Новая книга: Свободен в неволе

В издательстве "Даниловский благовестник" вышла книга архиепископа Охридского и митрополита Скопского Иоанна (Вранишковского) в переводе диакона Георгия Максимова.

В республике Македония до сих пор продолжаются гонения на Охридскую Архиепископию Сербского Патриархата. По сообщению портала Правмир, 12 декабря 2011, при пересечении границы Республики Македония на въезде со стороны Греции был арестован и отправлен в тюрьму Идризово архиепископ Охридский и митрополит Скопский Иоанн, глава Православной Охридской Архиепископии Сербской Православной Церкви. Это уже третье тюремное заключение, которому подвергается у себя на родине владыка ИОАНН. Преследования начались вскоре после того, как он покинул в 2002 году пребывающую в расколе македонскую православную церковь, поддерживаемую государством, и перешел в сербскую православную церковь.

Первый тюремный приговор был вынесен за «разжигание религиозной ненависти» (так македонский суд оценил обличение раскола в одной из проповедей архиепископа), второй и третий – за якобы допущенные окружением архиепископа Иоанна финансовые нарушения в то время, когда он был Велесским митрополитом Македонской Православной Церкви.
Как только архиепископ Иоанн выходил на свободу, против него сразу же возбуждали новый процесс. Многолетние преследования архиерея Сербской Православной Церкви вызвали резкое осуждение со стороны многих международных организаций. Предстоятели Поместных Церквей – в том числе покойный Патриарх Московский и всея Руси Алексий II – неоднократно обра¬щались к руководству Республики Македония с просьбами об освобождении архиепископа Иоанна.
Последний приговор был вынесен в 2010 году в то время, когда Владыка находился за пределами Македонии, с визитом в Греции. По решению Синода Православной Охридской Архиепископии архиепископу Иоанну было рекомендовано отложить его возвращение в Македонию. 16 ноября 2010 года архиепископ Иоанн был аресто¬ван при пересечении границы с Болгарией, поскольку Македония объявила его в розыск по линии Интерпола. Однако болгарский суд, изучив обстоятельства дела, постановил, что в основе его лежит преследование по религиозным и политическим мотивам и отказал в выдаче архиепископа Охридского Иоанна Македонии, после чего Владыка смог свободно вернуться в Грецию.
По свидетельству источника из Православной Охридской Архиепископии, отсрочка с возвращением в Македонию отчасти была связана с желанием архиепископа закончить обучение на Богословском факультете Фессалоникийского университета – что не удавалось из-за прошлых тюремных заключений. В конце октября 2011 года архиепископ Иоанн успешно защитил докторскую диссертацию в Фессалониках, и теперь вернулся на родину, в надежде, что после того, как отбудет срок третьего тюремного заключения, он сможет быть вместе со своей паствой. В настоящее время приходы и монастыри Православной Охридской Архиепископии действуют во всех крупных городах Македонии, однако они до сих пор не признаны властями и в своей деятельности нередко сталкиваются с сильным противодействием со стороны раскольников.
В общей сложности архиепископ Иоанн провел в тюрьме около двух лет. Публикуемый ниже рассказ входит в книгу, сложившуюся из переписки архипастыря с сестрами монастыря свт. Иоанна Златоуста, которую он вел, отбывая свой первый срок, в 2005 году. Позднее, после выхода на свободу, владыка Иоанн немного подредактировал записи и благословил опублико¬вать. Во время второго тюремного заключения, которое последовало вскоре за первым, владыка Иоанн составил программу по улучшению воспитательной работы в тюрьме и направил ее правительству страны. Основным пунктом программы было предложение позволить духовным лицам приходить в тюрьмы для проповеди, исповеди и служения Литургии. То, что для России является обычной практикой на протяжении многих лет, в республике Македония до сих пор строго запрещено. Все время своего заключения Владыка, как и остальные обитатели тюрьмы Идризово, не имел возможности исповедоваться и причащаться.

ФИЛОСОФ-НАРКОТОРГОВЕЦ
Восьмое крыло уже пять лет имело одного, для многих странного постояльца. По званию – философа, с законченным образованием и всеми о том дипломами, но однако же наркодилера по профессии. Родом из Колумбии, он был женат на болгарке. Сотрудничал с турецкой мафией, а в Македонии его осудили на четырнадцать лет тюрьмы за хранение 110 килограммов героина. Этого наказания не коснулись амнистии, объявленные правительством Македонии, поскольку на продажу наркотиков амнистия не распространяется. Хотя ему оставалось еще достаточно сроку, при общении в нем не было заметно нервозности или какой-то мрачности.
