Между революцией и Церковью. Юрий Пущаев

Н. А. Бердяев

18 марта, ровно 140 лет назад в Киеве, охваченном сегодня национальной революцией, родился видный русский религиозный философ Николай Александрович Бердяев (1874 – 1948). Это как будто нарочное совпадение значимо для нас сегодня. Бердяев много размышлял о радикальной революции (которую он называл «рационалистическим безумием»), ее философии и психологии, о том, почему именно на нашей Земле революционный замысел воплотился так мощно и полно. Тем более, что Бердяев был одним из авторов знаменитых «Вех» – эпохального сборника статей, ставшего не только критикой, но и самокритикой русской революционной интеллигенции: многие его авторы, в том числе сам Бердяев, в прошлом были революционерами и марксистами.

Так что силу революционного соблазна сам философ знал изнутри, не просто как сторонний наблюдатель. Бердяев в молодости участвовал в написании революционных листовок, провозил из-за границы в сундуке с двойным дном нелегальную литературу, участвовал в запрещенных демонстрациях, два раза сидел в тюрьме и даже был сослан в Вологду на три года.

Там, в ссылке начинается его обращение к христианству. У него не было резкого религиозного разворота. Как он пишет, решающим для постепенно свершавшегося обращения было его стремление к духовной свободе, что явилось шоком для его революционных товарищей. Известный большевик (и психиатр по первой специальности) А. Богданов, позже создавший целую философскую систему, регулярно стал наведываться в гости к товарищу по ссылке и как бы невзначай задавать вопросы медицинского характер: как он себя чувствует по утрам, как он сегодня спал и т.д. Как понял Бердяев, Богданов стал его считать просто психически больным: не может же здоровый человек вот так вот взять и обратиться к Богу, вдруг стать философом-идеалистом! «Выяснилось, что склонность к идеализму и метафизике он считает признаком начинающегося психического расстройства, и он хотел определить, как далеко это у меня зашло».

Впрочем, Бердяев так и остался «свободным религиозным философом» вне более или менее четких конфессиональных ограничений. В этом плане показательно его отношение к «официальному христианству» и «исторической церкви». Для нас фигура Бердяева «здесь и сейчас» любопытна  в двух отношениях: во-первых, в связи с его порой очень хлестким, но весьма поверхностным отношением к тогдашней Русской Церкви, к истории христианства вообще, и, во-вторых, в связи с его анализом марксизма, истоков и корней русского коммунизма. Свободное религиозное сознание, которое было альфой и омегой его философско-религиозного подхода, оборачивалось предвзятостью и заведомой слепотой к реальной (исторической) Церкви. Оно в Церкви очень многого на самом деле не понимало и воспринимало в поверхностном и искаженном свете.

О революционном и коммунистическом соблазне

 Главной ценностью в философии Бердяева была свобода. В молодости пошел в революцию во многом из-за тяги к свободе. Однако, как писал Бердяев позже, погрузившись в революционную среду, он понял, что он, прежде всего, революционер духа, и что внешнее освобождение является вторичным вопросом. В реальных революционерах, своих тогдашних товарищах его поражало, как он не раз говорил, «страшное сужение сознания», глубокая внутренняя несвобода. Когда он только прибыл в ссылку в Вологду и еще оставался убежденным марксистом, он наотрез отказался подчиниться решению общего собрания революционеров, можно ли подавать полицмейстеру руку при приветствии (о, этот до сих пор до боли знакомый идол «рукопожатности»!). Само собой предполагалось, что решение на этот счет, принятое общим голосованием, будет обязательно для всех ссыльных. И вдруг Бердяев заявляет: это мое личное дело, кому и когда я буду подавать руку!

В этом заявлении было очень правильное стремление сохранить нормальные человеческие отношения вне зависимости от политических разногласий и вообще нежелание ходить строем по любому поводу. Впрочем, в своем стремлении поступать и думать строго индивидуально Бердяев часто бывал как-то слишком неестественен, манерен. Вот как он сам говорил про свой персонализм:

«Всю мою жизнь я утверждаю мораль неповторимо-индивидуального и враждую с моралью общего, общеобязательного. Это есть неприятие никакой групповой морали, противление установленным этой моралью обязательным связям. Это приводило меня к отрицанию обетов, как противных свободе человека, обетов брачных, обетов монашеских, присяг и прочих. В этом я был революционером в морали… Я никогда не скажу, что человек, выпавший из общеобязательного нравственного закона, есть несчастный отверженный. Я скорее скажу, что хранитель общеобязательного нравственного закона есть совершенно безнравственный человек, кандидат в ад, а отверженный общеобязательным нравственным законом есть человек нравственный, исполнивший свой священный долг беззакония… Отверженность я переживаю как отвержение мной. Я извергаю, а не меня извергают…».

Вообще Бердяев какой-то юношеский философ, в том смысле, что должен нравиться в основном молодым людям. Он говорит красочно, афористично,  но нередко его афоризмы кажутся не лишенными некоторого легкомыслия. При чтении Бердяева порой возникает ощущение, что ты находишься на парадоксальном философском митинге, настолько его отрывистые, афористичные высказывания способны оглушать своей монотонностью и манерной парадоксальностью.    

Философия Бердяева во многом родилась как отталкивание от мировоззренческих особенностей тоталитарной революционной интеллигенции. Это ее своеобразная и утонченная оборотная сторона, страдающая противоположными крайностями. Отсюда центральные для Бердяева темы свободы и личности, его обостренный метафизический персоналистический балет и самолюбование, которым полно, например, его «Самопознание».

