Литургия: общее дело или благоговение перед неизреченным Таинством?

На Божественной Литургии
мы находим пищу, жизнь и радость,
которые режутся – и не разделяются,
но соединяют; которые раздаются,
поедаются – и не оскудевают,
но воплощаются и освящают[1].

Православных христиан объединяет общая вера во Христа и общая Евхаристия. В этих рамках существует многообразие мнений, подходов и различных изложений богодухновенных истин Церкви. Прежде всего очевидно, что изложение тех или иных истин будет иметь различные акценты и метафоры, учитывая этническую или культурную среду слушающих. В каждой Поместной Церкви учат об одном и том же, но разными словами. Это касается и совершения богослужений, проповеди, практики причащения. За каждой Церковью стоит своя, часто значительно отличающаяся от других, традиция восприятия главного Таинства Церкви. И если ещё совсем недавно Русская Церковь пребывала практически в изоляции, то сейчас стали доступны разные литургические практики или в паломничествах, или с помощью современных средств общения. Да и в самой Русской Церкви (и, видимо, во всех остальных Поместных Церквах) налицо различные подходы к вопросам брака и семьи, места Церкви в общественной жизни, отношения с духовным отцом, участия в богослужении.

Европейские языки, как языки христианской по происхождению цивилизации, немыслимы без многочисленных греческих заимствований, да и в русском языке их очень много. Часто заимствуются именно сакральные смыслы самых обыденных слов. В фразе ‘ενα ποτήρι νερό, παρακαλώ! (стакан воды, пожалуйста!), звучащей вполне обыденно для греческих ушей, русский православный услышит сакральное слово «Потир», которое в русском означает уже не просто стакан, а Чашу Евхаристическую. Κατάστημα λειτουργεί — это уже про работающий магазин. И здесь сакральное для слово «Литургия» означает некие общественные работы — открытый магазин или работающий общественный транспорт.

В языках, заимствовавших это слово, главный смысл стал сакральным — этим словом обозначается Таинство Церкви, в котором община, возглавляемая предстоятелем-пресвитером, совершает благодарение Создателю и причащается Тела и Крови Господних под видом хлеба и вина. Церковь — это собрание, единение, — прежде всего вокруг Евхаристический Трапезы. Все, кто собрались в Евхаристическое собрание и не были отлучены от Причастия за смертные грехи, должны были причаститься Телу и Крови Христовым, а те, кто не делал этого, отлучался от Церкви за оскорбление, нанесенное Господу, поскольку ничем, кроме равнодушия и нелюбви к Богу, этого объяснить нельзя. Таким образом, Евхаристия совершалась для всех в собрании во имя единения христиан. Мы исходим из того очевидного факта, что все молитвы Литургии не являются эзотерикой, то есть неким тайным учением Церкви, требующим чтения их священником тайно от молящихся, про себя. Верные должны знать их содержание, иначе как можно их утверждать всеобщим «аминь» на службе?

Главное действо Церкви, заповеданное Самим Её Основателем Господом Иисусом Христом совершалось и совершается, таким образом, как общественное делание. Литургия не может совершаться не только в отсутствие предстоятеля-священника, но и в отсутствие верных. Об этом, по сути дела, говорит «Известие учительное» (приложение к Служебнику — главной книге, излагающей порядок и молитвы Литургии), запрещая священнику служить, не имея прислужника в алтаре. Православной богослужебной традиции оказались чуждыми совершения так называемых «приватных месс», подобно тому, как это было принято в римо-католичестве, когда священник совершал Евхаристию, не заботясь о степени участия верующих (их могло вообще не быть). Да и там к концу прошлого века возникло ясное понимание того, что Евхаристия не может совершаться без общины. «Служение Мессы без общины дозволяется по преимуществу больным священникам или священникам-инвалидам, и всё-таки такое служение «является исключительным и на грани допустимого», — повествует известное пособие по католической литургике[2].