За пять лет, проведенных в тюрьме Македонии, он немного научился говорить по-македонски. Однако этого было недостаточно, и нам приходилось общаться на английском. Должен признать, по-английски он говорил лучше меня. Он знал его так, словно это был родной для него язык.
Остальные детали его жизни не стану упоминать. Не столь важно, сколько ему было лет, где окончил школу, сколько у него братьев и сестер, как его родители восприняли арест и осуждение своего чада...
Считаю, что для этого рассказа неважно, посещала ли его жена, есть ли у него дети и где он жил. Подобные данные, верю, есть в полиции, и для нее они представляют интерес. В личностном же отношении, о котором я намерен говорить подробно, подобная «биология и физика» имеют побочное значение. Не утверждаю, что они неважны, но просто не первостепенны. Первостепенна свобода воли для определения и движения к вечности. А по этому свободному самоопределению, философ был римокатоликом.
– Отче, – могу ли я так к вам обращаться, или хотите предложить другое обращение? – спросил он меня, когда мы встретились в первый раз.
– Мой сан – епископ, – ответил я, – но мне не помешает, если будете называть меня и «отче».
Первый раз случилось, что ко мне кто-то в тюрьме обратился на «Вы». Здесь, в Идризово, такой вид общения почти неизвестен. По его акценту я смог определить, что он иностранец.
– Я знаю о вас, что вы несправедливо осуждены, как и я, – проговорил он глубоким и решительным голосом приятного тембра.
– Вы иностранец? – спросил я.
– Да, я из Колумбии, – ответил он и усмехнулся. – Нетрудно догадаться, за что я осужден. Четырнадцать лет я получил за то, что перевозил наркотики.
В тот момент я не нашел, что ему ответить. Наказание показалось мне слишком суровым, но я не мог подобрать слова для утешения. Мне казалось, что неточно сказанное слово было бы лишним и сомнительным, а с другой стороны, не узнав хорошо этого человека, я мог бы поранить его.
Не преувеличу, если скажу, что половина заключенных в Идризово была осуждена за торговлю наркотиками. Большинство из них и сами были наркоманами. Почти все, с кем я разговаривал до этой встречи, были необразованными людьми, и по характеру чаще всего невоздержанными сладострастниками и хотели зарабатывать самым легким из возможных способов.
Но мое первое впечатление от Колумбийца привело меня к заключению, что это не какая-нибудь мелкая душа. Позднее оно подтвердилось. Я рад был бы назвать его по имени, поскольку узнал его как личность, а всякая личность носит имя. Между тем, считаю нецелесообразным приводить здесь имена людей, с которыми встретился в Идризово, так что не стану называть и этого моего приятеля.
Мне представлялось неуместным спрашивать о том, как он воспринял меру наказания. А напоминать, что с таким количеством героина, какое упомянул мой собеседник, он мог миллионы людей сделать наркозависимыми, было бы еще неуместнее.
Он снова прервал тишину:
– Вы говорите по-английски?
– Надеюсь, – ответил я, – что смогу понять, если вы будете говорить.
Я сосредоточился на поиске повода, который бы мог позволить прерваться разговору, но Колумбиец снова взял инициативу в свои руки.
– Надеюсь, вы не подумали, что я шучу, когда сказал вам, что несправедливо осужден? – промолвил он, глядя мне прямо в глаза.
Забыл сказать, что это происходило во время нашей прогулки по кругу тю¬ремного двора. Стоял сентябрь, было еще тепло, тянулись поздние послеполуденные часы. Солнце временами скрывалось за редкими облаками. Мы шли рядом, так что я мог видеть его лицо с выразительными сильными скулами, ворот и небольшую часть груди. Черты лица были правильными. Рот изогнут в доброй улыбке. А из глаз смуглого Колумбийца светилась радость.
Направленный на меня взгляд заставил меня остановиться. Я искал ответ в его лице. Время нашего знакомства было столь кратким, что на поставленный прямо вопрос, я не мог бы дать прямой ответ. В тюрьме можно встретить людей самых разных характеров. От нарциссоидных, самовлюбленных индивидуалистов, которые думают, что весь мир крутится вокруг них, до тихих, меланхоличных и совершенно шизофреничных особ, которые не знают, что с ними происходит. К каждому из них у меня был свой подход, и ответ почти всегда был готов еще до того, как был задан вопрос. Но очень простой, на пер¬вый взгляд, вопрос Колумбийца застал меня врасплох.
