О дружбе, счастье и понтийском сумраке. Часть 2. Священник Святослав Сёмак

Личность выше истории. Человек всегда больше, чем окружающие его обстоятельства. Порою нам тяжело справиться с трудностями, преодолеть инерцию жизни и сделать что‑то неочевидное, может быть, необязательное, не требующееся от нас, но являющееся глубинным проявлением нашей личности. А затем может оказаться, что это неочевидное и необязательное было важнее, чем многие наши обязанности и необходимые поступки. И написанное внезапно стихотворение, или сказанные человеку тёплые слова, или спонтанный милосердный порыв оказываются  вехами на пути нашей жизни, а ежедневная профессиональная рутина уходит в никуда и становится лишь серым фоном главных событий.

Когда человек находит те «таланты», которыми его одарил Господь, работает над ними, развивает их, в полной мере реализуется в них и проявляет свою личность, тогда он как верный и добрый раб (Мф. 25, 21) исполняет Божию волю о себе, и это его путь к вечной жизни, а порою — и к преодолению земного забвения, неизбежно наступающего после смерти…

С такими запутанными, но возвышенными мыслями мы вновь возвращаемся в понтийский сумрак к двум друзьям-святителям: Василию Великому и Григорию Богослову.

(Продолжение. Начало читайте в № 6/2020)

«Кто не знает тогдашнего начальника области, который как собственную свою дерзость особенно устремлял против нас, так сверх нужды услуживал Повелителю [императору. — Авт.] и своей угодливостью во всём на долгое время удерживал за собой власть?» (святитель Григорий Богослов, «Слово 43»)

Никто уже не знает этого начальника области, и никто о нём не вспомнил бы никогда, если бы в его жизни не было великого Василия и следующего эпизода.

В середине IV века в Восточной Римской империи (которую нам привычнее именовать Византией) ощущался большой запрос на мир и не было единомыслия. Императоры, один хуже другого, сменялись чаще, чем в современном мире президенты, свергая и убивая друг друга. И если Юлиан Отступник (бывший, кстати, однокурсником наших святых друзей по Афинскому университету) искал себе поддержку среди язычников, то правивший во времена Василия Великого император Валент II назывался христианином, но исповедовал арианство — учение о том, что Христос не является Богом, а всего лишь Его совершеннейшим творением — и под знамёнами арианства желал объединить всю империю. Для этого ему нужно было, чтобы все епископы также исповедовали арианство. И случилось так, что именно епископ Кесарии Каппадокийской оставался одним из немногих, твёрдо стоявших на позициях православия, и самым авторитетным среди них.

Император приказал местному «областному губернатору» по имени Модест разобраться со святителем: убедить его изъять из Символа веры неподходящее для ариан слово «единосущный», а при необходимости припугнуть. Святитель Василий был вызван «на ковёр», и разговор этот во многом напоминал беседу с уполномоченным по делам религий в не столь далёкие от нас советские времена.

— Почему тебе, Василий, хочется противиться могуществу царя и одному из всех оставаться упорным? Почему не держишься одной веры с царём, когда все другие склонились и уступили? — стал спрашивать префект, демонстративно игнорируя сан и называя святителя просто по имени.

— Потому что мой Царь требует не этого, — был ответ. — И я не могу поклониться творению, будучи сам Божиим творением и имея повеление быть богом.

— А мы, получается, для тебя ничего не значим?

— Вы правители, — отвечал святитель, — и не отрицаю, что правители знаменитые, однако же не выше Бога. И для меня важно быть в общении с вами; впрочем, не более, чем со всеми другими: христианство определяется верой, а не тем, кто её исповедует.

Беседа не ладилась, аргументы префекта не производили должного впечатления на епископа. Тогда Модест перешёл к прямым угрозам и пригрозил отнятием имущества, изгнанием, пытками и наконец — смертью.

