Личный вклад великих каппадокийских отцов в формирование повестки дня II Вселенского Собора

II Вселенский Собор восполняет и совершенствует Символ веры. Используя сравнение из «Добротолюбия», мы могли бы его охарактеризовать как Собор совершенства. Совершенству же предшествует, как известно, очищение и просвещение.

Несомненно, что решения, в особенности первые шесть канонов I Константинопольского Собора, имели целью избавление и очищение Церкви от печальных явлений той эпохи, в то время как седьмой канон упорядочивает Таинства Освящения, а именно Крещение приходящих в Церковь бывших еретиков, принадлежащих, согласно выражению канона, к «части спасаемых»[2]. Когда эта «часть» очищается и входит в Соборный свет Церкви, тогда таинство просвещения совершается во всей Ее совокупности. Так, просвещающая «благодать Всесвятого Духа» ведет Отцов Вселенских Соборов к изложению оросов веры[3].

Особенно на втором Вселенском Соборе его работу озаряет свет светильников Церкви великих каппадокийских отцов[4]. В светлом шествии на пути формирования единых богословских рамок Собора предводительствует иже на небесах Великий Василий со сподвижником на земле, Амфилохием Иконийским. 

Старший всех св. Григорий Богослов принимает факел председательства на Соборе и становится образцом смирения, просвещения и любви ради умиротворения Церкви и сохранения ее истины. С вышеперечисленными хвалебными характеристиками, которые, несмотря на их лиричность, не имеют ни капли преувеличения в отношении ослепительности личностей великих каппадокийских отцов, я забежал вперед в своем старании показать величину и значение их личного влияния на формирование не только богословских рамок Собора, но и общую его атмосферу.

Структура настоящего доклада для удобства слушателей разделяется на четыре части, в каждой из которых рассматривается один из каппадокийских отцов: Василий Великий, два Григория и Амфилохий.

В частности, Мелетий Антиохийский председательствовал на II Вселенском благодаря личным стараниям Василия Великого для признания его каноничным епископом Антиохии. Его мотивы не были пристрастными, но имели целью ликвидацию раскола в управлении Восточной Антиохийской Церкви путем ручательства за личность некогда главы подобосущников Мелетия, которого Василий авторитетно выдвигал как символ возвращения подобосущников в Православие[8]. 

Как авторитетно указывает приснопамятный профессор П. Христу, Василий Великий не сподобился участвовать во Вселенском Соборе своей эпохи несмотря на то, что его добивался и подготавливал. Однако его церковная политика была вселенской[10].

Василий Великий возвысил сияние Антиохийского Престола среди главных Престолов Рима, Александрии и Константинополя и добивался взаимодействия и общения между ними[11]. На Антиохию в ту эпоху была сделана серьезная ставка в отношении вселенского самосознания Церкви; она представляла собой мозаику церковных общин, которая делала заметным слабость диалога отдельных Церквей[12]. В 371 году Антиохия была кафедрой арианина Евзоя и двух православных епископов — с одной стороны Павлина, признаваемого Римом и Александрией, который в свою очередь признавал монархианина Маркелла Анкирского, и с другой стороны Мелетия, который был отправлен в ссылку арианской политической властью, но как полуарианин не был признаваем Римом и Александрией. К трем этим епископам спустя два года добавился и аполинарист Виталий[13]. Василий Великий принял сторону Мелетия, занялся постоянной перепиской с Афанасием Александрийским и епископом Римским, однако безрезультатно[14]. Афанасий Великий уже был в преклонном возрасте, а люди его окружения имели предвзятое отношение к Мелетию. Рим тоже не имел особенного расположения вмешиваться в дела на Востоке. К тому же он не был хорошо информирован о последствиях поддержки Павлина и подчиненных ему евстафиан, которые способствовали проповеднической деятельности Аполинария и его сподвижников в Антиохии[15]. Однако Василий Великий на оставлял своих попыток. В 377 году он послал письмо папе Римскому Дамасу, прося его выдать зачинщиков возникших в недрах Церкви волнений. Т.е. он его попросил осудить духоборца Евстафия Севастийского, Аполинария, Маркела Анкирского и Павлина, склоняющегося к монархианству Маркела. Епископ Римский однако не анафематствовал их, не желая отменять свои предыдущие решения. Тогда Василий осмеливается выразить критику в адрес папы Римского, имеющего преимущество чести, следующими двумя историческими фразами: 1) «Истины они не знают и знать не желают» и 2) «Ибо, действительно, люди надменного нрава, когда им угождают, делаются еще большими презрителями»[16].

Василий Великий ушел из жизни, возможно, с некой горечью, потому что не увидел окончательного решения антиохийской церковной проблемы. Он получил какое-то удовлетворение от возвращения Мелетия из ссылки после смерти Валента и от того факта, что его догматические воззрения были признаны Римом и Александрией[17]. Однако если бы он прожил еще два года, он бы познал и радость полного своего оправдания, поскольку II Вселенский Собор урегулировал все вопросы догматического контекста и церковного единства на основе его взглядов и предложений.

