Память Оптинских старцев, их социально-религиозное значение в послепетровской дореволюционной Руси

Вечер добрый, дорогие братья и сестры. Протоиерей Андрей Ткачёв в студии.

Тема, которой я хочу сегодня коснуться, это память Оптинских старцев, их социально-религиозное значение в послепетровской дореволюционной Руси. Завтра память их — Собор Оптинских старцев.

Старчество это восходит к таким людям, как Паисий Величковский, который возродил в пределах нашей Церкви, Молдовлахийской епархии — его ученики пришли в Русскую Церковь — практику умной молитвы и многие аскетические вещи, преданные забвению за столетия. Потом, оптинская святость связана с именем великого иерарха, митрополита Филарета Амфитеатрова, который почил, будучи Киевским митрополитом. А в бытность Калужским епархиальным архиереем он много сделал для того, чтобы Оптина Пустынь росла и развивалась. Ну а сами старцы, которые в ней нашли для себя место пристанища и где они принимали множество народа, начались со старца Льва Оптинского. Потом Макарий, потом Амвросий — это самая известная личность из всего оптинского сонма. Ну и дальше — Анатолий, Моисей, Варсонофий, Нектарий, Никон — их целое созвездие, их много, каждый из них по своему интересен. Есть старцы - трудники, есть старцы словесные, книжные, писавшие, говорившие много.

Мне кажется очень важным отметить для нашего общего сегодняшнего внимания к этой теме, что послепетровская Русь характеризуется одним очень характерным, среди прочего, признаком: разделение жизни на гражданскую и церковную. Церковь идёт себе своим путём, гражданская жизнь развивается своим путём. Возникают целые привилегированные классы, такие как дворянство, изменившее форму и вид по западному образцу, которые ничего общего с русским народом не имеют. Народ русский явным образом расслаивается на какие-то большие слои: простолюдин — с бородой, дворянин — бритый; простолюдин — в традиционной русской одежде, дворянин — в сюртуке, панталонах, калошах, во фраке, в чём-то ещё; простолюдин — обычен, так сказать, а барин пахнет одеколоном; простолюдин — на всенощную, барин — в театр; простолюдин — пешком, барин — на карете; простолюдин — православен, барин — масон или вольтерьянец или атеист или спирит. Произошло такое серьёзное разделение огромной народной массы и тонкой дворянской прослойки, которая первым языком стала учить французский, а не русский. Я должен напомнить нам с вами, что многие из наших великих людей читали первые книжки по-французски: Пушкин французским овладел раньше русского, Александр I читал Евангелие по-французски, про Татьяну Ларину Пушкин в «Онегине» пишет: «Она по-русски плохо знала, журналов наших не читала, и выражалася с трудом на языке своём родном». Франкофоны, франкофилы — дворяне. Это XVIII век. XIX век будет — германофилы, германофоны, говорящие по-немецки, читающие немецкие книги: Гегеля, Шеллинга, впоследствии — Маркса. Это вот наша действительность: простой народ как верил, так и верил; как крестился тремя перстами... Старообрядцы ушли в сторону и пошли в свою жизнь, и крестились двумя перстами, соблюдая старые обряды: не брея бород, не пия чая и кофе, не куря табак, не едя картофеля. Они ушли, вообще, в подполье, гонимые правительством, и отчасти презирая новую жизнь, в которой они не нашли себе места. Православные, так сказать, государственной Церкви, жили своей жизнью, но образованное население и дворянскими титулами украшенное, жило совершенно другой параллельной реальностью: возникло две России. Это не могло не быть печальным, потому что в конце концов и все кошмары революций, например: декабристское восстание, народовольцы впоследствии, все эти террористические организации — они каким-то образом в своей корневой системе связаны с тем, что привилегированных чужеземцев русского происхождения и коренной русский народ — многомиллионную армию крестьян, разночинцев и купцов, разделяла психологическая бездна, они не могли сойтись.

