Миссия кончается там, где начинается пастырство. Протодиакон Андрей Кураев

Дискуссия о том, какой должна быть сегодня миссия, не утихает. Каковы самые действенные способы сделать так, чтобы как можно больше людей узнали о Христе и Церкви, чтобы люди решились переменить свою жизнь и жить по заповедям. Немало споров сегодня вокруг термина «агрессивное миссионерство», введенного протодиаконом Андреем Кураевым в новой книге «Перестройка в Церковь». Отец протодиакон рассказал главному редактору сайта "Православие и мир" Анне Даниловой и ответственному редактору портала Виктору Сударикову об основах, секретах и проблемах современного миссионерства.

Агрессивно ли агрессивное миссионерство?

Анна Данилова: - Отец Андрей, что такое агрессивное миссионерство, что значит в этом словосочетании слово «агрессивное»?

 -Поскольку я являюсь автором этого термина, то настаиваю на своем праве его истолковывать. Агрессивное миссионерство – это просто впечатывание в чужой текст нужных мне смыслов. Это не цепляние к людям на улице, а кабинетная герменевтическая работа.

 Это спасение чужого текста для нашей общины путем проецирования в него или обнаружения в нем тех смыслов, которые дороги именно нам, и к которым могли быть равнодушны даже создатели этого текста. Например, позднеантичные богословы объявили философию «служанкой богословия», и тем самым сказали церковным цензорам: «Вот эта – со мной, пропустите ее, не трогайте!». Так они дали античной философии право на прописку в христианском монастыре.

 А вот текст, который иудеи называют Танах, а мы его называем «Священное Писание Ветхого Завета». С точки зрения иудеев, христиане – воры: мы у них украли их священное писание и нагрузили его своими смыслами. Честно скажу, я не могу поверить, что Моисей, рассказывая историю про Авраама, Сарру и Агарь, осознавал, что он противопоставляет свою церковь грядущей новозаветной. Но апостол Павел именно это там увидел и предложил такое толкование.

 «Скажите мне вы, желающие быть под законом: разве вы не слушаете закона?   22Ибо написано: || Авраам имел двух сынов, одного от рабы, а другого от свободной. 23Но который от рабы, тот рожден по плоти; а который от свободной, тот по обетованию. 24В этом есть иносказание. Это два завета: один от горы Синайской, рождающий в рабство, который есть Агарь, 25ибо Агарь означает гору Синай в Аравии и соответствует нынешнему Иерусалиму, потому что он с детьми своими в рабстве; 26а вышний Иерусалим свободен: он - матерь всем нам. 27Ибо написано: возвеселись, неплодная, нерождающая; воскликни и возгласи, не мучившаяся родами; потому что у оставленной гораздо более детей, нежели у имеющей мужа. 28Мы, братия, дети обетования по Исааку. 29Но, как тогда рожденный по плоти гнал рожденного по духу, так и ныне. 30Что же говорит Писание? Изгони рабу и сына ее, ибо сын рабы не будет наследником вместе с сыном свободной. 31Итак, братия, мы дети не рабы, но свободной». (Гал. 4. 21-31)

Это типичное агрессивное миссионерство: некий текст используется для того, чтобы с его помощью донести те смыслы, которые сам автор, может быть, даже не предполагал. Апостол Павел именно так цитирует тексты языческих философов и поэтов. Например, «для меня смерть есть приобретение» - слова из «Апологии Сократа» Платона[1] . Но контекст там следующий: Сократ размышляет о том, что после смерти либо происходит продолжение моего сознания, работы моей души, либо нет. Если ничего для нас за гробом нет, то тогда смерть – это ничто, тогда со мной ничего не происходит. Представьте себе ночь, в которую ты не увидел никаких сновидений. Просто лег, закрыл глаза, и все. Не скажешь ли ты, что это самая счастливая ночь в твоей жизни? И если смерть действительно такова, тогда для меня смерть – это приобретение. Честно скажем, это позиция атеистическая.

Но апостол Павел, взяв красивую фразу, наполнил ее совсем другим смыслом. Для него смерть есть выход ко Христу, а не к Харону[2] . В этом случае смерть - приобретение. Со всеми другими случаями цитат из языческих источников апостол Павел поступает точно также. За это на любом современном филфаке ему просто поставили бы двойку и исключили из университета за такое обращение с первоисточниками. Но ап. Павел не экзамен сдает, он убеждает людей принять лекарство, потребное для их же спасения. И поэтому в знакомый им пузырек наливает другой, целебный, смысл.

