Несторианство: не «Богородица», а «Христородица»

Утихли арианские распри, союз с империей стал уже незыблем и привычен, язычество окончательно сокрушено, и древний алтарь Победы навсегда вынесен из зала римского сената. В V столетие, которое видело гибель ветхого Рима, Церковь, кажется, вошла беспрецедентно могущественной, динамичной и влиятельной. Но вот что удивительно: в предшествующие 300 лет ереси и расколы или не приобретали всерьез глобального масштаба, или естественным образом теряли остроту за умеренный срок. А вот споры, поднявшиеся в этом столетии, мало того что растянулись на добрые три века — их и не удалось нейтрализовать окончательно, и под знаменами новых ересей от церковного, политического и культурного взаимообщения с империей откалывались целые народы, столетиями входившие в ее орбиту. Первой из этих ересей оказалось несторианство, вроде бы никакой катастрофы не сулившее

Справка

Несториане — последователи сирийца Нестория (ок. 386 — ок. 451), константинопольского патриарха в 428–431 годах. Полемические крайности, свойственные учению Нестория о соединении божественной и человеческой природ во Христе, привели к осуждению несторианства на III Вселенском соборе (431). Однако несторианство распространилось за пределами Восточной Римской империи — на Ближнем и Дальнем Востоке, а также в Центральной Азии. Многочисленные христианские общины сирийской традиции, восходящей к Несторию, непрерывным образом существуют и до сих пор — чего с предшествовавшими несторианству еретическими учениями не случалось.

V век принес Церкви новые споры — христологические: если раньше пререкались о Троице, то теперь логическим образом пришел черед выяснить, каким же именно образом Бог-Сын пребывал в человеке Иисусе. Предмет был заведомо труден, потому что нащупать богословски приемлемый «метод» соединения божественной бесконечности и человеческой ограниченности — задача для школьных приемов классической философии почти неподъемная. Но еще труднее становилось оттого, что за спорами вставали старые-престарые противоречия между разными школами и разными центрами власти.

Архиепископ Антиохии неспроста до сих пор носит титул «патриарха всего Востока», а архиепископ Александрийский — и того пуще — «тринадцатого апостола» и «судии Вселенной». Обе эллинистические столицы — важные центры апостольской проповеди, обе сыграли огромную роль в распространении и оформлении первоначального христианства, а потому обе соответствующие кафедры издревле претендовали на первенствующее место в восточной части империи. За морем был еще Рим, который, правда, на практике не всегда пристально следил за церковными делами Востока (да и вообще относился к спорам о греческих словах осторожно), и все же к римским первосвященникам обе столицы при случае апеллировали, прибавляя красочные ручательства в том, что они всемерно уважают и чтят «первенствующий престол».

Но на II Вселенском соборе 381 года под влиянием светской власти было принято решение, которое это кое-как державшееся равновесие нарушило. Раз уж император пребывает не в старом Риме, а в «Новом Риме», Константинополе, то и церковный центр империи должен быть там же. Римским папам оставили их первенство, но следующим номером в этом реестре почета следовал архиепископ Константинополя. Мера эта мало понравилась в Риме (и из тогдашней досады со временем выросло много чего неприятного — вплоть до православно-католического разрыва), но иерархи Александрии и Антиохии тоже были недовольны: с какой это стати мелкий провинциальный епископ, не осененный славой апостолов, превратился во владыку церковного Востока?

Однако помимо конфликта амбиций был еще и конфликт великих интеллектуальных школ. Александрийские богословы тяготели к Платону и неоплатонизму, антиохийские — к Аристотелю и перипатетикам; это от сирийцев арабы получили те трактаты Стагирита, которые, попав на Запад после крестовых походов, произвели переворот в европейской философии. В Александрии толковали Писание на возвышенно-аллегорический лад, и выходило, например, что даже какое-нибудь скучное перечисление из Ветхого Завета — «верблюдов четыреста тридцать пять, коней семь тысяч тридцать шесть, лошаков двести сорок пять» и так далее — зашифрованная нравоучительная поэма об аскезе, разуме, душевных и плотских движениях и добродетели. В Антиохии держались буквы, филологически и исторически осмысленного «уртекста». Словом, тут почти юнгианская оппозиция интеллектуальных и психологических типов, и, естественно, два этих подхода должны были проявить себя совершенно по-разному, когда дело дошло до дискуссии о божественной и человеческой природах во Христе.