Кто-то из наших современных проповедников обозначал трагедию XIX века таким образом, такой фигурой речи, что самый великий человек светской России XIX века, её первой половины — это Пушкин, а самый великий человек того же времени церковной России — это Серафим Саровский, и они не пересекаются между собой. Т.е. Пушкин к Серафиму Саровскому не ездит, у него другие интересы, а Серафим Саровский Пушкина не читает, у него другие интересы. Получаются две России: Россия Пушкина и Россия Серафима Саровского. Ну ещё была Россия, скажем, Аракчеева, Россия Николая, Россия того, Россия сего, Россия Бенкендорфа, Россия графа Воронцова, Россия масонов, Россия Библейского общества. Был митрополит Филарет, правда. Надо сразу сказать, что митрополит Филарет и Пушкина читал, и Серафима Саровского знал. Т.е. это была интегральная фигура. Святитель Филарет Дроздов — это был человек, который соединял в себе обе России: он знал простой народ — он из простых поповских детей, бедовый такой человек по жизни, и он вместе с тем великий иерарх, который пережил трёх государей, и он знает всех святых и всех монахов и всех строителей Пустыни. Здесь нужно сослаться на то, что Филарет всё-таки был такой соединяющей фигурой. Но так или иначе существовала Россия дворянская, Россия старообрядческая, Россия крестьянская, и между ними были ничем не заполняемые пропасти. И вот Оптинские старцы — это люди, которые сумели свой монашеский подвиг направить в такое русло и таким образом его обустроить, что к ним стали тянуться представители высшего света и образованного общества, что для послепетровской России было совершенно не свойственно и удивительно.

Начиная с Ломоносова, у нас многие учились в Германии. Тот же в «Онегине» Владимир Ленский — он «с душою прямо геттингенской», он из Геттингена приехал, «Он из Германии туманной привез учености плоды». Т. е. люди стремились на запад, чтобы набраться западного ума, западной галантности, западных манер, западного костюма, моды, привычек, литературы. Этим напитывалось высшее общество. Этим людям было совершенно не свойственно ездить на богомолья, ходить в крестные ходы, купаться в освящённых источниках, брать благословение у священников, выслушивать длинные всенощные. Они жили совершенно другой жизнью: строили у себя в парках и усадьбах версали, эрмитажи, зимние сады, играли на фортепиано, устраивали дворцовые театры. Т.е. это две совершенно разные России, они не пересекались. А кто может свести их воедино? Нужно было, чтобы возник такой феномен оптинской святости, при которой какой-то простой монах родом из крестьян, например, Моисей Путилов, или Амвросий Гренков, который из дьячков, из причетников церковных, из самых низов народных, привлекли вдруг к себе таких светил, как Киреевский, Хомяков, Гоголь, Достоевский, Толстой, Леонтьев и многих других. Что-то такое должно было произойти в жизни общества, в духовной жизни России и в самом монашестве, чтобы вдруг туда пошли не только богомолки — крестьянские бабы старше среднего возраста, обычный богомольный контингент, в лаптях одетые, в онучах, лет пятидесяти-шестидесяти... Эти молятся больше всех, горячее всех, они за внуков молятся, за детей молятся, они просто Бога хвалят, а мужики где-то там по своим делам, а уж образованные — те тем более по своим делам. И вот Оптина Пустынь преодолела разрыв между обществом образованным и обществом, так сказать, обычным, сермяжным, от земли, обществом той простой России, которая составляла основу тела её, девяносто процентов её. Туда ходили и образованные и простые, и Оптинские старцы умели и одного и другого причастить из общей чаши, одного с другим помирить, слово найти и для образованного человека, пришедшего, и для простого человека, пришедшего. И в этом смысле Оптина Пустынь — это совершенно уникальный монастырь в истории России, потому что других таких монастырей, которые бы дали такую целую плеяду святых старцев, одновременно удовлетворяющих духовные потребности образованного общества и простых людей, в России в таком качестве, в такой степени развитости не было. Вот это я бы хотел отметить, отметить как вызов сегодняшнему дню, потому что простого человека научить вере нужно по-одному, а образованного — по-другому, и нам нужен простой крестьянин верующий, тракторист, и нам нужен, например, ректор ВУЗа верующий тоже. Ясно, что с ректором ВУЗа говорить нужно на одном языке, а с трактористом — на другом, с солдатиком — на одном, а с генералом армии — на другом, это очевидные вещи. Нужно, чтобы были и ученики верующие, и директора школ верующие, и министр образования верующий, а очевидно, что с учителем нужно говорить на одном языке, с учеником — на другом, а с министром образования — на третьем. Вот этот талант —говорить со всеми на разных языках и всех приводить к Одному и Тому же Христу Спасителю — был у Оптинских старцев. Это я и хотел в начале нашей встречи подчеркнуть.