Однако эти очевидные положения учения Церкви о Евхаристии в самой своей основе не встречают понимания среди значительной части наших прихожан, что показывают не только комментарии на соответствующие статьи в интернете, но и иногда встречающиеся жалобы на духовенство, читающее вслух молитвы Анафоры (такое чтение «мешает молиться»(!)). В данной статье мы попытаемся хотя бы частично осмыслить причину такого непонимания с богословских позиций, по возможности избегая психологических и особенно эмоциональных трактовок.

Понимание того, что Евхаристию совершает община верных[3], а не только специально поставленные для этого люди, не противоречит тому, что на ней совершается приобщение Голгофской Жертве, о чем явно свидетельствует большинство молитв и священнодействий Литургии. Это вызывает благоговение перед совершающимся Таинством преложения хлеба и вина в Тело и Кровь Господни. Как священник, так и мирянин, желающий приступить к Таинству Евхаристии, читают довольно длинное молитвенное правило, которое призвано настроить желающего совершить Литургию (священника) или причаститься (мирянина) на величие того, что совершится в собрании верных. А раз совершает Евхаристию именно община верных, то становится очевидным, что непричащение христианина за Литургией, если он не отлучён, — это ситуация ненормальная. Однако именно такой обычай возник в православии не один век назад. Особенно он утвердился в Синодальное время. Литургическое благочестие синодального периода, основывающееся прежде всего на благоговении и осознании своего недостоинства, отражено в Катехизисе святителя Филарета Дроздова, в котором если прямо и не отрицается возможность причащения за каждой Литургией, на которой присутствуешь (упоминаются древние христиане, причащающиеся каждое воскресение), то, отражая сложившуюся практику, говорится хотя бы об одном причащении не в неделю, месяц, но об одном причащении в год. В том же Катехизисе читаем ответ на вопрос «какое участие в Божественной Литургии могут иметь те, которые только слушают ее, а не приступают ко святому причащению?» Ответ таков: «Они могут и должны участвовать молитвой, верой и непрестанным воспоминанием Господа нашего Иисуса Христа, который именно повелел сие творить в Его воспоминание»[4]. Заметим, что Господь заповедовал именно вкушение Св. Даров в Его воспоминание (Лк. 22:19). Подтверждая эту очевидную мысль, современный афонский игумен Василий отмечает, что «на Божественной Литургии ничто не происходит механически, магически. На ней нет ничего неясного или тёмного, несмотря на то, что она превышает человеческий разум. Поэтому на литургии ничто не остаётся «бесплотным». Всё преподносится человеку как раздробляемый хлеб, как съедобная для него пища; всё преподносится как изливаемая кровь – кровь, которая бесшумно вливается в наши жизненные вены, сообщая нам жизнь и надежду»[5].

В том же XIX веке представители афонского движения так называемых «коливадов» святые Никодим Святогорец и Макарий Коринфский написали книгу о непрестанном причащении святых Христовых Тайн, основные положения которой противоречат уже тогда сложившейся практике редкого причащения. «О человек! Ты недостоин Причастия? Тогда ты недостоин и слышать молитвы Литургии», — читаем мы в самом начале книги[6]. Из этой фразы становится непонятным, как можно верному присутствовать на Литургии, но при этом не причащаться. В контексте книги участие в Евхаристии напрямую с исповедью не связано, что, наконец, признано формально и в современном документе Русской Православной Церкви «Об участии верных в Евхаристии». И в такой практике Таинство Покаяния обретает свой изначальный смысл как Таинство воссоединения падшего человека с Церковью, что венчается участием в Евхаристии.

Приходится признать, что стремление к частому причащению вызывает довольно значительное сопротивление среди некоторых духовников. Ещё совсем недавно в большинстве больших храмов мирян не причащали на Пасху и Рождество. И даже если сейчас найти такой храм всё сложнее, стремление к частому причащению всё ещё воспринимается как недолжное дерзновение и отсутствие смирения[7]. То есть если бы человек был бы смиренным, то не дерзал подходить к Чаше часто, особенно на каждой Литургии. И знал бы этот человек, что происходит на престоле во время Литургии… Следует ли такое отношение к частому причащению мирян из святоотеческих символических толкований на Литургию? Согласно этим толкованиям, буквально каждое движение в чинопоследовании Литургии символизирует некую духовную реальность (например, малый вход символизирует выход Христа на проповедь, великий вход — шествие Христа на Голгофу). Отсюда становится понятным и стремление некоторых священников в новых помещениях, выделяемых под храм, прежде всего огородить алтарь и сделать завесу — даже при отсутствии иконостаса.