— Это всё не страшно, — отвечал святитель. — Если можешь, пригрози чем‑нибудь ещё. Не подлежит описанию имущества тот, кто ничего у себя не имеет, разве потребуешь от меня и этого волосяного рубища и немногих книг, в которых состоят все мои пожитки. Изгнания не знаю; потому что не связан никаким местом; и то, на котором живу теперь, не моё, и всякое, куда меня ни кинут, будет моё. Пытки ничего не дадут: я так слаб телом, что тебе удастся нанести лишь первый удар. Смерть же для меня благодетельна — она скорее препошлёт меня к Богу, для Которого живу и тружусь, для Которого большей частью себя самого я уже умер и к Которому давно спешу.

Модест, изумлённый и начавший проникаться уважением к этому смелому человеку, проговорил:

— Ещё никому не доводилось так разговаривать с господином Модестом.

Святитель улыбнулся и парировал:

— Может быть, господину Модесту ещё не доводилось разговаривать с епископом? Любой из нас дал бы тебе такой же ответ.

После этого Модест отпустил святого и в дальнейшем обращался к нему уважительно, по сану, а императору незамедлительно доложил: «Побеждены мы, царь, настоятелем этой Церкви. Это муж, который выше угроз, твёрже доводов, сильнее убеждений. Нужно убеждать других, не таких стойких, а его следует или принудить открытой силой, или оставить в покое».

Этот эпизод повлиял на императора. Валент смягчился и стал искать повод встретиться с Василием лично, уже не надеясь на своего префекта.

Повод представился, когда зимой 371 года император оказался «с рабочим визитом» в Кесарии Каппадокийской. Арианских храмов там не было, и на праздник Богоявления Валент пришёл на богослужение в храм к святителю Василию и принёс дары — по всей видимости, золотые сосуды. Это торжественное вхождение императора в храм очень красочно описал святитель Григорий Богослов:

«Когда вступил он внутрь храма, и слух его, как громом, поражён был начавшимся псалмопением, когда увидел он море народа, а в алтаре и близ его не столько человеческое, сколько ангельское благолепие, и впереди всех в прямом положении стоял Василий, каким в слове Божием описывается Самуил (1 Цар. 7, 10), не склоняющийся ни телом, ни взором, ни мыслью (как будто бы в храме не произошло ничего нового), но пригвождённый (скажу так) к Богу и к престолу, а окружающие его стояли в каком‑то страхе и благоговении; когда, говорю, царь увидел всё это и не находил примера, к которому бы мог применить увиденное, тогда пришёл он в изнеможение как человек, и взор, и душа его от изумления покрываются мраком и приходят в кружение. Но это не было ещё приметным для многих.

Когда же надобно было царю принести к божественной трапезе дары, приготовленные собственными его руками, и по обычаю никто их не касался (неизвестно было, примет ли Василий); тогда обнаруживается его немощь. Он шатается на ногах, и если бы один из служителей алтаря, подав руку, не поддержал пошатнувшегося, и он упал, то падение это было бы достойно слёз».

Что‑то произошло с императором в эту минуту: он, проводящий жизнь в военных походах, подавляющий бунты, управляющий, пусть и не очень успешно, целой империей, не похож на сентиментального мечтателя, теряющего сознание от душевных переживаний. Святитель Василий произвёл на царя ошеломительное впечатление, дары Валента были приняты, однако к беседе император в тот день оказался не способен. В другой раз, вне богослужения, император снова встретился с Василием, был им благосклонно принят и имел с ним интереснейшую беседу, от которой получил удовольствие, и этой встречей, по словам Григория, «как поток, остановлена бо`льшая часть обид, какие до тех пор наносили нам».

Существует любопытная закономерность: чем меньше известно исторически подтверждённых фактов о жизни какого‑нибудь человека, тем больше будет чудесного и легендарного в народных сказаниях о нём. Это справедливо и для многих христианских святых: лакуны в жизнеописаниях мучеников церковная любовь к ним заполнила обилием героических и эпических подробностей, которые могли бы случиться в их жизни и которые есть в их житиях. Это не нечестность и не обман, потому что историография и агиография — совсем разные жанры. Задача жизнеописания — изложить факты о святом, то, что точно о нём известно, для чего используется научный и публицистический стиль. А задача жития — на примере жизни святого дать слушающим назидание, и здесь уместна и притчевость, и гиперболизация, и героизация.

