Несколько слов в защиту Бога от богословов. Андрей Десницкий

Поэтому богословие просто необходимо. Без него, как и без церковной молитвы «чужими словами», верующий слишком легко становится добычей собственных фантазий и чужой недобросовестности. Ереси, то есть неверные представления о Боге, действительно существуют, и чтобы придти к Истине, нужно суметь отличить её от лжи.

 

Слова о Боге призваны стать иконой, ведущей нас к Богу. Но бывает и иначе: они становятся идолом. Человек вытёсывает из слов, как прежде из дерева и камня, некий образ Бога – по собственному вкусу, разумению и умению – а потом начинает истово ему поклоняться, порой даже и приносить ему человеческие жертвы. Как же это получается?

 

Бог – Иной. Любое данное Ему определение, пусть даже самое верное, будет неполным и неточным. Называя Его любящим или справедливым, мы проецируем на Него наши представления о любви или справедливости, и потом рассуждаем именно о них. Есть предание о древнем богослове, который прогуливался по берегу моря, размышляя о Боге, и вдруг увидел мальчика, лившего воду в маленькую ямку. «Что ты делаешь? – спросил богослов. «Хочу перелить море в эту ямку!» - ответил мальчик. Богослов рассмеялся. Тогда мальчик сказал ему: «А разве не тем же занят ты, когда пытаешься вместить Бога в свой разум?»

 

Богословские понятия можно условно разделить на две группы. Одни выражают совершенно конкретные вещи, доступные чувственному восприятию, например: смерть и воскресение. Если мы говорим, что Христос умер и воскрес, это будет звучать по-разному на разных языках, но смысл высказываний будет в точности совпадать. Но есть в богословии идеи, которые даже носителями одного языка воспринимаются по-разному, например, святость, страх Божий или праведность.

 

Христос умер и воскрес «нас ради человек и нашего спасения ради». Это просто факт. Но богословы обычно рассуждают о другом: скажем, кто, как и кому принёс искупительную жертву на Голгофе, или когда, как и в каком смысле хлеб и вино становятся на Евхаристии Телом и Кровью Христа. А это уже сложные понятия, которые воспринимаются разными людьми по-разному, и невозможно бывает найти такую формулировку, которую все понимали бы одинаково.

 

А если эти слова нам ещё предстоит и переводить на другой язык? Ведь даже хорошо знакомые нам предметы и явления окружающего мира описываются у разных народов по-разному. В русском языке много слов для обозначения разных видов снега и льда и связанной с ними зимней погоды: наледь, изморозь, иней, наст, пурга, вьюга, сугроб, позёмка. В английском таких слов существенно меньше, а в некоторых африканских языках всё это обозначается общим выражением «белое холодное». Зато, к примеру, эскимосы по-разному называют снег, лежащий на земле, и снег, летящий с неба, как мы отличаем «лужу» от «дождя». Это вполне естественно, если вспомнить, какую роль играет снег в жизни этих народов.

 

Любые слова и понятия можно правильно воспринимать только в системе. Если незнакомому с нашим климатом африканцу попробовать объяснить разницу между пургой и позёмкой, наледью и настом, он просто ничего не поймёт. А когда речь заходит о предметах духовных, риск непонимания возрастает во много раз.

 

Например, мы знаем о монофизитской и монофилитской ересях, которые искажали учение Церкви о Христе, умаляя полноту Его человеческой природы. Эти ереси реально существовали, были определены и отвергнуты Церковью. Но когда мы сегодня называем кого-то монофизитами ( например, сирийцев или армян), мы должны убедиться, что это именно ересь, а не разница в терминах.

 

Так, православные греки говорили, что во Христе есть две природы, божественная и человеческая, и две воли (фелима), поскольку каждой природе – Божественной и человеческой – неизбежно соответствует своё хотение. Но некоторые сирийцы, напротив, настаивали, что во Христе только одна воля (цевьяна), потому что у Него только одна Личность. Можно сказать, что обе стороны по-своему были правы, поскольку греческое фелима – совсем не то же, что сирийское цевьяна (в греческом этому слову будет соответствовать скорее слово гноми). С другой стороны, когда греки настаивали, что во Христе одна ипостасис, поскольку Его Личность едина, то сирийцы говорили, что у Него две кнома, поскольку он Бог и человек одновременно. Этому сирийскому слову скорее соответствует греческое фисис (природа), а на русский эти термины даже не переведёшь, так и приходится заимствовать слова «ипостась» и «кнома» (1).