Однако у такого авторитетного исследователя Восточной Литургии, как Хуан Матеос, мы встречаем отрицательное отношение к тому, чтобы каждый элемент, каждое движение в последовании Литургии обязательно означали бы что-нибудь из горнего мира. Аргументация очевидна: эти толкования совершенно не вытекают из содержания самой Литургии — из её молитв и чина[8]. К тому же символические святоотеческие толкования всё же догматом не являются, поэтому, возможно, мы и видим, что пастырская мудрость наших архиереев дозволяет разную практику служения. Ведь если мы не сподобились подобного мистического озарения, то в нашем литургическом служении мы и делаем акцент на видимом — то есть на содержании молитв Литургии и на общине верных вокруг Чаши. Таким образом, именно регулярное причастие исполняет слова Спасителя «пийте от нея вси»о Чаше Нового Завета.

Но можно ли ограничить смысл Евхаристии общим собранием симпатизирующих друг другу людей одной веры? И что Евхаристия в ранней Церкви была всего лишь общей трапезой с молитвами благословения и благодарения. Похоже, что протестантам представляется именно такая идиллическая картина. Но если мы проанализируем содержание Анафоры, то есть основной Евхаристической молитвы, то увидим явное сходство между ней и ветхозаветными храмовыми молитвами благодарения. Да и суточный круг богослужения построен на суточном круге жертвоприношений Храма, где жертвы приносились трижды в день: утром, днем и вечером. И наши молитвы, которые лежат в основе суточного круга, связаны с теми жертвоприношениями. Причем это можно проследить с помощью научного аппарата, текстуально. Человеку, хотя бы поверхностно знакомому с содержанием Анафоры, будут очевидны параллели:

Будем святить имя Твое в мире сем, как святят его в небесах горних (...)

Свят, Свят, Свят Адонаи (Господь)-Саваоф, полна вся земля Его славы (...)

Благословенна слава Господня от Его места. Господь будет царствовать вечно,

Бог Твой Сион в роды родов (…), Благословен Ты, Адонаи, Боже Святой.

По мнению известного литургиста Мигеля Арранца, приведённые выше молитвы благодарения происходят из ветхозаветного храмового Богослужения[9]. Таким образом, сопоставляя богослужебные источники первых веков, видно, что у первых христиан (даже в домашней обстановке) продолжался храмовый культ с соответствующими молитвами. Что подтверждает и фраза из древнего Учения двенадцати апостолов (Дидахи): «Ибо о ней сказал Господь: на всяком месте и во всякое время (должно) приносить Мне жертву чистую, потому что Я Царь великий, говорит Господь, и имя Мое чудно в народах»[10]. Таким образом, можно предположить, что Евхаристия с самого начала христианства понималась как Жертва и связывалась с Крестной смертью Спасителя. Да и известное обвинение против первых христиан в каннибализме не могло бы быть выдвинуто, не будь у них осознания реальности Евхаристического Тела Господня[11].

Спустя века, уже преп. Максим Исповедник напишет в своём Тайноводстве, акцентируя то, что происходящее в Евхаристическом собрании является именно Таинством, поскольку «…Святой Дух присутствует всегда, но во время святого синаксиса (собрания) каким-то особым образом. Эта благодать изменяет и преобразует всякого находящегося там, она переплавляет его согласно меры божественного в нем и ведет его к тому, что являют таинства, даже если сам он этого не ощущает, потому что пребывает пока еще среди младенцев во Христе, не умеющих видеть ни глубин этой реальности, ни действующей в ней благодати, которые проявляются в каждом из составляющих службу божественных символов спасения…»[12]. Несмотря на символизм, здесь преп. Максим обозначает Литургию не как священнодействие в алтаре, а как собрание верных вокруг Евхаристической Трапезы.