— Добрый вечер, отец Андрей. Очень люблю вас слушать, очень рада, что вы приехали к нам. Не могу согласиться с вашим утверждением, что был мир Пушкина и был мир преподобного Серафима Саровского: Россия всегда была совершенно другой. Например, у Пушкина есть рисунок — монах — он же рисовал, целый том рисунков его вышел — это лик преподобного Серафима Саровского. Как раз в это время он исчезал из Михайловского на несколько дней, и потом появляется стихотворение «Пророк». И к царю-то он пришёл — отвернулся от своих друзей-декабристов — не потому, что он струсил или ещё что-то, а потому что он побывал у преподобного Серафима. Вообще, дворянская Россия говорила по-французски, а погибали любимые мужья, доблестно воевавшие в 1812 году, и жёны строили монастыри, уходили в монастыри. Россия всегда была не такая...

— Принимается ваша реплика, однако я хотел бы вам сказать, что, например, дворянство за долгие столетия не дало ни одного священника: никто из дворян в священники не шёл и даже не хотел думать идти, это было совершенным нонсенсом. Университетская элита — образованная Россия — начала давать священников только к началу XX века. Павел Флоренский, Сергий Булгаков и другие — профессорско-преподавательский состав — начали находить утешение своей душе в православии и в священном служении. А до этого, целые столетия от Петра профессорско-образовательская корпорация была совершенно далека от утоления своего сердца религиозными чувствами, они смотрели свысока на религиозное образование. Поэтому разделение между дворянской и сермяжной Россией всё-таки было. У нас даже были такие казусы, что восставшие крестьяне в наполеоновское нашествие ловили наших же офицеров, которые говорили по-французски, брали их в плен и приводили их к командованию: «Вот шпиона французского поймали». Это могли быть какие-то наши корнеты, они по-французски разговаривали между собой. Наши крестьяне били им тумаки и тащили их в плен, как пойманных шпионов. Поэтому идеализация может иметь место, но она должна всегда быть сдержанной. Вот берём поэтов пушкинского круга: Жуковский, Вяземский, Крылов, Дельвиг, Баратынский. Кто из них церковен, кто из них ездит в монастыри? — Никто. Я бы тоже не идеализировал Александра Сергеевича Пушкина, я слышал о том, что, например, всенощную выстаивать он научился, только женившись на Наталье Гончаровой и попавши в Москву, потому что московское благочестие требовало бытия у всенощной, а питерское благочестие удовлетворялось только бытиём у Литургии. Поэтому, нет. Гляньте на архитектуру наших храмов петровской и послепетровской эпохи, — это же чистый запад. Мы же храмы стали строить в чисто западном стиле, там только органа не хватает, если на архитектуру поглядеть. Они стали украшаться резьбой, всякими ангелами, огромными, не отвечающими потребностям иконостасами, лепниной, позолотой. Иконопись одна чего стоит. Нет, мы были в очень серьёзном состоянии зависимости от всех этих западных отношений. Если бы этого не было, поверьте мне, история была бы совершенно другой. Поэтому принимается ваша реплика. Я понимаю, что вы любите Пушкина, любите Серафима, любите Оптину, ну а когда любишь, то чего не сделаешь — пытаешься слепить всё вместе: и Пушкина, и Оптину, и Серафима. Ну а если честно — они не лепятся. Серафим с Оптиной лепятся, а Пушкин с ними — нет. Я его, может, люблю больше вашего, но не лепится он туда, потому что не того он всё-таки поля ягода. Это человек, совершивший другое служение, у него своё служение, свои прорывы, свои победы. К сожалению, дворянская Россия в котелках нелепого покроя и в сюртуках смешного фасона была тем, о чём Грибоедов сказал: «Мы стали иностранцами в своей стране». Это как раз люди пушкинского круга. Грибоедов говорил: «Как же так получилось, что мы, русские дворяне, стали иностранцами в собственной стране?» А так оно и было, между прочим.

Оставляю место для дискуссий, потому что я не утверждаю истину в последней инстанции, я делюсь с вами своими мыслями, а вы вольны со мной согласиться или нет, и я буду вас слушать и не буду считать, что вы не правы со старта.

— Батюшка, здравствуйте, р.Б. Наталья. Я бы хотела сказать, что в то время всё было на французский лад, а сейчас всё на американский лад. У ребят на спине всё написано на английском языке, куртки с изображением каких-то мечетей... Они ходят, в ушах плеер, и они не слушают наше национальное, а хотя Средняя Азия, Кавказ — они слушают только своё национальное. И детей ведут на английский, а они по-русски не могут двух слов связать, выразить свою мысль. Даже участники дискуссий — только «короче», «короче». Идёшь по Москве — как будто ты не в Москве, кошмар какой-то.

