Листая гениев. Ирина Гончаренко

Есть книги, обстоятельно и правдиво повествующие о человеческих страстях, жизненных перипетиях — и есть книги, содержащие ещё и Божью правду о человеке: не только о том, как бывает, а как должно быть. Свет этой правды может светить сквозь самые трагические события, как, например, у Достоевского или Шекспира, но он есть. В этом, по-моему, и заключается разница между талантливыми и гениальными произведениями.

И ещё нужно обратить внимание на то, что нельзя отождествлять жизнь автора и книгу. Нагляден в этом отношении пример Льва Николаевича Толстого. Его страшные, сокрушительные заблуждения не коснулись «Войны и мира» и «Анны Карениной».

И Пушкин в творчестве мудрее, чем в жизни. Возможно, он остался бы жить, если бы сумел чувствовать и действовать согласно своему же совету:

Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.

И вот теперь, после этих вступительных замечаний, мне хочется сравнить любовную лирику гениального Пушкина и бесконечно талантливого Тютчева.

Если мы с брезгливостью отодвинем книжонки вроде «Донжуанский список Пушкина», если мы не станем вникать в скрупулёзные литературоведческие изыскания о том, какие строки кому посвящены, — мы обнаружим, что во всех стихотворениях Пушкина любовь длиннее жизни.

Пожалуй, всего очевиднее это в стихотворениях, посвящённым умершим возлюбленным. Вспомним «Заклинание»:

Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба;
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь… но, тоскуя,
Хочу сказать, что всё люблю я,
Что всё я твой: сюда, сюда!

Или — «Для берегов отчизны дальной…».

Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой -
А с ними поцелуй свиданья…
Но жду его; он за тобой!..

В стихотворении «Что в имени тебе моём?» уже начинает казаться, что наконец-то Пушкин написал об умершей, забытой любви:

Что в имени тебе моём?
Оно умрёт, как шум печальный
Волны, плеснувшей в берег дальний,
Как звук ночной в лесу глухом.

Но вот последняя строфа. Она почти неожиданна после первых трёх, но вполне ожидаема в контексте пушкинского наследия:

Но в день печали, в тишине,
Произнеси его, тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце, где живу я.

Можно ещё искать примеры — исключений не будет.

А вот у Фёдора Ивановича Тютчева любовь умирает, а тот, кто любил когда-то, живёт дальше, похоронив её.

Учительствуя, я задавала выучить любое полюбившееся стихотворение Тютчева, и мне помнится, что большим успехом у многих девочек пользовалось стихотворение «Она сидела на полу…». Школьницы читали его наперебой и взахлёб. Они чувствовали высокую трагедию, они, подозреваю, видели, как красиво раскинулось длинное платье у дамы девятнадцатого века, как изысканно опускается рука с письмом. Они были защищены уверенностью в собственном грядущем счастье и непричастностью к истинному содержанию стихотворения. Так бывает уютно слушать непогоду, сидя в тепле на диване. Давайте я напомню это стихотворение.

Она сидела на полу
И груду писем разбирала,
И, как остывшую золу,
Брала их в руки и бросала.

Брала знакомые листы
И чудно так на них глядела,
Как души смотрят с высоты
На ими брошенное тело…

О, сколько жизни было тут,
Невозвратимо-пережитой!
О, сколько горестных минут,
Любви и радости убитой!..

Стоял я молча в стороне
И пасть готов был на колени, -
И страшно грустно стало мне,
Как от присущей милой тени.

Описана в этом стихотворении жена Тютчева, уничтожившая свою переписку с ним, относящуюся к первым годам их знакомства. Стихотворение написано в разгар скандальной связи Тютчева с Денисьевой, племянницей и воспитанницей инспектрисы Смольного института, в котором воспитывались две дочери Тютчева. Связь эта началась, когда Тютчеву было сорок семь лет, а Денисьевой двадцать четыре. Но вернёмся к стихотворению, в котором Тютчев, если попросту, описал то, как, наведавшись от любовницы, застал жену, жгущую его к ней письма.