 

Следовательно, если воспринимать эти термины в отрыве от всего комплекса богословских представлений, ничего, кроме пустых препирательств, не выйдет. Одна воля или две? Одна ипостась или две? Спросить большинство наших рядовых прихожан, так они затруднятся с ответом. Да и некоторые священники, пожалуй, тоже… И, что характерно, если научатся они этим премудростям, вряд ли от этого станут ближе к Богу.

 

Но, может быть, следует обратиться к Библии, чтобы найти чёткие и однозначные определения, которые позволят разрешить недоумения? Посмотрим, к примеру, на слово «ипостась» (ипостасис). В греческом переводе Ветхого Завета оно встречается 23 раза, и нигде не имеет терминологического значения, вот, например:

            - …когда земля разверзла уста свои и      среди всего Израиля поглотила их и      

семейства их, и шатры их, и всё имущество их, которое было у них… (Втор. 11:6).

            - Возвратитесь, дочери мои, пойдите, ибо я уже стара, чтоб быть замужем. Да если  б я и сказала: «есть мне ещё надежда...» (Руфь 1:12).

            - Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой как ничто пред Тобою (Пс. 38:6).

            - Я погряз в глубоком болоте, и не на чем стать (дословно «нет ипостаси») (Пс.

68:3).

 

В Новом Завете это слово встречается всего пять раз:

             - …чтобы, когда придут со мною Македоняне и найдут вас неготовыми, не остались в стыде мы, – не говорю «вы», - похвалившись с такою уверенностью (2 Кор. 9:4).

             - Что скажу, то скажу не в Господе, но как бы в неразумии при такой отважности

на похвалу (2 Кор. 11:17).

             - (Христос)…будучи сияние славы и образ ипостаси Его…(Евр. 1:3).

             - Ибо мы сделались причастниками Христу, если только начатую жизнь (дословно

«начало ипостаси») твёрдо сохраним до конца… (Евр. 3:14).

             - Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом (Евр. 11:1).

 

Иными словами, в Библии это слово обозначает нечто твёрдое, реальное, существующее, но нигде оно не совпадает с богословским термином «ипостась», который был взят скорее из греческой философии, чем из Библии. Даже цитата из Евр. 1:3 сильно отличается от современного богословского языка.

 

Дело, прежде всего, в том, что Священное Писание предпочитает говорить с человеком не богословскими формулами, а рассказами, притчами и метафорами. Христос не писал катехизисов, а рассказывал слушателям о виноградарях, рыбаках и овцах; Он говорил не о Триипостасном и Единосущном Божестве, а о Себе и об Отце; Он обращался не к усреднённой аудитории, а к конкретному, живому человеку в его конкретной ситуации.

 

Более того, даже самые насыщенные богословскими формулировками книги Библии – Послания апостола Павла – построены в основном по тому же принципу. Павел обращается к конкретным людям и говорит об очень конкретных проблемах. Зато богословы последующих веков нередко выдёргивают его слова из контекста, располагают их в каком угодно порядке и выстраивают некое «учение святого апостола Павла» о таком-то и таком-то предмете словно в руках у них конспекты лекций, прочитанных апостолом на богословском факультете университета.

 

К. С. Льюис (2) приводит удивительный пример – Филиппийцам 2:12-13: «Итак, возлюбленные мои, … со страхом и трепетом совершайте своё спасение, потому что Бог производит в вас и хотение и действие по Своему благоволению». Если взять первую часть этого выражения, получится, что человек спасается сам, своими усилиями (крайнее пелагианство), если взять вторую – получится, что человек лишь игрушка в руках Бога, Который Сам выбирает, спасти его или нет (крайний августинизм). Так возникает пространство интерпретации, и, разумеется, разные богословские школы осваивают это пространство по-разному. Собственно, поэтому и существует в христианстве такое огромное количество разных конфессий и богословских школ: все признают Бтблию высшим авторитетом, но все читают её по-разному.