Спросить: «А разве вас приговорили по ложному обвинению?», – казалось мне чересчур простым. Даже с доказанной виной наркодилеры в Идризово говорят, что их подставили. Голос и выражение лица Колумбийца не внушали мне уверенности в том, что такой ответ не обидит его.
– Уверен, вы слышали, что большинство сидящих в тюрьме считают, что осуждены несправедливо? – осторожно сказал я ему.
– Это не только в этой тюрьме, так во всех тюрьмах мира, – промолвил он, сно¬ва глядя мне в глаза.
– Вам доводилось отбывать наказание и в других тюрьмах?
– Да. В Амстердаме и в Брюсселе. Но и тогда я был неправедно осужден.
– Имелись ли какие-то доказательства, на основании которых вас осудили?
– Имелись, как же без них! В Амстердаме мне дали часть общего срока и оп¬ределили небольшое наказание, один год; а в Брюсселе я находился в тюрьме по предварительному заключению три месяца, но суд не смог доказать, что нар¬кота, найденная в купе поезда, в котором я ехал из Парижа, принадлежит мне. Тогда меня взяли с пятью килограммами кокаина.
– Последняя партия, за которую осудили вас в Македонии, была самой крупной? – спросил я.
– Нет, перевозил и больше, – ответил он спокойно, не выказывая при этом какой-либо гордости.
Сейчас я был рад, что не задал глупого вопроса, не подбросили ли ему наркотики. Очевидны были две вещи: человек не скрывал, что наркотики принадлежали ему и что его несколько раз сажали за их хранение. С другой стороны, он не гордился тем, что много раз перевозил наркотики. Он отзывался об этом так просто, как будто это было самое нормальное занятие.
– Меня осудили за «разжигание национальной и религиозной ненависти, вражды и нетерпимости». Приговор подтвердил апелляционный суд, и вот теперь я в тюрьме. В коммунистической Югославии это квалифицировали бы как совершение «словесного преступления», ибо тот закон предусматривал преступление словом. Сейчас, когда «словесное преступление» удалено из уголовного закона республики Македония, то, за что меня осудили, не является преступлением. Однако судья получил приказ от власти осудить меня, не имея для того основания ни в одном пункте закона. Поэтому я считаю, что осужден несправедливо.
– Но, если вы признаете, что вас взяли с наркотиками, то мне трудно понять, почему вы считаете себя несправедливо осужденным.
Закончив вопросом, я снова почувствовал, что поставлен он как-то нелов¬ко. Мой собеседник выглядел спокойным. Я боялся, что последние мои слова могут быть истолкованы им как проявление превосходства. Хотя все было сказано точно и искренно, это могло прозвучать надменно, как наслаждение своим мученичеством.
– Наши дела очень похожи, отче: в обоих случаях не было состава престу¬пления!
Как же это? – вырвалось у меня.
– Перед неверным законом вы не совершали неверного дела, а я перед Божиим законом не совершал греха или какой-либо несправедливости.
Теперь мне нужно было как следует сосредоточиться, чтобы лучше понять его ответ. Это напомнило мне нечто, что я носил в своей памяти как пробле¬му, которую никогда не решал до конца из-за недостатка времени, повода и собеседника, или чего-либо еще. Сейчас повод у меня был, и я не хотел его упустить.
Быстрый обзор моего знания Закона Божия не предоставил мне возможности дать негативный ответ. Я не смог вспомнить, где в Священном Писании упоминаются наркотики, и тем более, где они запрещены, или хотя бы не рекомендованы к употреблению, а также к производству. Ни Ветхий, ни Новый завет не затрагивают тему наркомании. Святые отцы Церкви также нигде не касаются этой проблемы. Мне пришло на ум лишь воспоминание о том, что когда-то давно некоторые из наших предков будто давали немного мака младенцам, чтобы они не плакали. Женщина, у которой на попечении было пятеро или семеро детей (а сверх того обязанности по жатве или дру¬гим сельскохозяйственным работам), давала маленьким детям немного семян мака, приготовленных по особому рецепту, чтобы они были спокойны и не мешали своим криком. В наше время мак запрещен для выращивания и тор¬говли не только в Македонии, но и в большинстве стран мира. Итак, если разобраться, наши предки использовали в некоторых дозах мак, который се¬годня используется для производства героина.
