О свободе, или Граф А. К. Толстой. Александр Привалов

В Русском музее висит его портрет, писаный Брюлловым. Ему там девятнадцать лет; он в охотничьем костюме и с ружьём; на него с восторженным ожиданием смотрит снизу вверх собака, и от портрета так и пышет счастьем. Он ведь и был тогда любимцем неба: молодой, красивый, талантливый, богатый, сказочно сильный (он разгибал подковы и пальцами свёртывал винтом зубцы вилок), личный друг наследника — будущего Царя-Освободителя. Потом вслед за молодостью куда-то между пальцами ушло и богатство; дружбу самодержца Толстой свёл на нет, упрямо выпрастываясь из всякой службы («Не дай мне, Феб, быть генералом, / Не дай безвинно поглупеть!»); богатырское здоровье сменилось тяжкими болезнями — так, у него годами адски болела голова. Но главное никуда не делось: он остался прям, талантлив — и неимоверно свободен.

Я не знаю, почему люблю его с детства — его, а не только его сочинения, — но похоже, что как раз поэтому. Человек очень ясных убеждений, никогда и ни в чём от них не отступивший, ни разу не поддавшийся никакому модному поветрию (при том что в его время они были, пожалуй, посильнее, чем даже теперь) — много ли таких найдётся и в великой русской литературе? И историю, которая для него была очень важна, и современность он рассматривал прежде всего с моральных позиций, точнее — с позиций идеального рыцарства. Он был и западник, и славянофил — но особый. В большей части того, что полагалось горделиво считать русским, он видел лишь следы злосчастного монгольского ига («И вот, наглотавшись татарщины всласть, / Вы Русью её назовёте!»), потому что Россия — страна не евразийская, а сугубо европейская. «Когда я думаю о красоте нашего языка, о красоте нашей истории до проклятых монголов… мне хочется броситься на землю и кататься в отчаянии от того, что мы сделали с талантами, данными нам Богом!». Он был, если угодно, в аристократической оппозиции: равно далёк и от верховной власти (далеко не худшей в его время) — и от набирающих силу прогрессистов.

И ладно бы он был всего лишь «двух станов не боец, но только гость случайный», как он гордо сказал сам о себе; он на оба стана то и дело нападал со всей своей язвительностью, а человек он был покоряюще остроумный. Что там Козьма Прутков — то лишь одно, и далеко не самое сильное проявление этого поразительного дара. А. К. владел русским стихом, как собственными пальцами, — и умел дать полную волю иронии, в изящном совершенстве стиха всегда таящейся. Поэтому следы его нападений оказались на обоих «станах» несмываемыми. Понятно, что у нынешнего официоза с официозом времён Александра II общего не многим больше, чем собственно официозность; но перечтите хоть «Сон Попова», хоть «Сидит под балдахином…», хоть издевательские послания цензору Феофилу Толстому — сатира и сейчас точна так, что сама эта точность вызывает радостный смех. Да и у нынешних либеральных кругов с тогдашними различий никак не меньше, чем сходств, но ни «Баллада с тенденцией», ни «Поток-богатырь» как-то тоже не устарели. По-прежнему сердитые юноши норовят дать тот же совет по борьбе с оппозицией («Чтоб русская держава / Спаслась от их затеи, / Повесить Станислава / Всем вожакам на шеи. / Тогда пойдёт всё гладко / И станет всё на место») — по-прежнему чувствительные де́вицы таким цинизмом возмущаются («“Но это средство гадко!” — / Воскликнула невеста»…). И не удивляет ответ тогдашних либералов на такую сатиру: её автора скоро вытеснили в разряд нерукопожатных. До формального остракизма, как в случае с Лесковым, дело не дошло, но уничижительный тон критических отзывов сделался чуть ли не обязательным.

Отзвук их до сих пор слышен в привычном отнесении А. К. к писателям второго, а то и третьего ряда. Отчасти оно и верно — ряд не самый первый; да только счастлива была литература, способная на такое расточительство. Стихи Толстого едва ли не сплошь положены на музыку виднейшими композиторами, потому что они сами суть музыка. В лучших из них (а лучших стихов у него много!) такой чистый звук, такая мощная и внятная мелодия, что захватывает тебя прежде слов. Прочтите — непременно вслух! — первые строки «Шибанова»: «Князь Курбский от царского гнева бежал, / С ним Васька Шибанов, стремянный»… Это не банальный амфибрахий; это какая-то неостановимая волна, подхватившая и вертящая и Курбского с Иоанном, и вас, — и вы не сможете остановиться, пока не выговорите на остатке дыхания: «Так умер Шибанов, стремянный». А его переводы! Работая над «Коринфской невестой», А. К. писал жене, стараясь делать вид, что шутит, что «некоторые места получаются лучше, чем у Гёте». Он не шутил — и он был прав. А его драматическая трилогия! — по любым меркам шедевр из шедевров.

В последние десятилетия более других на слуху вторая трагедия из трёх, «Царь Фёдор Иоаннович». Немудрено: Фёдор — самая выигрышная роль, когда-либо написанная по-русски; хороший актёр в этой роли и посредственный спектакль сделает потрясением. Но мне вершиной всегда казалась первая пьеса трилогии, «Смерть Иоанна Грозного». В ней нет не то что лишнего слова — в ней нет лишнего звука. Ни одной случайной строки, ни одной реплики, которая не усилила, а ослабила бы напряжение. Надвигающаяся — и надвинувшаяся — и ударившая свою жертву смерть. И поразительная под пером такого неисправимого идеалиста, как А. К., жёсткая точность в описании того, как устроена власть (всякая власть, не только русская) и как устроены люди во власти и около неё. Ну и, конечно же, стихи: именно здесь, мне кажется, русский белый ямб достиг абсолютной своей вершины. После пушкинских «Маленьких трагедий» до неё оставался, может быть, один шаг — и Толстой этот шаг сделал. Второй ряд, говорите? Ладно, второй.

Мне всю жизнь время от времени встречаются люди, любящие А. К. целиком и знающие его чуть не наизусть. Не хочу сказать, что нашёл безошибочный критерий, но до сих пор это были сплошь очень хорошие люди. Поэтому я весьма благодарен коллеге, у которого вычитал в блоге, что графу Алексею Константиновичу Толстому исполнилось 195 лет: коллега дал мне желанный повод. Дата вызывающе некругла, но что из того? За ближайшие пять лет А. К. не изменится. 

Источник: Радонеж