Заканчиваем эту часть указанием на вклад Василия Великого в изложение догматов II Вселенского Собора. Два его произведения влияют на формулировку богословских определений Собора: третья книга его сочинения с полным названием «Опровержение на защитительную речь злочестивого Евномия»[18] и его трактат «О Святом Духе»[19]. Василий защищает божество Святого Духа и подготавливает почву для выражений Символа веры II Вселенского, несмотря на то что он не использует термин «единосущный»[20]. Против Евномия опровержение было написано в 364 году, четыре года после Константинопольского Собора 360 года, где тогда еще дьякон Василий участвовал в качестве наблюдателя. Это произведение представило Василия в сознании Церкви богословом крупной величины. Его влияние на православных писателей было многолетним, поскольку Евномий ответил 14 лет спустя, в 378 году[21], т.е. за год до преставления Василия.

Условия написания второго важного догматического произведения Василия «О Духе Святом» представляют интерес для нас. Во время праздничной божественной литургии на память святого Евпсихия в сентябре 374 года Василий вставляет между стихами Псалтири следующие славословные формулы: 

Итак, в трактате «О Святом Духе» Василий приводит доводы в пользу той точки зрения, что в Православном Предании существует разнообразие выражений троичности отношений через предложные «от которого», «через которого» и «в котором». Сын и Дух есть лица равной чести с Отцом. Дух поклоняем и спрославляем, как Отец и Сын. Усвоив богословие Василия[23] и получив от своего учителя дополнительные разъяснения относительно пневматологии, Амфилохий Иконийский на заседаниях II Вселенского Собора показал себя защитником божественности Святого Духа.

Григорий с 379 по 381 года написал не только «Макринии»[27], но и ряд произведений пневматологического содержания. В частности, он составил два из трех Опровержительных Слов против Евномия[28], чтобы дать отпор сочинению Евномия под названием «Апология в защиту Апологии», которым он пытался ответить на «Защитительное слово Василия Великого». В частных совещаниях, которые совершались в период заседаний II Вселенского Собора, Григорий зачитывал отрывки из этих книг важным лицам, среди которых были Григорий Богослов и Иероним[29].

За два года между смертью Василия Великого и созывом Второго Вселенского Григорий написал ряд произведений с основной идеей борьба против воззрений духоборцев. Замечательное и точное в формулировках богословское перо Григория сформировало богословские рамки и боевую атмосферу II Вселенского Собора. Произведения этого периода «К Авлавию, о том, что не три Бога»[30], «К Симпликию, о вере»[31], «К Евстафию, о Святой Троице»[32] и две догматические беседы, «О Святом Духе, против македониан-пневматомахов»[33] и «На собственное рукоположение»[34], — обращены по большей части к различным лицам той эпохи. Господствующее в науке мнение синхронизирует их с периодом заседаний Второго Вселенского[35]. Проповедь, которой ошибочно и неудачно приписано название «На собственную хиротонию», была произнесена, как предполагается, перед Вторым Вселенским, в то время как «О Святом Духе, против македониан-пневматомахов» датируется июлем 381 года, то есть примерно концом первого цикла Собора[36]. Упомянутые творения имеют обличительную интонацию, ведут полемику лобового столкновения с носителями злочестивых воззрений и выражают дух ревнителя православия. В них нет разбора и ритма, присущих научному труду, но сила и риторика судебного защитительного слова для отстаивания божественности Святого Духа. Последнее по времени христологическое и пневматологическое произведение, направленное на закрепление решений Второго Вселенского, — это «На божество Сына и Святого Духа»[37], которое Григорий произнес на Соборе в Константинополе 383 года. В течение двух лет с момента смерти Василия до периода заседаний Второго Вселенского деятельность его была направлена на то, чтобы была принята Константинопольским Собором Триадология Василия и остальных каппадокийцев, а также Никейская вера.

Подводем итог. На уровне церковной политики Григорий трудился ради возведения на кафедру православных архиереев в поместных церквях с дальним прицелом на религиозное умиротворение на Востоке. Также он усилил православные общины принятием еретических групп, которые вернулись в православие его собственными усилиями. На уровне догматического просвещения отдельных церквей он был неутомим в написании посланий и трудов, которые направлял церковным лицам и одновременно обнародовал. Он составил догматические слова, которые после начала заседаний II Вселенского собора произнес официально или неофициально, на частных собраниях jтцов. Наконец, он принял на себя важные роли на Соборе, не для личного выдвижения, но для поддержки того, что он говорил и писал в период защиты православных догматов, и для руководства Собора к принятию правильных решений.