Цитата

«Мне кажется, Несторий не подражал ни Павлу Самосатскому, ни Фотину, да и не называл Господа совершенно простым человеком. Он боялся, как призрака, одного названия Богородицы, и это с ним случилось от крайней необразованности»

(Сократ Схоластик, «Церковная история», VII, 32)

Взрыв случился, когда в 428 году император Феодосий II пригласил на константинопольскую кафедру популярного антиохийского проповедника по имени Несторий. Тот совершенно себя не мыслил открывателем какого-то нового учения — напротив, держась привычных для своей школы мыслей, считал себя строгим поборником никейской веры и с самого начала взялся за крутые меры. Он уже в интронизационной своей речи взывал к императору: «Дай мне землю, очищенную от еретиков, и я дам тебе небо… Раздави со мной еретиков, и я раздавлю с тобой персов». По всей видимости, в житейском смысле Несторий был не из самых приятных персон, и Лютер, пожалуй, что-то угадал, когда тысячу с гаком лет спустя в своем неподражаемом стиле писал о нем: «Став столь важным епископом, патриархом, он возомнил, что теперь его должны считать самым ученым человеком на свете... Раз он такой красноречивый и с таким приятным голосом, он будет сам себе доктор и магистр, и что он скажет, то и будет правильно». Популярности новому патриарху не прибавило то, что в ходе поднятых им репрессий против ариан огонь от подожженного арианского храма спалил целый квартал Константинополя,— но и без того проповеди Нестория у многих начали вызывать смущение.

Несторий учил, что Христос есть совершенный Бог и совершенный человек, и это было совершенно нормально. Сложность была в том, что, отстаивая полноту исторического и телесного бытия человека-Христа, он при этом находил довольно угловатые ответы на вопрос о том, как это земное бытие сочеталось с бытием предвечного Бога. Получалось, что евангельский Христос — не столько всецелая личность, сколько условный объект, в котором на самом деле сразу два совершенно изолированных друг от друга субъекта, две несообщающихся природы: Бог и человек. Между ними только внешнее единство, относительное «единство благоволения», «единство по достоинству».

Это еще может показаться едва уловимыми тонкостями, но были и аспекты, где богословие Нестория выглядело оскорблением массового благочестия. Он старался внимательно следить за тем, какие суждения приложимы к какой из природ, и получалось вот что. Нельзя сказать, что Христос-человек проявлял всеведение или всемогущество, потому что они присущи только Богу. Но нельзя говорить также, что Бог жаждал, страдал, умер на кресте — или родился в вертепе. А значит, и Марию нельзя называть Богородицей — она родила только человека, подобно тому, как и обычная мать рождает только тело, наделенное душой свыше. (На что противники Нестория не без резона возражали, что обычная мать все ж таки зовется матерью своего сына как полноценной личности с телом и душой, а не только матерью его тела.)

А почитание Богоматери меж тем уже заведомо было важной данностью церковной жизни. Не то чтобы Несторий его отрицал формально, но именно такой пропагандистский вывод сделали его оппоненты — из которых самым главным и отчаянным был очередной патриарх Александрии, св. Кирилл. Лелея все давние и свежие обиды своей кафедры, он искусно развязал против Нестория кампанию общеимперского масштаба; льстивой почтительностью склонил на свою сторону римского папу Целестина, щедрыми «благословениями» (или, говоря вульгарно, взятками) — чиновников императорского двора, наперебой ввязывавшихся и в государственные, и в церковные дела при слабом Феодосии II.