Но это некий предельный случай, и сегодня вряд ли можно действовать именно так. Однако, есть случаи более мягкие, и вот они как раз более интересны для меня. Во-первых, истолкователь должен быть настойчив (агрессивен), когда предлежащий ему текст сам по себе вполне христианский, но современный читатель по определенным причинам не может заметить его христианской нагрузки. Это постоянно происходит с произведениями классической европейской и русской литературы. Значит, здесь нужна, говоря словами Фихте, «попытка понудить читателя к пониманию». Агрессией является любая педагогика. Любой учитель приковывает внимание к тексту и навязывает определенное его понимание. Проходится в школе «Война и мир» – для всех девочек интересны только бальные сцены, для всех мальчиков – только батальные, а бедная Марь Иванна должна что-то рассказывать про этику и историософию Льва Николаевича Толстого. В педагогике (даже самой игровой и диалогичной) не обойтись без делания стоп-кадра: «вот об этом давайте подумаем, вот на эту деталь обратите внимание».

Второй повод к агрессивному миссионерству: если автор сам сознательно замаскировал христианский подтекст в произведении. Не все читатели доходят до подтекста. Значит, комментатор должен вскрыть видимость, чтобы показать сокровенность.

Думаю, во многих произведениях советской литературы присутствует такое криптохристианство (утаенное, скрытое христианство – прим. ред.). А еще это Толкин. О нем мы точно знаем, что Толкин – убежденный христианин. Но прямо в его книгах имя Христа ведь нигде не упоминается… Такая же ситуация с Джоан Роулинг (ну, правда, в отличие от Толкина, она все же несколько раз прямо цитировала Писание в своей сказке). В дискуссиях вокруг таких текстов мы можем показывать явные и неявные цитаты из нашей христианской культуры и веры.

А. Д.: Но возникает опасность привнести в текст то, что в нем отсутствует, «за уши притянуть» автора помимо, возможно, его воли в православие? Это тоже очень часто происходит с курсами, например, «православия и русской литературы»...

- Совершенно верно, такое нередко бывает. Такого рода вещи лечатся только вкусом. Здесь нет однозначного рецепта, никакую границу провести четко нельзя. Тем более что есть и третье поле для агрессивного миссионерства.

Вот текст, вроде бы далекий от христианства, и создан он вполне секулярным писателем. Но сам писатель не отдавал себе отчет в том, какими тысячами ниточек он связан с телом европейской христианской культуры. Сам себе он может казаться атеистом. Но шолоховская «Судьба человека» - разве чужда христианской этике и антропологии? Хотя спроси у автора напрямую, он скажет:   «да что вы, я член КПСС!». Или Лев Толстой. Да, как философ он далек от христианства. Но Толстой как художник и писатель – частица нашей русской православной классической культуры.

Четвертое же поле «агрессивного миссионерства» - это такие аспекты жизни человека, и, соответственно, такие отражающие их страницы культуры, которые являются общечеловеческими. Но раз они общие, значит, в том числе, и христианские. В таких случаях бывает уместно заметить: «и нам, христианам, тоже это дорого, это и нам присуще... Да, и в христианстве тоже есть такое понимание подвига, жертвенности».

Поэтому ранние отцы церкви упоминали подвиги античных героев для того, чтобы христиан понудить к христианскому подвигу. Есть архетипы религиозного поведения, и есть произведения, где они отражаются, иногда даже во внеконфессиональной форме. Поэтому мы имеем право сказать, что это вполне созвучно нам.

Виктор Судариков: Примыкает ли к этим типам такая ситуация: в христианской литературе мы можем найти что-то, что актуально для людей, не знакомый с ней. Можно рассказать людям, что оказывается, в церкви тоже думали над тем, что вас печалит? Открыть людям православный ответ на их переживания…

- Я бы уже не назвал это агрессивным миссионерством. Это, скорее, миссионерство по Экклезиасту, когда говорят: видишь нечто новое под небесами, а на самом деле, это уже было. И это тоже вполне уместно. Студентам, увлеченным экзистенциалистами, я советую почитай очень старую книгу Иова.