– Вы, конечно же, знаете, – перебил мои мысли Колумбиец, – что наркотики употреблялись в различных целях еще в древние времена. Особенно в меди¬цине. Как иначе тогда проводились бы операции, если бы не существовала такая анестезия, и людям не давали бы обезболивающего? Более того, и се¬годняшняя анестезия – это разновидность употребления изменяющего сознание вещества.
Я продолжал молчать. Мне требовалось больше времени для осмысления сказанного. От собеседника я услышал сильный аргумент, перед которым бы онемели многие публичные ораторы, из тех, кто рассматривает проблему наркотиков исключительно в медицинском, общественном, или, в крайнем случае, психологическом аспекте. В том, как он начал разговор, мне показалось, что упущен один существенный вопрос, вопрос о человеческой свободе. Этот вопрос важен не только сейчас, когда ты в тюрьме, но и тогда, когда ты в мире не имеешь недостатка ни в чем, кроме свободы от смерти. Когда ты не в тюрьме и у тебя есть всё (точнее, – свобода выбора), тогда даже и не понимаешь, что ты действительно снова в тюрьме. Это тюрьма жизни, ограниченной смертью. Эту тюрьму начинаешь понимать, когда приближаешься к ее границе. Но хотя тюрьма располагала к углубленному осмыслению свободы, я встретил слишком мало тех, кто понимал свободу как духовную, а не физическую ценность.
Для обитателей Идризово быть на свободе – это значило быть вне стен тюрьмы, вне камеры, без пыток тюремной стражи, без неизвестности о том, что тебя глубокой ночью поднимут для обыска. В лучшем случае они, вынужденные идти в своих рассуждениях далее, после физических характеристик свободы хотели и психологических: достоинство, которое не унизит никакой заключенный или надзиратель, с внутренним убеждением, что ты не ниже тех, кто вне тюрьмы. И все это далеко, еще очень далеко от экзистенциальной человеческой потребности в свободе, которая освобождает от всех ограничений. Даже от смерти.
– Что думаете, честный отче, – снова спросил Колумбиец, – имеет ли кто-либо право отнимать мою свободу, если я не был причиной ничьего рабства?
Разговор быстро достиг той точки, до которой я и предполагал дойти. Колумбиец казался умным, и я вовсе не рассчитывал, что смогу говорить без сильных аргументов в пользу собственной невиновности. То, что я не дал ему конкретного ответа: является ли наркоторговля грехом перед Божиим законом, по-видимому, ободрило его, и он снова взял инициативу в начатом диалоге.
– Почему некто считает себя вправе отнять у меня то, что дал мне Бог – свободу? Сегодня мне запрещают торговать наркотиками, а где гарантия, что уже завтра какой-нибудь известный мировой лидер не предложит закон, который запретит торговлю хлебом? И большинство на это согласится? И, при наступлении глобализации, любая тирания против человеческой свободы будет проведена в жизнь во всяком, даже и в этом глухом уголке Земли. Глобализация началась ради всеобщей организации против криминала, который не знает границ. Началась глобализация рынком скота, а закончится оккупацией свободы личности. Не хочу быть неправильно понят, в целом я не про¬тив глобализации, величайшая заслуга которой – создание великого рынка услуг и оборота разных товаров. Та конкуренция, которая существует на рын¬ке, весьма важна для повышения качества материальной жизни. Но глобализация, и это коснулось меня, вытесняет свободу личности.
Говорил он медленно, и тон его выражал желание привлечь мое внимание. В конце своей речи он остановился, и, глядя мне в глаза, развел руками, слов¬но подытожив: «Это лишь мое мнение, а теперь послушаю твое».
– Свобода – это смысл жизни, – ответил я, медленно и немного задумчиво. Я был совершенно уверен в том, что передо мной не обычный заключенный
Идризово, из тех, что ищут причину оправдать себя и показать невиновным. Колумбиец был философом, который торговал наркотиками для того, чтобы добыть средства на жизнь и иметь возможность свободно философствовать. Он не был наркоторговцем, случайно изучившим философию, в чем я убедился при дальнейших встречах. Он отлично знал Кьеркегора, Хайдеггера, Сартра... притом не отставая в изучении Платона, Аристотеля и Плотина.