В этом стихотворении торжествует смерть, оно несопоставимо более загробное, чем пушкинское «Заклинание». Чтобы выразить отношение к жене, понадобились такие слова: «как остывшую золу», «так души смотрят с высоты на ими брошенное тело», «жизни невозвратимо пережитой», «любви и радости убитой», «милой тени». Если Пушкин в «Заклинании» или в стихотворении «Для берегов отчизны дальной…» любовью оживляет умерших, то Тютчев живую женщину превращает в покойницу. Для него, в его жизни она умерла.

И тут я позволю себе оставить высокую поэзию и обратиться к житейским примерам, ибо именно Фёдор Иванович Тютчев помог мне кое-что в этих примерах понять. Живу я на свете достаточно долго, а историями, подобными тютчевской, в наши дни хоть улицу мости.

Лишённые блистательного поэтического дара люди тоже пытаются рассказать о своих чувствах. Один человек объяснял жене свой уход от неё и детей к секретарше так: «Понимаешь, когда-то мы учились в школе, и многое было важным: и отметки, и одноклассники, и учителя. А теперь этого в жизни просто нет. Вот так и наших отношений с тобой нет, мало ли что когда было». Мне кажется, что это всё тот же перевод живой женщины в «тень». Этому человеку даже не «страшно грустно», жена для него — воспоминание, от которого «на челе его высоком не отразилось ничего».

Очень часто покинувшие семью люди скрывают свой новый адрес вовсе не из страха, что бывшая половина придёт и испортит причёску. Здесь действует почти мистическое желание иметь жизнь совершенно новую, совершенно свободную от застреленного прошлого, совершенно не осквернённую загробными прикосновениями. «Не ходи, милая тень, не греми костями, жди, пока я сам приду и положу тебе гладиолусы на гранит — простите, оговорилась: алименты на комод».

Именно из-за этого прижизненного убийства не складываются отношения разведённых людей. Когда бывший супруг предлагает «дружеское общение», а «милая тень» кричит, плачет и жжёт письма, дело не в склочности «милой тени», а в том, что на самом деле ей предлагают сюжет из фильма ужасов. Так и видятся раскидистые кладбищенские липы и могильный холмик, зашевелившийся по зову заклинателя. Без Тютчева я этого никогда бы не поняла.

В подлинности и ненадуманности всего того, что я здесь у Тютчева нашла, можем убедиться и перечитывая «Анну Каренину». Когда Анна уезжает с Вронским за границу, «воспоминание о зле, причинённом мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на отвращение и подобное тому, какое испытывал бы тонувший человек, оторвавший от себя вцепившегося в него человека. Человек этот утонул. Разумеется, это было дурно, но это было единственное спасенье, и лучше не вспоминать об этих страшных подробностях».

Тютчев — блистательный поэт, которому дано было выразить в слове и наши радости, и восхищение, и любовь, и трагическую двойственность, изломанность и повреждённость. Но гениален всё-таки Пушкин. В его стихах истинная мудрость. Мудрость — это ум, соединённый даже не с добротой, а с абсолютным добром, с Богом.

Единственная возможность обрести любовь, которая окажется длиннее жизни, — любить единственного или единственную, иными словами говоря, соблюдать седьмую заповедь — и это будет гениально прожитая жизнь.

На примере этого же рода житейских коллизий я воочию убедилась в том, что грех страшнее смерти. Я знаю тридцатисемилетнюю вдову, которая семь лет назад похоронила мужа, продолжает его любить, растит двух его детей и спокойно ждёт встречи с ним за гробом. Её брак, её любовь не подвластны смерти, и это не поэтические преувеличения, а реальная жизнь. Прелюбодеяние же разрушает брак, глумится, заплёвывает, затаптывает, закапывает, какие бы балетно-красивые позы не пытались принимать при этом участники.

Седьмая заповедь «не прелюбодействуй» близка и родственна предшествующей ей шестой «не убий» гораздо более, чем нам кажется.