 Нельзя канонизировать удачу

А. Д.: Отец Андрей, Вы пишете в своей книге «Перестройка в Церковь», что агрессивное миссионерство – это не приставание к людям на улицах. Есть ли какие-то границы миссии? Приставания к людям на улице – дело запрещенное?

- Один из главных тезисов моей книги в том, что нет и не может быть «типикона миссионера». Главное – личность миссионера, а не его «метод». Поэтому, с одной стороны, нигде не стоит заранее вешать кирпич «вход в рясах сюда запрещен». Вдруг Господь найдет такого человека, который сможет пройти именно этим путем? Поэтому отсутствие успешных опытов само по себе не есть повод для абсолютного запрета на движение в этом направлении. Даже неудачный опыт не может становиться непреодолимым основанием для табуирования. Неадекватные попытки проповеди мы видим не только у миссионеров-экспериментаторов, но и в телевизоре, и с приходского амвона, и т. д.

Посему надо ждать удач, терпеть чужие неудачи, и воздерживаться от того, чтобы от имени Церкви навсегда запрещать какой-то из путей. Ведь и пустошь может оказаться таковой вовсе не по причине своего бесплодия, а по причине отсутствия пахаря. Если же вдруг пошлет Промысл кого-то, кто сможет пойти новым и полезным путем, надо церковно его поддержать.

С другой стороны, удачу не надо сразу канонизировать. От «можно» до «должно» дистанция очень велика.

Надо знать меру. Приправы и специи – они хороши, но нельзя есть их   ложками. Я могу представить себе, что уличные миссионеры-зазывалы в приходе отца Даниила оказываются полезны, и реакция на них добрая, но если у каждого выхода из метрополитена будет стоять такая парочка,  реакция общества будет на них однозначно негативная.

Главное правило миссионерства – «не навреди». Из него есть следствие – «что позволено Юпитеру, то не позволено быку».

Это означает, что удача одного миссионера не означает автоматической удачливости для тех, кто попробует ему подражать. Более того – и ему самому в десятый раз может не удастся то, что удавалось прежде.

Скажем, проповедь на рок-концерте. Да, тут есть удачи. Но заполнять все рок-площадки поповскими рясами не надо. Как исключение это интересно и полезно. Став правилом и нормой, оно станет пошлым.

В. С.: А Вы   можете назвать какие-нибудь удачные миссионерские проекты?

- Как ни странно, у меня такого каталога нет в голове или в компьютере. Я всем проектам желаю успеха, при этом понимаю, что я сам в весьма малом количестве из них смогу поучаствовать. У меня есть своя борозда, и я, наверно, уже слишком старый медведь, чтобы разучивать новые фокусы.

Пока я не готов давать рекомендации и оценки миссионерской работе. Во многом потому, что я очень ревнив: знаете, как невозможно бывает слышать любимое стихотворение в исполнении постороннего человека. Или человек полюбил какую-то песню в исполнении одного певца, а затем слышишь римейк – и все в нем раздражает. Я люблю православие, и меня часто корежит, когда я слышу чужие проповеди. Правда, я и записи своих лекций терпеть не могу слушать.

А. Д.: А из своих выступлений, поездок есть те, которые Вы считаете наиболее результативными?

- Даже одна и та же лекция может звучать по-разному в разные дни и разных местах. Смотрите -   даже серьезные теннисисты проигрывают чаще, чем выигрывают. Он за год, может быть, принял участие в 30 турнирах, а выиграл только в двух. Я думаю, что нечто подобное и в миссионерской работе. Здесь не должно быть установки, надежды на ежедневный, ежеминутный успех. Я прекрасно понимаю, что могу запороть и самую лучшую свою лекцию...

А. Д.: А какая самая лучшая, любимая лекция?

- Вообще, моя самая любимая лекция – «Что значит быть христианином?», она вошла   в состав книги «Дары и анафемы». Она о самом главном и дорогом…

В. С.: - Отец Андрей, миссионер – это тот, кто выступает перед аудиторией, кто   должен заронить некие крупицы интереса, или это тот, кто лично с человеком работает и доводит человека до храма? И то, и другое, это - миссия?

- Конечно, если бы мы речь вели о миссии в джунглях Амазонки, то надо было сказать, что миссионер – это тот, кто приводит людей к Христу, то есть миссионер должен переходить от миссии к крещению   и далее к организации местной общины. Как в Деяниях Апостолов – Павел начал проповедь, создал общину, поставил епископа и ушел.