Бердяев много размышлял и писал о религиозном характере коммунизма. Более того, он тонко подмечает, что именно религиозный характер коммунизма делает его антирелигиозным и антихристианским:

«В идее бесклассового, трудового общества, в котором каждый работает для других и для всех, для сверхличной цели, не заключается отрицания Бога, духа, свободы и даже наоборот, эта идея более согласна с христианством, чем идея, на которой основано буржуазное капиталистическое общество. Но соединение этой идеи с ложным миросозерцанием, отрицающим дух и свободу, ведет к роковым результатам…»

Коммунизм, пишет дальше Бердяев, претендует стать Царством Божиим на земле и руководить всей жизнью человека и целого общества, в то время как на самом деле «царство кесаря всегда частично».

Бердяев настаивает, что коммунизм для русской истории был неслучаен, явился «деформацией русской идеи, русского мессианизма и универсализма, русского искания царства правды, русской идеи, принявшей в атмосфере войны и разложения уродливые формы». В этом смысле Бердяев хотел встать вне партийных пристрастий, чтобы «увидеть не только ложь, но и правду коммунизма». Его роковую стихию и правду он понимал как неизбежную расплату за допущенные в истории ранее несправедливости.

Бердяев считал, что популярность коммунизма в огромной степени объясняется неисполненным христианским долгом, неосуществленностью христианских задач в истории, тем, что христианам так и не удалось воплотить Божию правду на Земле. В связи с этим он не переставал резко критиковать Русскую Церковь – с очевидными перехлестами, не вдаваясь в подробности, потому что в каком-то смысле ему и так заранее все было ясно.   

О соблазнах свободной религиозности

Митрополит Антоний (Храповицкий)

В этом плане показателен диалог Бердяева с митрополитом Антонием Храповицким. Когда митрополит Антоний написал письмо авторам «Вех» с одобрением их критической по отношению к революции позиции, Бердяев тоже в ответ написал открытое письмо. Хотя письмо было написано в уважительном стиле, в нем Бердяев помимо прочего привычно пишет о «делах ненависти и злобы», которые якобы совершает официальная церковная иерархия, что, по мысли Бердяева, и мешает многим интеллигентам прийти к Христу. На это митрополит в следующем своем письме уже персонально Бердяеву недоумевает и задает совершенно логичный вопрос: а что, собственно, конкретно Бердяев имеет в виду под «делами ненависти и злобы»? «Вы почти не указываете на то, в чем именно сказывается злобное настроение церковного представительства. Я охотно допускаю, что вы это делаете по деликатному чувству, не желая нарушать дружеского настроения переписки, но обыкновенно подобное настойчивое развитие несомненных, прямо азбучных истин применяется нашими обвинителями из нецерковного лагеря тогда, когда у них нет данных для действительных, фактических обвинений…».

Как же это, увы, знакомо и похоже и на многие современные обвинения в адрес Церкви из нецерковного лагеря! Минимум конкретики и расхожие штампы, некритично разделяемые «думающей публикой»...  

Также митрополит Антоний пишет, что прессе вообще свойственно жизнь Церкви воспринимать на искаженный политический лад, что и сам Бердяев во многом обращается скорее к тому митрополиту Антонию, как он есть в левой прессе, а не к реальному человеку: «Вам кажется, что духовенство вовсе не функционирует в качестве нравственного руководителя христиан. Это было бы очень печально, если бы было верно. Но, простите, ведь этих функций наша печать, наша интеллигенция никогда не заметит. Она интересуется только гражданскими выступлениями нашего духовенства, и немудрено, что ей кажутся наши духовные отцы политиками».

Слепота по отношению к реальной Церкви была во многом обусловлена тем, что от христианства свободная религиозность ждала не спасения души, а так называемого религиозного преображения здешнего мира, которое должно состояться еще в этой, земной истории. Не избежал его и Бердяев. Казалось, вот сейчас уже наступает совершенно новая мировая эпоха, в которую и совершится «космическая мистерия» преображения. Отсюда такая озабоченность «новых христиан» политикой и общественными вопросами, отсюда их ожидания освящения плоти, стремление совершенно по новому решить «половой и семейный вопрос», и  т.д. Бердяев в «Смысле творчества», например, говорил, что задача христианства не исчерпывается спасением (!), что главное назначение человека – дерзновение творчества, что творческий опыт так же религиозен, как молитва и аскеза. Он приравнивал гениальность к святости, утверждая, что в новую  эпоху само творчество должно стать религией и т.д.

Будем говорить прямо – в своих экзальтированных дионисийских порывах он сказал много и каких-то интеллигентских «благоглупостей». Например, что Кант очень христианский философ, гораздо более христианский, чем, например, Фома Аквинат. Или он свысока говорил, что в аскетических книгах «типа “Добротолюбия”»  можно найти элементарные бесспорные истины, но от них у него «всегда оставалось тяжелое чувство унижения человека, отрицания всякого творческого порыва и подъема». Для Бердяева и его единомышленников так и осталась неприемлемой и непонятой та краеугольная святоотеческая мысль, что покаяние должно обнимать собой всю жизнь человека вплоть до самой его смерти. Соблазн внешнего делания, пусть на христианских (как думал Бердяев) основаниях все равно так и остался непреодоленным для бывшего марксиста и революционера.

Конечно, «Вехи», автором которых был Бердяев, сыграли яркую роль в критике революционных увлечений тогдашней интеллигенции. Однако и с ними на самом деле многое непросто. В каком-то смысле и они сами не до конца изжили в себе и расквитались с традиционными интеллигентскими предрассудками. Однако подробнее о знаменитых «Вехах», которым в этом марте исполняется ровно 95 лет со дня выхода – в следующей нашей статье. 

http://www.foma.ru/propovednik-svobodyi.html