— Совершенно верно. У нас был длинный период франкофонства и франкофильства, когда французское считалось эталоном моды, красоты, изящества и достоинства, потом была мода на немецкое, потом была мода на английское вместе с немецким, а сейчас у нас американское точно такое же. Утешает нас знаете что? — Была мода на французское, и французы потерпели поражение в войне с Россией, потом была мода на немецкое, и немцы потерпели поражение в войне с Россией, теперь мода на американское. Я думаю, будет то же самое, с Божией помощью, только, может быть, без прямого боестолкновения, а через мудрость державных людей и победы на внешнеполитическом фронте. Да будет так. Аминь. Ну а в остальном всё правильно. Действительно существует некое пленение, зависимость. И эти бренды все, развешенные, марки машин, марки сигарет, марки каких-то красок для домашних работ — всё на иностранных языках. А детей наших богатые где учат? Наши богатеи, которые сосут нефть, кровь, газ, алмазы, акции и прочее из народного тела — они где детей своих учат? — В Америке, в Англии. А все остальные банкирские «химики», которые химичат с Центробанком, со всеми этими делами — они куда вкладывают свои деньги, куда их выводят? Это вопрос духовного пленения. Люди находятся в духовном плену и работают на врага. Совершенно очевидно, деток своих в плен врагу отправляют, якобы в Англию учиться. Что, он там учиться будет? В кабаках зависать будет, скорее всего. По крайней мере, есть об этом много фактажа. Так что это есть явный плен, безумие и тайная сдача интересов. Это тоже требует внимательного рассмотрения и исправления. Учи детей здесь, лечи себя и детей здесь, вкладывай свои деньги в развитие своей страны, вот тогда мы будем видеть, что ты патриот, а иначе ты просто казачок перекрашенный.

— Добрый вечер, Сергей Павлович из Москвы. Я, наверное, нахожусь в несколько привилегированном положении, потому что мои родственники по материнской линии родились в том селе, близ которого стоит село Ключи, из которого выходит оптинский старец Иларион Пономарёв, самый приветливый и весёлый. И в тех местах, хотя храмы ещё, в общем-то, не восстанавливаются, но дух его чувствуется.

Помните дискуссию о слове «коварный»? Как ни странно, в церковнославянском языке слово «коварный» можно прилагать и к праведнику. Вот Оптинские старцы, если брать строго греческий оригинал, тоже в духовном смысле были коварны. Почему? Потому что греческий оригинал слова «коварный» — это буквально «мастер на все руки» или «знаток всех человеческих дел», и в духовном смысле тоже. И это слово, например, употребляется в притчах, которые читаются Великим постом. Там написано: «Коварные же удержат чувство». А в русском переводе: «Благоразумные увенчаются знанием». Т.е. коварный как благоразумный. И уж, конечно, это к Оптинским старцам приложимо. Так что видите, церковно-славянский язык даёт гораздо более широкий спектр толкований. А наше русское «коварный» — это уже позднейшее наслоение, когда знатоки многих дел употребляли их во зло. Так что мы молимся благоразумным Оптинским старцам.

Ещё небольшой комментарий о Главе Церкви, возвращаясь к одной из прошлых передач, когда обсуждалось высказывание одной женщины-политолога. Естественно, у нас Единый Глава Церкви — Христос, но тем не менее, в службе на Усекновение главы Иоанна Предтечи, на малой вечерне, мы читаем: «Христос же тя, треблаженне, яко Крестителя, главу содевает Церкви, всех Содетель Господь и всех Избавитель». Как же, неужели вторая глава? — Конечно, нет. Здесь то, что пишет Апостол Павел — это Духом даётся дар управления Крестителя, чтобы Церковь созидалась и в основе лежал не иродов блуд, а чистота Крещения. Это не единственный случай в истории, иногда как и в период Первого Вселенского Собора, Пятого Вселенского Собора, Седьмого Вселенского Собора епископы как бы волновались — не приходили к какому-то единству, и Господь воздвигал тогда царей или царицу Феодору, которая даже перенесла Седьмой Вселенский Собор из Константинополя в Никею и всё-таки осудила ересь иконоборцев. Т. е. дары правления могут временно даваться и светским людям, — об этом пишет святитель Григорий Палама, — если дар правления употребляется на благо Церкви, но вторая глава в ней в то же время как бы существует и не существует, потому что Единый Глава — это Христос.