Но мы на берегах Волги, а не Амазонки. Здесь уже есть церковная структура. И поэтому голос миссионера никогда не является сольным, никогда не является единственным. У любого жителя России есть некое фоновое представление о христианстве. Оно может быть со знаком плюс или со знаком минус. Чаще всего оно пестрое. Мол, Евангелие, говорят, добрая книга, но попы почему-то в мерседесах ездють…

Житель России (адресат нашей современной миссии) постоянно слышит другие православные голоса и в принципе знает, где находится ближайший действующий храм. Это значит, что миссионер может ставить перед собой более скромную задачу, нежели «спасение» или «основание церкви».

Потревожить болотце чужой жизни, пробудить интерес – это уже успех и результат. Пусть по итогам нашей встречи человек хотя бы поставит себе галочку в сознании: «выходит, что-то интересное там есть, в этом православии». Когда эта галочка в жизни человека оживет снова и взлетит вместе с ним – я не знаю, но она в нем поселилась – уже хорошо.

Очень важно не ставить перед собой грандиозных задач – обратить всех, воцерковить. Поэтому мне не нравится византийская высокопарность нашей официальной Концепции миссионерского служения, утверждающей – «Миссия Церкви направлена на освящение не только человека, но и тварного мира. Православная миссия нацелена на передачу опыта Богообщения». Зачем отождествлять задачу Церкви и задачу миссии?

Миссия – это конкретная, локальная цель. Миссия кончается там, где начинается пастырство – у порога церкви. Миссии надо уметь ставить локальные задачи и их решать, уметь радоваться и небольшому успеху. Нельзя приближаться к ребенку с мыслью немедленно воспитать из него достойного гражданина нашего отечества, это была бы шизофрения. В каждую минуту общения с ребенком отец решает какую-то локальную задачу. Точно так же и в миссионерстве.

Рассказать или проводить?

В. С. - Миссионер, работающий в больнице, должен ли продумывать организацию прихода в церковь тех людей, с которыми он говорит? Миссионер рассказал больным о Причастии, о том, как надо готовиться, а потом священник отказал в Причастии диабетикам, которым надо было утром принять лекарство….

- Что касается причастия больных людей, то это вопрос уже патриаршего уровня, я хотел бы услышать внятное пастырское слово Патриарха и Синода на эту тему. Потому что, конечно, это безобразие, когда от больных людей требуют не пить нужное им лекарство перед причастием. В конце концов, чашу с причастием Христос поднял в завершение Тайной вечери, и первые века уже в завершение трапезы поднималась чаша с Заветом. Но дело даже не в этом, а в том, что Христос не завещал нам бесчеловечие.

Миссионер должен приводить людей в реальную церковь, а не в церковь своей мечты. Если же миссионер предполагает, что есть опасность слишком серьезного расхождения между тем идеалом церкви, который он будет иконописать перед своим собеседником, и той реалией, с которой они столкнутся в ближайшем приходе, тогда надо просто осмотреться на местности и найти такой приход, где православие явлено в наименее травматичном своем воплощении, и людей адресовать именно туда.

Вообще один из законов миссии – после приезда миссионера должна остаться или создаться ниточка связи с местной церковью. Я могу помочь, но не подменить. Для меня очень важно в конце моей лекции вывести на сцену местного батюшку, показать на него пальцем, сказать: «Вот, теперь, пожалуйста, к нему обращайтесь, а Вы, батюшка, скажите, когда можно в ваш храм прийти, когда у Вас занимается воскресная школа для взрослых, когда будет следующая лекция…». У людей должно быть понимание, какой шаг для них может быть следующим.

Бог там, где норма.

А. Д.: - Получается, что миссионер может вступить в двойной конфликт с церковью, с одной стороны, его представления о церкви могут быть более правильными, чем у местного приходского священника, с другой стороны, он может сам слишком упростить христианство…

- У меня сейчас открыт компьютер на книжке отца Георгия Флоровского, «Пути русского православия». И последнее, что я   прочитал перед тем, как вы вошли ко мне в дом, - его мысль о том, что экклесиология славянофилов, их учение о церкви, психологически, скорее, связано с масонством XVIII века, чем с укладом жизни дворянских усадеб, как может показаться.