О жизни святителей Василия и Григория известно очень много благодаря сохранившимся их собственным воспоминаниям и переписке. Поэтому жития их не изобилуют чудесами и знамениями. Но об одном из них мы не можем не рассказать.

Постоянство и твёрдость в суждениях не входили в число достоинств императора Валента II. Вскоре после его примирения с Василием клеветники снова настроили царя против святителя и Василий получил приговор об изгнании.

«Наступила ночь, приготовлена колесница, враги рукоплескали, благочестивые уныли, мы окружали путника, с охотой готовившегося к отъезду; исполнено было и всё прочее, нужное к этому прекрасному поруганию. И что же? Бог разоряет определение. Кто поразил первенцев Египта, ожесточившегося против Израиля, Тот и теперь поражает болезнью сына царя. И как мгновенно!»

Да, это было чудо. В тот самый вечер, когда Василий спокойно готовился к отъезду в ссылку, сын императора, Галат, заболел настолько сильно, что опечаленный Валент, всё ещё пребывавший в Каппадокии, отправил к Василию гонца за помощью. Надобно сказать, что помощь здесь подразумевалась не только молитвенная, но и врачебная, ведь Василий Великий, помимо всего прочего, обладал познаниями в медицине и имел также славу врача.

Так вместо ссылки святитель Василий поехал в императорский дворец, «не отговариваясь, не упоминая о случившемся». Ему удалось сбить температуру у царского сына и вернуть церквям Каппадокии благоволение его отца. Кстати, подобная история произошла примерно через тридцать лет со святителем Иоанном Златоустом, и тут знамение Божьего заступления было куда более грозным: в ночь его отъезда из Константинополя у императрицы, судя по всему, случился выкидыш, а в городе произошло землетрясение, и Златоуста срочно вернули в столицу.

Василий Великий приобрёл колоссальный авторитет у императора, и его лично Валент уже не трогал. Однако распространение арианства продолжалось, и император всё так же ему благоволил. С этой целью он разделил провинцию Каппадокия на две: первую с центром в Кесарии и вторую с центром в Тиане. Епископ города Тиана, Анфим, был арианином, и новое административное деление уравнивало его в статусе с Василием, в то же время епархия Василия уменьшалась вдвое. В ответ святитель Василий старается увеличить православное присутствие в Каппадокии, учреждает новые епископские кафедры, иногда в самых незначительных городках, и рукополагает на них преданных ему людей. Так Церковь получила трёх новых святителей: Григория Нисского, который приходился Василию родным братом, и двух друзей Василия — Григория Богослова, поставленного пастырем в Сасимы, и Амфилохия, епископа Иконийского.

Святитель Василий оказался в положении весьма шатком и опасном, требующем большой осторожности, мудрости и дипломатии. «Единосущие» — принципиальный ответ Церкви о том, какое отношение связывает ипостаси Отца и Сына в Пресвятой Троице — он отстоял перед самим императором, но достаточно было одного неосторожного высказывания или поступка, чтобы спровоцировать новые открытые гонения и притеснения. И ради мира в Церкви Василию пришлось стать гением церковной дипломатии, что вызывало иногда непонимание и подозрения в нерешительности даже со стороны лучшего друга.

Так, например, святитель Василий умудрился написать целый трактат «О Духе Святом», ни разу прямо не назвав Его Богом! В одном из писем Григорий Богослов сообщает, что ему пришлось защищать друга от упрёков со стороны одного монаха, который говорил, что Василий уклонился от истины, так как избегает называть Духа Святого Богом. Григорий Богослов отлично понимал, что Василий верует в Божество Духа Святого, но если бы заявил об этом прямо, то был бы лишён кафедры. Однако подобная щепетильность удивляет даже Григория, и он иронично интересуется: «Ты же научи нас, о божественная и священная глава, до каких пределов позволительно нам простираться в богословии о Духе, какие употреблять выражения и до какой степени быть осторожными, чтобы всё это иметь против критиков».