— Благодарю вас за такой комментарий к нескольким вещам. Ну что ж, насладимся мыслью о том, что в глубинах народа нашего в большом числе есть люди читающие, думающие, рассуждающие. Обратим также внимание на то, что филология рождает богословие, что разбираться с текстом, знакомиться с греческим оригиналом, с церковно-славянским переводом, с русским переводом, с различными словарями толкования различных слов и терминов — всё это чрезвычайно обогащает и оттачивает ум, давая человеку возможность с разных сторон смотреть на Божие Слово. Оно действительно бездонно. Это очень важный труд, и мир Божий да будет с теми, кто не ленится заниматься этим трудом. Это хорошо. Спасибо.

— Добрый вечер, батюшка. Вы говорили о том, какое образование у нас получали дворяне, что были поклонники и французов, и немцев. Мы знаем, что Радищев, которого долгое время называли просветителем, тоже получал образование за границей. Что вы думаете по поводу этой исторической фигуры?

— Я как-то к Радищеву не имею такого какого-то сердечного чувства. Знаете, обычно читаешь, изучаешь то, что любишь. Полюбишь, потом читаешь, а если не любишь, то и не читаешь. Не любя, читают только тогда, когда нужно сдать экзамен, а я уже из этого возраста вышел, поэтому читаю только то, что люблю. Радищева я как-то не люблю, у меня к этому его памфлету «Путешествие из Петербурга в Москву» отношение какое-то сложное. Пушкин, например, говорил, что произведение откровенно слабое. Напыщенное, слабое произведение. Как-то мне кажется, что оно такое и есть. Потом, сама фигура, его жизнеописание меня ни на что не вдохновляет, никакого восторга он во мне не рождает. Если я не ошибаюсь, он закончил жизнь самоубийством, вот это жалко. Ну, мало ли было талантливых людей, которые прожили жизнь «коту под хвост»? Барков, ученик Ломоносова — автор стыдобушных стихов... Как говорят: «Жил грешно и помер смешно», — в пьяном виде утонул в выгребной яме. Мало ли там таких было... А XVIII век, вообще, был характерен такой беспутной жизнью и беспутной смертью огромного количества талантливых людей. Люди были талантливые и сердце у них было благородное, чего-то они хотели от жизни, что-то пытались в ней менять, но толком не знали что, и как-то заканчивали так несчастливо, некрасиво. Вообще, весь этот XVIII век — это интересный период, его стоит изучать. В общем, сердце моё молчит при имени Радищев. Сердце моё поёт, например, какую-то грустную песню при имени Баратынский или Тютчев, моё сердце бьёт в барабаны, когда я слышу имя Кутузова или Багратиона, и сердце моё молчит, когда я слышу имя Радищев.

Братья и сестры, закончим тем, с чего начали: мы завтра совершаем память Собора преподобных старцев Оптинских. Кто бывал там, пусть обновит в сердце память о посещении святой обители, а кто не бывал там, пусть озаботится вопросом: «А когда ж я в Оптиной побываю?» — и как-нибудь решит в ближайшие месяцы и годы этот вопрос и постарается посетить эту удивительную обитель, в которой горело столько ярких светильников и ныне горят, потому что там молитва не прекращается. Кто знаком с письменностью Оптинских старцев — воспоминаниями о них, поучениями их — пусть обновит в своей памяти прочитанное, а кто не знаком с этим, пусть озаботится тем, чтобы прочитать, например, прекрасные поучения старца Варсонофия Оптинского — удивительно интересные, прекрасные поучения старца Нектария Оптинского, прекрасные поучения незабвенного Амвросия. Кстати говоря, если у вас есть дома «Братья Карамазовы» Фёдора Михайловича Достоевского, найдите в первом томе главу «Русский инок», почитайте про Алёшу Карамазова, про старца Зосиму, про то, как старец провонял, почитайте также и завещание старца Зосимы монашествующим и мирянам. Это те литературные страницы, которые выходят далеко за пределы чистой литературы и уже превращаются в святоотеческие писания. Это чисто духовные писания. Есть мнения, что старец Зосима был частично списан с Амвросия Оптинского. Так это или не так — пусть спорят литературоведы. На самом деле, Достоевский сам был в Оптиной неоднократно, и считал это место одним из лучших на земле.

Молитвами Оптинских старцев Милосердный Бог да помилует Россию и всех верующих людей, живущих в ней! Господь да укрепит нашу святую Церковь, власти и воинство! Всех лётчиков, над Сирией летающих, да вернёт домой живыми! Всех нас да укроет ризою Своею честною! Аминь. До встречи.

http://radonezh.ru/text/pamyat-optinskikh-startsev-ikh-sotsialno-religio...