Действительно, есть опасность создать очень идеальное, возвышенное учение о церковной жизни (именно таково навеянное масонским морализмом учение Хомякова о церкви как «организме любви»), и потом оно будет травмировать человека. Есть известный принцип: «чтобы не разочаровываться, не надо очаровываться».

Я лично убежден, что миссионер должен представлять себе богословие лучше, чем приходской священник. Его знания богословия, истории церкви, культуры (у епархиального миссионера, по крайней мере, тем более, синодального священника) должно быть выше, чем у приходского батюшки. И, тем не менее, у него же должно быть понимание того, что реальную церковь через Таинство Христово созидает обычный приходской отец Василий.

Одна из задач современной миссии – отбить у людей тягу к духовной экзотике. Нет ничего легче, чем рассказать людям про чудесный огонь в Иерусалиме, про чудесных старцев, и тем самым обречь людей на то, что они всю жизнь будут мотаться по миру за экзотикой: на Благовещение надо слетать на тот греческий остров, где змейки в храм выползают, на Афон съездить посмотреть, как лампада под Иверской иконой качается. И, ни в грош не ставя обычных попов, искать духоносных старцев. Это тупик и путь к раздраю церковной жизни. Вообще, для современного сознания Бог – это там, где чудо. А для нормального традиционного сознания Бог – это там, где норма. Вот что поражает библейских авторов-псалмопевцев? То, что песок кладет предел моря, волны сокрушают все, а песок одолеть не могут. Для нормального традиционного сознания, не травмированного атеизмом, то, что в мире есть законы и есть устойчивость – это проявление Бога, его любви и его чуда. То, что каждый день солнце восходит на востоке – какое удивительное чудо! Вот если бы солнце взошло на Западе – это был бы серьезный довод против существования Бога: что за хулиганство и непорядок происходят?

Так что во мне, может быть, очень силен пафос Честертона, пафос святой обыденности, но мне он очень дорог. И одна из черт этой обыденности – это наша церковь с нашими бабушками и нашими батюшками, которые Сартра не читали, и, тем не менее, это замечательные батюшки и замечательные бабушки.

В. С.: Есть проблема, которую можно проследить во многих миссионерских выступлениях: миссионеры пускаются в две крайности – обличение мира (все плохо, любое отступление сразу же отрезает путь к спасению, мир летит в тартарары, у нас есть последний шанс вспрыгнуть на этот корабль) и второе – любовь ко всему мирскому, все хорошо, зло – там оно, где-то – в фантазиях алармистов…

- На самом деле нормально и то и другое. Как в моем организме есть органы, вырабатывающие щелочь и есть органы, вырабатывающие кислоту, так и в церковном организме должно быть и то и другое. А вот искать меру сиюминутного, конкретного сочетания щелочи и кислоты, консерватизма и актуализации (я слово Патриарха Кирилла употреблю - недавно на синодальной богословской комиссии он отметил проблему актуализации сокровищ православия). Эту меру можно найти, только умея слышать и понимать друг друга. Я против партийной вражды внутри церкви, тем более по вопросу о технике миссии. Честно говоря, ситуация у нас изменилась с появлением нового Патриарха. Год назад я бы, может быть, и сам с удовольствием поучаствовал бы в этом регби – команда миссиофобов против команды…

А. Д.: миссиофилов?

- Да. И тем самым я бы защищал смысл своей жизни и смысл своей работы. Сегодня нет угрозы того, что решением высшей церковной власти миссионерские эксперименты будут прерваны. Поэтому, зачем же тогда тратить силы на такого рода полемику?

В. С.: Тем не менее, не все встречают многие миссионерские инициативы с радостью, и очень распространенное обоснование: во-первых, мы еще не готовы, сначала надо решить наши внутренние проблемы с нашей невоцерковленностью, с приходским строительством. С другой стороны, когда нас пригласят, тогда мы и пойдем, а без приглашения идти куда-то выглядит вроде как лишним.

- Одна из причин миссиофобства в нашей церкви в том, что мы дети тоталитарного общества, то есть мы привыкли, что все делается вместе и по приказу. Люди полагают, что если где-то вышел батюшка на рок-концерт, значит, скоро нас   всех заставят молиться под рок-музыку. То есть люди настолько не доверяют власти (и светской, и церковной), что не могут допустить, что власть может что-то не навязать, а разрешить – как некое маргинальное, частное явление, но не как норму, обязательную для всех. Вот и приходится объяснить – если открылась аптека, то не обязательно покупать все лекарства оптом и съедать по 5 кг в день. Но если кому-то (не тебе) какая-то (не твоя) таблетка поможет – то и слава Богу!