 

Метафоры и образы подводят человека к сердечному и опытному принятию идей, они часто учат его полнее и лучше, чем богословские трактаты, обращённые исключительно к его рассудку. Им, однако, обычно не хватает точности, поэтому нужны бывают и трактаты, и богословские формулы. Просто нельзя одно принимать за другое.

 

Отличить формулу от метафоры тоже не всегда просто. Во время Реформации католики и протестанты спорили о том, стоит ли метафорически понимать слова Спасителя «сие есть тело Мое». А на дороге из Иерусалима в Иерихон вам покажут заведение, гордящееся тем, что оно стоит точно на месте гостиницы, куда милосердный самарянин доставил впавшего в разбойники путника, хотя большинство читателей Библии понимает эту историю как притчу.

 

Есть выход из этого субъективизма? Конечно же, есть, и он известен давно: церковное Предание. В одном и том же Евангелии от Иоанна Христос говорит вещи, которые кажутся противоположными: «Я и Отец – одно» (10:30) и «Отец Мой более Меня» (14:28). Одно из этих выражений можно понять только через призму другого. Так вот, церковное Предание подсказывает, что главное здесь: «Я и Отец – одно»; второе высказывание не отменяет первое, но говорит о добровольном подчинении Сына Отцу, о том, как Он умалился в воплощении.

 

Есть, разумеется, и другая трактовка. В древности ариане (а в наши дни свидетели Иеговы) настаивали, что Христос вовсе не был равен Богу, и что за основу надо брать высказывание «Отец Мой более Меня».

 

Где же критерий выбора? Если истолковывать Библию исключительно изнутри самой Библии, то его нет: можно понять так, можно эдак. Но есть коллективный опыт прочтения этого текста общиной верующих, которая его и породила – вот что мы называем церковным Преданием. Как писал о. Георгий Флоровский (3), «догматические споры в Церкви шли не о содержании веры. В известном смысле спорили о словах, – искали и чеканили «богоприличные» выражения для ещё не закреплённого в словесные одеяния всецелостного и тождественного опыта». То есть опыт был изначально, а «словесные одеяния» подыскивали по мере надобности.

 

Возьмём ещё один небиблейский богословский термин: единосущный. До арианских споров у Церкви его не было, но была вера в единство Отца и Сына. Для многих рядовых прихожан православных храмов разница между этими терминами тоже не вполне ясна, и, можно сказать, что их богословское образование осталось на «до-никейском» уровне. Ересь возникает тогда, когда возникает противопоставление единосущия подобносущию, как у ариан. Само по себе правильное повторение правильных слов ещё ничего не значит, равно, как ещё не значит ничего и отсутствие этих слов.

 

Кстати, об арианах. Мне довелось недавно видеть иеговистский буклет. На обложке была такая картинка: двое безупречно одетых людей беседуют где-то на улице с третьим. Они держат в руках раскрытую Библию, и один показывает пальцем на некое место в тексте. И уже неважно, куда именно он тычет. Где начинается сектантство, ересь? Именно там, где из полного текста Писания на ходу выдёргивается некое количество цитат, которыми при известной ловкости можно доказать вообще всё, что угодно.

 

Но…не так ли нередко и мы используем Библию? Сборник цитат и образов, который достают с полки только тогда, когда нужно подкрепить чем-то свою собственную точку зрения. Человек не может или не хочет охватить взглядом всю картину, не хочет учиться, а хочет скорее учить – и вот он, сборник цитат, наготове… А потом приходит другой человек, берётся за другую частность, и начинается спор…

 

Прочитал, к примеру, один, что свершившееся на Голгофе искупление следует понимать так: Бог-Сын заплатил Богу-Отцу долг, причитающийся с грешного человека. Возмутился неполнотой и приземлённостью этой метафоры (а это, конечно, метафора) и сказал: совсем не так, к чему же платить Богу выкуп как бандиту, если Бог есть Любовь! И стал повторять совершенно верную формулировку «Бог есть Любовь» так часто и так страстно, что другой человек, в свою очередь, тоже возмутился: позвольте, а зачем тогда Голгофа? Неужели мы сбрасываем со счетов, что за наши грехи пролилась Кровь Христа? Ведь и это – правильная формулировка…

 

Но формулировки тут – не главное. Они важны и нужны, но они слишком легко превращаются в идолов. И тогда наша «православность» сводится к борьбе за правильные слова вне правильного контекста – а ещё точнее, к борьбе против неправильных (непривычных, незнакомых, подозрительных) слов ради…не всегда понятно, ради чего.

