит, видимо, забыл, что он когда-то посещал школу, где на уроках литературы его учили писать так, как пишет он сейчас, и заставляли учить наизусть стихи “развратников”, которых он неосознанно цитирует (см. выше).

И не только для того, чтобы уличить в “чувственности” прозу, которая выходит из-под пера человека, уверенного в том, что его творчество не наполнено “душевными страстями”, “образами земного”, в то время как его “кричащие” пафосные тексты свидетельствуют об обратном.

Православный романтизм, о котором идет речь, - это не только достояние арх. Рафаила. Его разделяют многие верующие. Смесь мечтаний и ужасов, которую предлагает своим читателям этот пастырь, выдавая ее за истинно православный взгляд на вещи, скрывает от них подлинную реальность. “На Твой безумный мир ответ один – отказ”, - эту цветаевские строки бросает Небу Карелин, но при этом он уверен в правильности подобного юношеского максимализма, что объявляет с высоты епископской кафедры.

Отказ увидеть в окружающем что-либо иное, кроме “моря грязи, извращенной чувственности, цинизма и утонченно-дикого разврата”, приводит к демонизации действительности. На уровне мирян подобное мироощущение порождает отчужденность, замкнутость и враждебность к миру, неспособность жить в нем, в конечном итоге маргинальность.

Демонизация мира рождает веру в скорый конец этого “кладбища душ”, питает порой отчаянные апокалиптические чаяния. С другой стороны, разгоряченная мечтательность требует и некоего позитивного предмета веры. Многие “романтики” избрали таким предметом веру в восстановление православной монархии. Эти два мифа мирно сосуществуют – “романтик” одновременно искренне верит и в скорое Второе Пришествие, и в будущую могучую православную Русь. Он весь в “прекрасном далеко”, вдали от неприятного настоящего, где он не умеет жить. И это нездоровое духовное настроение поддерживается авторитетами, вроде архимандрита Рафаила.

Нечто подобное уже происходило в истории. Гремучей смесью из апокалиптики и утопии питалась религиозная жизнь средневекового католического Запада. Иоахим Флорский с его проповедью скорого конца света, крестовые походы, вдохновленные обещаниями райской жизни на “земле обетованной”, поиски легендарного царства пресвитера Иоанна – все это оживает в современных мифах, бытующих в Православной Церкви. Особая духовность, рожденная в грезах, со временем наполнила католическую агиографическую литературу. Сегодня подобный духовный опыт именуется “православным” и отстаивается под знаменем “защиты Православия”.

Антонимом словам “романтичность”, “мечтательность” является очень православное слово “трезвость”. Тексты грузинского архимандрита демонстрируют отсутствие “трезвости”, можно сказать, “нетрезвость”. Воздержимся от духовного “пьянства”, братие!

http://www.reshma.nov.ru/alm/pr_sov/rafail.htm