Теперь насчет неготовности. Вообще-то, христианин всегда не готов. Мы не готовы к причастию, к исповеди, к поступлению в семинарию, к принятию монашеского пострига, к священству, к смерти, к браку мы тоже не готовы. То есть если я себе накануне какого-то важного рубежа ставлю пятерку: «готов 100%-но», то возникает вопрос в доброкачественности моей христианской рефлексии. Но на примере молитвы перед причастием мы видим, что это преодолеваемо.

Есть действительно много того, на что я не имею права, но что я должен. Я не имею права приступить к алтарю, к чаше, но, но приступаю - Поелику повелеваеши, да прихожду…

Нечто подобное и с учительством, и с миссией, и с пастырством. Сидеть и ждать 100%-й готовности – все равно что сказать: «пока мы не получим новейший комбайн, изготовленный по нанотехнологиям, мы сеять не будем». Но надо сеять то, что есть, пусть наше зерно не идеально, не на последнем уровне генетической моды; пусть земля у нас нечерноземная; пусть трактор у нас по-прежнему «Белорусь», пшеничку-то надо сеять. Так же и с миссионерской пшеницей. Обратите внимание, что Христос совсем не идеальных проповедников набрал. Он мог бы явиться в Афинскую академию, взять лучших афинских риторов, наиболее подготовленных, но Он этого не сделал. Точно так же и апостолов он набрал не из кумранских отшельников и не из аскетичных индийских йогов, а из рыбаков и таможенных коррупционеров.

А. Д.: Отец Андрей, достаточно часто звучит мысль о том, что если мы не станем православными, то через несколько десятилетий нас ждет установление московского халифата. Если мы не станем православными, то наша страна исчезнет, то есть, по сути, идет проповедь демографии, а не Христа…

- Конечно, проповедовать мы можем только Христа. Об остальном мы можем только говорить. Можем что-то советовать, на что-то обращать внимание. Труднее всего найти повод и тему для разговора. Прямо скажем, не всегда то, что дорого для меня, дорого и интересно для моих собеседников. Поэтому хотелось бы говорить о своем, о родном, а приходится говорить о том, чем живут эти люди.

А, с другой стороны, надо говорить прямо о Христе. Хотя для этого случая я бы ввел жесточайший фэйс-контроль для тех, кто дерзает говорить прямо о Христе. Как Иоанн Лествичник писал: «Дерзающий говорить о любви, дерзает говорить о Боге». И если ты уж ты дерзаешь вести речь об этом, оно должно отражаться в твоем лице и глазах. Иначе неизбежное для любого проповедника расхождение между словом и жизнью может оказаться катастрофически большим. Далеко не уверен, что сам я этот фэйс-контроль пройду…

А. Д.: Митрополит Антоний Сурожский говорил, что только свет Христов в глазах другого может привести человека к вере, но ведь никто не скажет про себя, что у меня есть духовное содержание, свет Христов в глазах.

- Именно по этой причине я для себя избрал культурологическую интонацию разговора. Даже о богословии. Культурологическая интонация разговора – это попытка говорить не «от имени» но «о»   и тем самым минимизировать свое присутствие в этом разговоре.

А. Д.: И все же – проповедь демографии и проповедь Христа? Или, скажем, антиалкогольная комиссия, возглавляемая о. Тихоном (Шевкуновым) – в трудном положении находятся проповедники -   кто-то может сказать, что не страшно, что скоро Россия прекратит свое существование, суд страшный грядет, мы все вымрем, да и ладно, тебе-то чего, отец-проповедник?

- Вы озвучили мужскую позицию. А для женщин это будет просто ангельский глас. Мне, мол, про царя Давида не интересно. Мне бы мужа от бутылки отучить. Расскажи как, - я буду молиться хоть тебе, хоть Христу, хоть Будде, если ты сможешь вернуть моего мужа из пивнушки. Поэтому с миссионерской точки зрения это очень важно.

А. Д.: То есть такая проповедь рассчитана на женскую аудиторию?

- Думаю, что мужики не пойдут на антиалкогольную лекцию.