В конце концов против Нестория был созван в 431 году собор, вошедший в церковную историю как III Вселенский. С одной стороны, антинесторианский расчет был налицо: собор решили провести в Эфесе, городе, где когда-то почитали деву-Артемиду, а в менее давнее время — Деву Марию, жившую-де там в доме апостола Иоанна Богослова. С другой — организация была совсем, совсем не та, что в Никее при Константине Великом. Специально или нет, но заседать начали, не дожидаясь большой делегации из Антиохии; осудили Нестория заочно, даже не потрудившись сколько-нибудь подробно прописать в соборных определениях, какое именно лжеучение ему инкриминируется. Прибыли антиохийцы, возмутились случившимся, образовали свой собственный «соборик» (conciliabulum) и по всей форме низложили Кирилла Александрийского. Только после этого до Эфеса наконец добрались папские легаты из Рима, подтвердившие анафематствование Нестория — которое сирийцы наотрез отказались признавать, и в результате между Антиохийской и Александрийской церковью впервые в истории возник открытый раскол, который удалось погасить только два года спустя, когда обе стороны были вынуждены подписать компромиссное «согласительное исповедание» (подразумевавшее осуждение Нестория).

«— Хитрость, все хитрость! — восклицал Иосиф.— У твоей матери этой хитрости хватало, и она знала, кого можно надуть! Знала, что я самый доверчивый и самый большой дурак во всем Назарете!

Словно отпечатывая каждый свой шаг, он все ходил и ходил вокруг стола, когда-то сделанного им самим, и со стонами потрясал слабыми кулаками. Спокойно, пытаясь склонить его к доверию, Мария сказала:

— То, что случилось с моей родственницей, правда. Ты можешь поехать туда и увидеть все своими глазами.

— Не сомневаюсь, что правда,— выкрикнул Иосиф,— но я говорю не об этом. Я говорю о твоем лукавстве… Рассказываешь мне о втором чуде в твоем семействе, чтобы скрыть свое… свое… свое…»

(Энтони Бёрджесс, «Человек из Назарета»)

В общем, понятно, отчего даже вполне ортодоксально настроенные историки называли Эфесский собор «самым неблагообразным, смутным, неудачным и формально просто не состоявшимся». И тем не менее благочестивое церковное чувство прописало его в своем иконообразном видении истории как великую и эпохальную победу правоверия; именно в честь этой победы, например, в Риме была возведена в передышке между апокалиптическими нашествиями вестготов и вандалов грандиозная базилика Санта-Мария-Маджоре (438). А строгий ересеборец Несторий, у которого неудачной терминологии было больше, нежели фатальной догматической порчи, спустя столетия воспринимался злокозненным ересиархом par excellence.

Но собственная судьба несторианства — она еще причудливее. Сотни тысяч сирийцев, чтивших своего соплеменника Нестория и недовольных компромиссом 433 года, бежали за Евфрат, в сасанидскую Персию, и там, соединившись с местными христианскими общинами, образовали к концу V века собственную церковь во главе с католикосом-патриархом. Дальше — больше: именно в несторианской форме христианство активно распространяется по Шелковому пути, достигая Китая, Индии, Цейлона (а возможно, и Японии); несториане процветают в Средней Азии, миссионерствуют на Кавказе, борются, хотя и не очень успешно, с натиском юного ислама, обращают в свою веру тюркские и монгольские кочевые племена. В XII веке адепты несторианства обнаруживаются даже среди потомков Чингисхана — именно тогда возникает так чаровавшая европейцев легенда о «пресвитере Иоанне», христианском правителе, царствующем где-то в далекой Азии. Но к исходу Средних веков все это величие миновало, и постепенно остался от него один осколок — Ассирийская церковь Востока с центром в Ираке, которая жива до сих пор.

Если же вернуться в Средиземноморье V века — несложная победа над несторианством тогда, как видно, не совсем удовлетворяла и самих победителей. В споре о двух природах во Христе еще не были произнесены самые решительные слова, все эти разговоры о природах и сущностях еще не дошли до необходимого понимания тяжеловатых для позднеантичного философского аппарата вещей — единство личности, единство сознания, единство самосознания. В сущности, страх перед несторианством, едва ли адекватный фактической сути Несториева учения, был страхом перед рациональным, посюсторонним, неуловимо позитивистским подходом к истинам веры. И страх этот поселился в восточном христианстве на долгие века. Именно под его влиянием в качестве непосредственной реакции на несторианские споры возникло монофизитство, ставшее для исторического христианства одним из самых тяжелых, самых опасных и самых неизбывных соблазнов.

Источник: "Коммерсантъ"