 

Человек берёт совершенно правильную фразу (например, «Бог есть Любовь» или «вы призваны к свободе», или «всякий, кто призовёт имя Господне, спасётся») и вместо того, чтобы идти сквозь эту цитату к сокрытой за ней Истине, поклоняется самой цитате, выстраивает однобокое богословие, примитивное, как звук шаманского бубна. Он вписывает Бога в существующие у него представления о любви или свободе, или спасении. Бог оказался таким маленьким домашним божком, уютно стоящим на каминной полке. Каждый выбирает себе идола по своему складу характера, воспитанию, привычкам. А всё лишнее извергается вон.

 

Подобной богословской системой обладали иудеи во время прихода Спасителя. У них были вполне чёткие и конкретные представления о Мессии, причём в общем и целом они были верны: ожидалось, что Мессия спасёт Израиль и утвердит своё царство. Но именно эти представления и помешали им увидеть Мессию, когда Он действительно пришёл… Он оказался не совсем таким, каким Его ожидали, и этого Ему не могли простить.

 

Посмотрим, за сто Христос обычно упрекал людей, которых встречал на Своём земном пути. Вовсе не за личные грехи, как можно было бы ожидать… Конечно, в те времена грех привыкли называть грехом, и, к примеру, запросто отпустить взятую в прелюбодеянии женщину можно было только в том обществе, где подобный грех действительно наказывали смертью. В нашем обществе, пережившем сексуальную революцию и уверенном во всеобщем праве на блуд, Христос наверняка сказал бы этой женщине нечто гораздо более суровое нежели «иди и впредь не греши».

 

Но в Евангелии самые горькие упрёки и самые резкие обличения Христос обращает именно к тем, кто вписывает Его в собственную богословскую систему. Ученикам не так уж трудно было после всех чудес признать в Иисусе Мессию, но куда труднее давался другой урок: Мессия превзойдёт их ожидания. Им-то хотелось поскорее свергнуть власть иноземцев и грешников, сесть по правую и по левую руку от Него, испепелить непослушных самарян и, самое главное, ни в коем случае не допустить гибели своего Учителя. Разве они хотели плохого? Нет, конечно же.

 

Не ради тридцати монет же, в самом деле, Иуда совершил такое страшное предательство – заведуя денежным ящиком, он мог присвоить себе куда больше денег. А ради чего? Многие считают, что Иуда то ли разочаровался в Учителе, который никак не хотел свергнуть римлян, то ли решил таким образом спровоцировать Его на открытый конфликт с властями: посмотрим, мол, как Он поведёт себя в такой ситуации. Мессия должен был соответствовать ожиданиям Иуды… Даже для остальных учеников путь к Истине оставался до времени заслонён этими шаблонами.

 

Конечно, непозволительно делать из Христа «борца с системой», наподобие анархистов. Он Сам сказал, в конце концов: «не нарушить пришёл Я, но исполнить», подтвердив тем самым необходимость и правоту Закона. Он вовсе не плох – плохо, когда им подменяют Жизнь, когда живую человеческую душу кладут на прокрустово ложе строго вымеренных правил. Даже церковная проповедь порой звучит, как сказал один мой знакомый, «как будто мы хотим преподать Богу урок философии». Нет, этого Он от нас не ждёт.

 

Здесь стоит сделать важную оговорку. Если кто-то понял меня так, что лучше жить вообще безо всякого богословия, мол, «Бог у каждого в душе», и неважно, как Его называть: Пресвятой Троицей, Ваалом или Кетцалькоатлем. – тот не понял меня совершенно. Это всё равно, что заявить своей жене: ты у меня в душе, и не важно, в чьей постели я провожу ночь. Не случайно язычество в Библии постоянно описывается как тяжкий блуд. Кому не важно знать Имя, тому не важна и Личность.