Что же мешает сторонникам восприятия Литургии как общего дела христианской общины принять в простоте сердца столь возвышенное святоотеческое богословие, которое ясно говорит о невидимом величии Таинства и о том, почему мы его не ощущаем? Дело, возможно, в том, что у ранних отцов (включая каппадокийцев) мы не находим такого символизма. А тот символизм, который находим у более поздних отцов, вряд ли можно считать абсолютным в  догматическом смысле. Ведь если преп. Максим Исповедник считает малый вход символом первого пришествия Христа во плоти, а также уходом от внешнего обольщения и смятения, вызванных плотскими вещами[13]; Николай Кавасила — явления Христа народу при Его крещении на Иордане[14], святитель Симеон Солунский — сошествия Христа на землю, смерти, Воскресения и Вознесения[15], то есть вряд ли можно здесь говорить о согласии отцов по этому вопросу как необходимом критерии богословского правомыслия.

Опыт обсуждения Евхаристии показывает, что для многих мирян (особенно окормляющихся у духовников-монахов) чаемая всем сердцем традиционность — это именно служение Литургии с наибольшей степенью сакральности, то есть когда перед величием совершающегося Таинства в алтаре яснее проявляется человеческое ничтожество, и мирянину, по словам преп. Никиты Стифата, только и остаётся стоять во время Анафоры как можно дальше от священной Трапезы[16]. Отсюда становится отчасти понятным тот тон нетерпимости к самой возможности осознания Литургии как общего дела, который сквозит в комментариях ревнителей традиции на статьи и книги о Литургии как об общем деле. Поскольку именно из этого осознания следует различное понимание того, чему должна учить людей Церковь и что следует воплощать пастырям и мирянам в своем христианском делании.

В одной недавно опубликованной на этом сайте статье высказана еще одна очевидная проблема, порождённая подобным восприятием главного Таинства Церкви: «Главной задачей клира является отправление богослужения. Поэтому сейчас основным критерием успешности жизни епархии, основным местом приложения усилия настоятелей является строительство и благоукрасительство храмов. Церковность человека выражается прежде всего в участии в богослужении, которое в отношении мирян сводится, как правило, к присутствию на богослужении и в участии в Таинствах в качестве пассивных реципиентов. Все это естественным образом порождает такую подмену, когда вера в Бога отождествляется с верой в таинства. Ключевым событием жизни становится культ. Воцерковление человека заключается во вхождении в пространство действия культа. Таинства становятся неким «инструментом», с помощью которых возможна аккумуляция благодати для личного освящения и очищения»[17].

Но не является ли попытка чрезмерной сакрализации самым простым способом уйти от смысла? И не является ли она следствием нежелания, да и просто неспособности хотя бы осмыслить хоть какие-то проблемы? Ведь стремление погрузить жизнь (и не только церковную!) в «традиционную сакральность» может завести слишком далеко. Например, когда упор на соблюдение внешних форм бытового благочестия большинством населения не спас нашу страну от катастрофы 1917 года, когда народ стал массово отходить от Церкви.

Остаётся непонятным, насколько две точки зрения на Евхаристию, рассматриваемые в статье, примиримы в принципе. По наблюдениям автора, это разномыслие продолжает оставаться «точкой напряжения», подобно, скажем, отношению к браку и семейной жизни у различных групп православных верующих. За одним восприятием – относительно поздние по времени Святые Отцы с их символизмом и благоговением перед неизреченным Таинством, за другим – желание восприятия Таинства Единства как общего дела христианской общины. Хочется надеяться, что верное осмысление этой проблемы станет добрым знаком в жизни Церкви. Главное — не впадать в крайности и стараться услышать друг друга, несмотря на разногласия (1 Кор. 11:19).