Скажу откровенно: с одной стороны, я был уверен, что он не понимает и не может объяснить подлинного смысла свободы человека, но, с другой стороны, он изъяснялся языком философии, который будто естественно оказался средством коммуникации, и даже языком Священного Писания, понимаемого буквально. Я не имел ни одного веского аргумента, чтобы показать ему, что он в чем-то ошибается. Опять же, не мог ссылаться на то, что во всем мире законодательство строго карает за торговлю наркотиками. Я не из тех людей, которые мыслят, что истина и правда на стороне большинства. Истина это только Бог, человек есть ложь, если не укоренен в Боге. Человек создан из праха, и после известного времени снова в него возвратится. Его суд непостоянен, и не является подлинной ценностью, если не имеет образцом Божественное откровение.
Я смотрел ему прямо в глаза, где отражались любознательность и желание узнать, как я продолжу. Он был преисполнен ожидания, я же совсем не был уверен в том, что это подходящее мгновение для столь серьезного разговора. Время нас поджимало, оставалась всего пара минут до конца прогулки. Вероятность того, что в будущем нам и вовсе не придется больше увидеться, была очевидна. Все зависело от случайности и распорядка прогулок. С другой стороны, я не хотел выказывать превосходства, что случилось бы, обна¬ружь я свои размышления при том, что у него уже не останется времени для дебатов или контраргумента. В таком случае мой собеседник был бы ущемлен. Из-за этого я предпочел бы попросить его отложить этот разговор до следующей встречи.
Но он лучше меня разбирался в особенностях тюремного «устава» и знал, что встречи заключенных различных отделений нечасты и непросты. Поэтому я уступил и сказал:
– Вы односторонне и неполно толкуете свободу. Она не только выбор, но нечто большее. Свобода – это любовь.
Взгляд его просветлел. Вероятно, он услышал что-то неожиданное, и, полагаю, интересное для себя.
– Свобода есть способ Божиего бытия, – продолжил я. – Поэтому она есть любовь, ибо Бог есть любовь. Но для Бога это не выбор. Свобода – это Божие «да», Божие «аминь», ибо у Бога не существует «нет». Поэтому свобода это не и «да» и «нет», или «да или нет», но только «аминь». Один из великих отцов Церкви назвал свободу «один путь». Если бы Божия свобода проявлялась как отрицание, то ни в чем не были бы согласны Сын и Дух Святой с Отцом, Бог бы не существовал. Личностное Божие бытие обусловлено единством в любви и свободе всех трех Личностей Святой Троицы. Человеческое существование отлично от существования Бога, ибо Он несотворен и не имеет рядом с Собой кого-либо другого, с кем был бы сопоставим и равен. Человек же сотворен и поэтому поставлен перед выбором. Прежде всего перед выбором, быть ли в единстве с Богом или отвергнуть это единство, а потому уже и перед многими другими выборами. Итак, есть разница в качестве свободы Бога и человека. Задача человека – достичь такого качества свободы, которая есть способ Божия бытия. Когда эта свобода, которая у Бога выражается как любовь и один путь, а не как выбор, окажется способом бытия человека, тогда он действительно свободен. Если же свобода ограничена выбором, то это не свобода, а лишь новое ограничение. Даже если есть выбор с тысячей возможностей, ты все равно не свободен, если не можешь реализовать тысячу и одну возможность. Наконец, человек поистине свободен только когда победил смерть.
Много раз я говорил о свободе перед различными аудиториями. Но никогда не был уверен, что мог быть понят через столь немногие слова. Сейчас я не мог ничего добавить к сказанному. Я даже не слышал напоминание надзирателя о том, что настало время возвращаться в здание. Колумбиец уже понял, что я недвусмысленно сказал, что он не является невиновным. Многолетняя пастырская практика научила меня не осуждать собеседника, но стараться объяснить, в чем он ошибся.
Мы тихо разошлись, вероятно, оба погруженные в собственные мысли. Дилемма о том, будет ли философ просвещен Богом в познании свободы, была быстро решена. Уже через несколько дней, когда он нашел первую возможность приблизиться к окну моей камеры, он крикнул мне:
– Отче, можешь ли меня исповедовать? Хочу освободиться от греха ложной свободы, которую носил в себе.
Не оглядываясь на то, что меня слышат другие, я громко крикнул:
– Да, непременно!
Это стало поводом всегда, когда я выходил на прогулку, надевать под одежду тайно пронесенную в тюрьму епитрахиль, в надежде встретить моего доро¬гого друга и брата, философа, который стал истинно свободен.

Даниловский благовестник, 22/2012

http://0rkate.livejournal.com/87510.html