Василий на письмо отреагировал резко. В упрёках монаха он увидел попытку «пропиариться» на собственном имени: «Если человек, недавно принявший на себя труд приникнуть в жизнь христианскую, а потом возмечтавший, что принесёт ему некоторую честь столкновение со мною, слагает чего не слыхал и рассказывает чего не выразумел, то и сие неудивительно. А удивительно и странно то, что между самыми искренними ко мне у вас братиями находит он слушателей для таких рассказов». А самому Григорию отвечает горько: «Кого не убедило продолжительное время, тех убедит ли краткое письмо?»

Тогда же епископ-арианин Анфим обходит свои новые владения, собирает себе сторонников и однажды приходит с визитом в Назианз к Григорию Богослову и его отцу епископу Григорию. Оба святых мужа дали отпор еретику, заявив о своей верности Василию и никейскому православию. Анфим удалился ни с чем, но о его визите узнал святитель Василий, и это стало для него новым огорчением и привело к ещё большему охлаждению в отношениях с Григорием, который, со своей стороны, и так обижался на Василия за рукоположение в Сасимы. Выбор этого городка для Василия был вопросом чисто техническим — там не ощущалось нужды в епископской кафедре, да и проповедовать особо не для кого. А в ту пору действовало правило, согласно которому епископ должен был служить только той пастве, для которой рукоположен, и не мог перейти в другое место. Таким образом, рукоположение в Сасимы закрывало для Григория возможность быть законно поставленным епископом где‑либо ещё, в том числе и дома, в епархии своего отца, которой Григорий фактически управлял и где все видели в нём преемника Григория-старшего. Только смерть отца примирила двух друзей. Святитель Василий Великий приехал на похороны и даже произнёс надгробное слово.

Хотя время, в которое жили великие каппадокийцы, и получило именование «золотого века святоотеческой письменности», но всё‑таки было и сложным, и опасным. Действия государства по отношению к Церкви святитель Григорий Богослов характеризует так: «Изгнания, бегства, описания имущества, явные и скрытые наветы, убеждения, когда хватало на это времени, принуждения за недостаточностью убеждений, изгнание из церквей исповедников правого и нашего учения, а введение в Церковь сторонников царской расправы». Как видим, им в IV веке не хватало лишь карантина и глобального локдауна! Так что и наше время, пожалуй, не так плохо, и его когда‑нибудь тоже могут назвать золотым веком. Или биткоиновым…

Жизнь Василия Великого на земле стала ярким факелом служения Богу. Всего себя без остатка он отдал делу Церкви. Его богословское наследие трудно переоценить. У нас нет возможности остановиться на нём подробно, но если бы святитель составил только чин литургии, этого уже было бы более чем достаточно. Его идеи восторжествовали на II Вселенском Соборе, только он тогда уже находился гораздо выше всех церковных споров.

Имея от рождения слабое здоровье, всю жизнь соблюдая строгую дисциплину поста, постоянно пребывая в стрессовых обстоятельствах как епископ большого города, святой Василий прожил всего 50 лет и отошёл ко Господу 1 января 379 года от Рождества Христова, предоставив горячо любившему его другу скорбеть и вспоминать о нём оставшиеся десять лет жизни: «И теперь он на небесах, там, как думаю, приносит за нас жертвы и молится за народ (ибо и оставив нас, не вовсе оставил), а я — Григорий, полумёртвый, полуусечённый, отторгнутый от великого союза (как и свойственно разлучённому с Василием), влекущий жизнь болезненную и неблагоуспешную, не знаю, чем кончу, оставшись без его руководства. Впрочем, и доныне подаёт он мне советы, и если когда преступаю пределы должного, уцеломудривает меня в ночных видениях».

Окончание следует

https://www.otrok.org/o-druzhbe-schaste-i-pontijskom-sumrake-chast-2/