Другой урок гениев, коснувшихся любовной темы, в том, что любовь и месть — две вещи несовместные. Пушкин и Шекспир, описывая полярно противоположные ситуации, ведут нас к одному и тому же выводу. Родство гениев неудивительно: они не увязают в самовыражении, а слышат правду мироздания. Давайте поговорим о некоторых событиях в «Дубровском» Пушкина и «Гамлете» Шекспира.

Дубровский, несомненно, — русский Робин Гуд, мститель, но странный мститель. Поместье его главного врага Троекурова, который из самодурства разорил его и свёл в могилу его отца, уцелело, уцелел и сам Троекуров. Почему? Ответ на этот вопрос даёт сам Дубровский, открывая Маше (дочери Троекурова) своё имя: «Не бойтесь, ради Бога, вы не должны бояться моего имени. Да, я тот несчастный, которого ваш отец лишил куска хлеба, выгнал из отеческого дома и послал грабить на больших дорогах. Но вам не надобно меня бояться — ни за себя, ни за него. Всё кончено. Я ему простил. Послушайте, вы спасли его. Первый мой кровавый подвиг должен был свершиться над ним. Я ходил около его дома, назначая, где вспыхнуть пожару, откуда войти в его спальню, как пресечь ему пути к бегству, — в ту минуту вы прошли мимо меня, как небесное видение, и сердце моё смирилось. Я понял, что дом, где обитаете вы, священ, что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от мщения как от безумства».

Любовь в душе Дубровского сильнее ненависти. Любовь эта залила, угасила ненависть. Мщение — безумие. Это очевидно Дубровскому, просветлённому и вразумлённому любовью.

Я не встречала подобного взгляда на повесть Пушкина в литературоведческих трудах, тем драгоценнее для меня строки Гребенщикова в песне «Дубровский»:

Он бросил свой щит и свой меч,
Швырнул в канаву наган.
Он понял, что некому мстить,
И радостно дышит…

Между любовью и местью оказался и герой Шекспира принц датский Гамлет. Сразу скажем, что оказался вынужденно. Он лишён возможности выбора. Призрак отца просит: «Не дай постели датских королей // Служить кровосмешенью и распутству». Для Гамлета месть — не сведение личных счётов, а восстановление справедливости, борьба со вселенским злом, вправление вывихнутого сустава мироздания. Гамлет сокрушается: «Век расшатался, и скверней всего, // Что я рождён восстановить его».

Гамлет сосредоточился на мести, повторюсь, не имея возможности выбора. Более того, послушную Офелию использовали как подсадную утку для выведывания его тайн, и он это понял. Но в трагедии возникает проблема вины Гамлета в безумии и смерти Офелии. Его внезапное охлаждение, убийство им Полония, отца Офелии, — всё это оказалось ей не под силу.

Есть замечательное стихотворение Марины Ивановны Цветаевой, которое называется «Диалог Гамлета с совестью». В нём используется цитата: Гамлет и Лаэрт, брат Офелии, дерутся в могиле Офелии, и Гамлет говорит: «Я любил её, как сорок тысяч братьев..!»

Вот стихотворение Цветаевой:

— На дне она, где ил
И водоросли… Спать в них
Ушла, — но сна и там нет!
— Но я её любил,
Как сорок тысяч братьев
Любить не могут!
— Гамлет!
На дне она, где ил:
Ил!.. И последний венчик
Всплыл на приречных брёвнах…
— Но я её любил,
Как сорок тысяч…
— Меньше
Всё ж, чем один любовник.
На дне она, где ил.
— Но я её -
любил??

Гамлет не мог не отомстить, но, сосредоточившись на мести, он отложил, оставил любовь — и убил Офелию. Любовь и месть суть вещи несовместные. Это со всею очевидностью утверждают два гения и подталкивают нас этим к мысли о том, что в обычной земной любви есть искра той, о которой пишет апостол Павел: Любовь долготерпит, милосердствует… не ищет своего… …Никогда не перестаёт (1 Кор. 13, 4-8). Это родство делает для нас очевидным отличие любви от сокрушительных, бессмысленных и беспощадных страстей, вносит ясность в этот запутанный вопрос, а ясность эта нам совершенно необходима.

http://otrok-ua.ru/sections/art/show/listaja_geniev.html