В. С.: Миссия и основы православной культуры: сегодня увидел статью, где священник говорит, что преподавание основ православной культуры невозможно, потому что любая проповедь – это проповедь о Христе, а преподавание культуры всегда вторично. А мы вторичное хотим сделать единственным.

- Давайте так. Первична в церкви только Чаша с причастием. Все остальное, включая Синод, вторично. Мы же не будем на этом основании требовать ликвидации Синода.

В. С.: Ну, в церкви же есть и то, и другое. А в школе нет чаши с причастием.

- Чаши с причастием нет и в здании Синода. И в здании управления патриархии не хранится потир со святыми дарами. Это ложное представление, что православная культура – это разговор только об иконографии. Это разговор о том, чем живет, чему радуется и о чем скорбит душа христианина.

А. Д.: О чем, на Ваш взгляд, сегодня нужно говорить миссионеру в первую очередь?   Лет 10 назад надо было доказывать, что в Церкви - не только неудачники и старенькие бабушки. Что сегодня в первую очередь нужно услышать людям?

- Я ставлю вопрос совершенно иначе. Я считаю, что миссионерский урок, лекция должны подбираться по принципу: о чем мне сейчас интересней сказать. Поскольку у нас нет сейчас стандарта преподавания ОПК, я говорю преподавателю: неважно, с какой страницы Вы откроете Библию или книгу Серафима Слободского. Вы начните урок в Вашем классе 1 сентября с того, что Вам наиболее интересно, и этим интересом заразите детей. Если это будет апокалипсис – начните с апокалипсиса. Если это будут древности из жизни Афона – начните с афонских древностей.

Есть хороший анекдот, память о котором полезна миссионеру. Маленький мальчик лет четырех подходит к папе и спрашивает: «Что такое аборт?» Папа теряется, начинает излагать версию супружеской жизни, беременности и т. д. Мальчик слушает, не очень понимает. Тут папа догадался спросить, где он это слово слышал. – «Да песенку слышал: «из аборт ее бросает»». Любой отец знает, что не на все вопросы ребенка надо отвечать. У ребенка 10 вопросов в минуту. Поэтому спокойно можно что-то пропустить мимо ушей. Не зацикливаться.

Точно так же и здесь. На нас наваливают массу вопросов. В молодежной аудитории такие – это попытка выпендриться перед коллективом, чем-то заполнить время навязанного общения. Подростки понимают, что если они не пойдут на встречу со мной, то придется идти на банальную математику, химию. Они судорожно вспоминают, что они слышали о религии, последнюю сплетню по телевизору, и оттуда вытягивают свой вопрос. Поэтому можно и нужно уметь навязывать свою повестку дня аудитории, а не всегда жить в режиме реакции.

А. Д.: Отец Андрей, как Вы считаете, нет ли у современных разговорных миссий   перекоса в субкультурное миссионерство – готы, рокеры.

- Ну, какой перекос? Пока еще нет даже серьезной работы с этими субкультурами! С рокерами работает только один человек, отец Сергий (Рыбко). Даже я с ними не работаю. Лишь раза два в год на концертах появлюсь, это работой назвать нельзя. Постоянно с ними работает только отец Сергий. Про готов и эмочек идет лишь интернет-разговор: мол, да, хорошо бы обратиться к ним… Но я не могу назвать ни одной публикации, обращенной к ним. Понятно, что нет ни одного человека, который считал бы своей работой выход на миссионерский контакт с этими группами. В эти субкультуры нам еще надо идти. У нас освоены: субкультура военных, университетская, студенческая, субкультура зэков. Еще мы умеем разговаривать с медиками и со спонсорами.

А. Д.: Что вы бы сказали человеку, который, столкнувшись с грубостью в храме, не хочет идти туда снова?

- Могу сказать только «простите и потерпите». И предостеречь: тот, кто испугался наших бабушек, уж точно струсит перед антихристом. Может, поэтому Господь затрудняет доступ в храм и порой посылает нам таких бабушек, через которых Он фильтрует наши ряды.

[1] «Умереть, говоря по правде, значит одно из двух: или перестать быть чем бы то ни было, так что умерший не испытывает никакого ощущения от чего бы то ни было, или же это есть для души какой-то переход, переселение ее отсюда в другое место, если верить тому, что об этом говорят. И если бы это было отсутствием всякого ощущения, все равно что сон, когда спят так, что даже ничего не видят во сне, то смерть была бы удивительным приобретением». Платон. Апология Сократа.