 

Богословие нам совершенно необходимо, тем более, что оно само и определяет свои границы. Вспомним о важнейшем для православной традиции различии между сущностью и энергиями Бога. У нас это разделение связывают с именем Григория Паламы, а в иудаизме, кстати, о подобном говорил Маймонид. Сущность Бога непознаваема, она безмерно больше всех наших категорий и представлений. Даже в Своём Откровении Бог даёт нам знать о Себе то, что нам знать нужно – но далеко не всё. В этом источник апофатического богословия, которое говорит, что не есть Бог. А вот энергии, то есть проявления Бога в этом мире, вполне доступны человеческому восприятию, о них говорит богословие катафатическое, положительное. По сути, когда мы говорим «Бог есть Любовь», мы говорим именно об энергии: «Бог любит меня и ждёт от меня ответной любви». Соответственно, в каждую секунду нашей жизни эти слова – призыв, на который мы в той или иной мере отвечаем или не отвечаем.

 

Богословие – очень нужная вещь, но не для Него, а для нас – чтобы мы не сбились с той дороги, которая ведёт к Нему.

 

В дополнение я хочу привести слова других людей, с которыми мы в своё время обсуждали эту проблему в интернете (www.kuraev.ru/forum) – слова, которые мне самому помогли в ней разобраться.

 

Надежда: Бог познаётся сердцем, душой человеческой. По мере возрастания представление человека о Боге может изменяться, дополняться, какие-то моменты будут пересматриваться. И это нормально. А сейчас прилавки изобилуют карманными брошюрками с советами «на все случаи жизни»: что надо знать мальчикам и девочкам, воинам и жёнам, беременным и алкоголикам, где в доме повесить иконы и как бороться с сектами и экуменизмом. Порой читаешь, и волосы дыбом встают. То ли это духовный инфантилизм, то ли боязнь пользоваться Богом данной свободой и учиться думать и принимать решения, то ли страх: «а вдруг ничего не пойму у Отцов?»

 

Владимир Мурылев: Кто-то когда-то заметил: «Раньше был Пушкин, а теперь пушкинисты». Ровно то же, по-моему, давно происходит с тем, что называют «богословием». Раньше были Отцы-Богословы, а теперь – патрологи. Как есть литература и литературоведение, так есть богословие и богослововедение. И многие проблемы возникают от смешивания этих понятий. Богословие оказывается наукой со своими методами систематизации, классификации, изучения древних текстов… Пишутся диссертации, учебники богослоаия, их читают, изучают, возникает иллюзия Богопознания, и вот уже новоявленный «богослов», вооружившись арсеналом цитат и обоймой учебников, смело обличает многочисленные «ереси» своих оппонентов. А когда человек делится своими мыслями о Боге и духовной жизни, то его тут же просят предъявить «ссылки на Отцов», выстреливая в ответ залпом цитат и обличая, обличая… Можно реально лично пребывать в гармонии с Богом и миром, а можно строить интеллектуальные модели, системы. Это разные вещи. А может, всё это и естественно? Я помню, в детстве все дискуссии происходили примерно так: «А мне папа сказал…», «Нет, а вот мне папа сказал…» Может, этот этап всем нам, и лично и вместе, просто необходимо спокойно и терпеливо пережить?

 

Сергей Каринский: Спроси нас, любого, грешны ли мы, и мы скажем: да. Является ли наш разум совершенным? – разумеется, нет. Но когда мы начинаем цитировать Священное Писание или Отцов, с нами происходит нечто странное. Мы полагаем: там же всё понятно, мы знаем, что имели в виду Отцы. И бьём этими Отцами собеседника по голове. Язык, на котором можно высказать нечто реальное, нам не дан. Он каждый раз создаётся заново в акте прорыва к реальности. Тут есть аналогия с поэзией. Поэтическое слово подготавливается веками. Оно должно быть абсолютно новым и при этом связанным со всеми другими поэтическими словами всех веков миллионами нитей. Именно за счёт этого одним словом можно сказать так много. 

(1) Н. Селезнев. Христология Ассирийской Церкви Востока, М., 2002.

(2) К. С. Льюис. Письма к Малкольму, собр. Соч., т. 8, М., 2000, с. 372.

(3) А. Десницкий. Два завета – http://www.fatheralexander/org/booklets/russian/dva_zaveta_florovsky.htm