В этом месте стоит остановиться на чем-то, что на первый взгляд не имеет отношения к богословскому или каноническому творчеству на Соборе. Давайте ненадолго обратим наше внимание на надгробное слово Мелетию, первому Председателю и инициатору созыва Собора[38]. Его смерть застала врасплох заседателей и народ Константинополя в ту эпоху, когда границы между народными суевериями, метафизикой и толкованием событий как знамений от Бога были неразличимы[39]. Успение Мелетия могло бы стать предметом злоупотреблений со стороны противников. Григорий имел недавний горький опыт последствий смерти своего брата Василия. Арианин Филосторгий, друг Евномия, распространял весть, что Василий умер, как только прочел труд Евномия «Апология в защиту Апологии»[40]. Итак, смерть Председателя Собора, человека, за которого Василий крепко боролся, чтобы оправдать его церковное лидерство, могла бы привести к пораженческим настроениям в рядах православных и смутить отдельных заседателей Собора, клир и народ.

Гениальный Григорий произносит драматическое надгробное слово, дышащее небывалым эмоциональным зарядом, душевной силой и траурной скорбью, а затем дифирамбически восхваляет усопшего и торжественно превозносит его. В частности, он называет Мелетия новым апостолом[41], а его смерть — бедствием[42]. После восторженной похвалы в его адрес он представляет смерть Мелетия как спасительное разрешение для него самого и как часть Божественного плана для спасения Церкви. Таким образом Григорий превращает по-человечески несчастливое событие смерти Мелетия в повод для возгревания ревности к православию в отцах, правителях, клире и народе. Чрезмерность в скорби не была трудным делом для достойного церковного ритора Григория, который находился в состоянии тройного траура: за короткое время он потерял свою супругу и произнес два надгробных слова, одно в честь своего брата Василия[43] и другое в честь сестры Макрины[44]. Чрезмерность в восхвалении абсолютно оправдана в такой период догматических конфликтов. Он называет Мелетия генералом и всех отцов Собора выжившими во время войны бойцами, которые обязаны исполнить свой долг и действовать согласно воле ушедшего. После парализующего плача и напыщенной похвалы Григорий приписывает потерю этого мужа божественному замыслу ради его победной славы. Стиль меняется на торжественный. Мелетий разрывает узы вещества и приводится к Царскому престолу, чтобы ходатайствовать за благо Церкви и триумф православия[45]. Однако он не оставил отцов Собора. Григорий выражается характерно: Жених «не отнят от нас; он стоит посреди нас <…> и ходатайствует пред Богом за нас и за грехи неведения народа»[46]. 

Надгробное слово Мелетию, принимая во внимание и обстоятельства его произнесения, стало славословным указанием и триумфальным словом о православии, воспринималось как боевой гимн. Это редкий памятник траурного и одновременно восхвалительного преувеличения, которое несмотря на свою редкость, как мы уже убедились выше, является абсолютно объяснимым.

По верному замечанию профессора В. Фидаса, первоначальной целью созыва I Константинопольского Собора было решение серьезной проблемы замещения «значительнейшего» Константинопольского Престола[50]. Одновременно, однако, возникла серьезнейшая проблема между православными, поскольку Мелетий выступал за избрание Григория, а Петр Александрийский поспешил совершить неканоничное рукоположение Максима Киника на престол в Константинополе[51]. Второй Вселенский первоначально созывается как Постоянный Священный Синод, чтобы осудить неканоничность рукоположения Максима. Прибытие многих отцов объясняется, по мнению профессора Фидаса, явной чувствительностью епископского корпуса к поставлению на значительнейший престол Константинополя православного епископа[52]. Рукоположение Максима и его признание папой римским Дамасом и Медиоланским епископом Амвросием, в то время как клир и народ православной полноты царствующего града желали Григория, привнесло смятение в Церковь — факт, который мог бы создать серьезную церковную проблему[53]. Мелетий Антиохийский убедил Феодосия созвать Собор. Император поддерживал Григория. Смущение, однако же, усиливалось и от неканоничных рукоположений и крещений Македония и остальных духоборцев. На Синод прибыли для своей защиты и 36 македонианских епископов, большинство из района Геллеспонта[54]. Собор избрал на Престол Константинополя Григория и после смерти Мелетия сделал его своим Председателем, осудив Максима в своем Четвертом Правиле. Третьим же правилом он уже присудил Константинополю второе по порядку преимущество чести в Кафолической Церкви и первое на Востоке. Во время председательства Григория повторилось осуждение арианских ересей аполинаризма и была подтверждена Никейская вера. С целью развития и соответствующих церковных процессов было признано необходимым и расширение Собора епископами из Египта и Восточного Иллирика. Прибытие этих епископов очевидно повлияло на обстановку. В то время как Григорий согласен с волей покойного Мелетия не выбирать другого епископа после смерти одного из них (Мелетия или Павлина), партия Диодора Тарсийского сильно противится и выбирает Флавиана[55]. Новоприбывшие епископы Египта и Восточного Иллирика ставят вопрос о неканоничности перехода Григория из Сасимов в Константинополь и оказывают влияние на часть епископов[56]. Несмотря на противное мнение Феодосия, Григорий уходит в отставку[57]. Однако перед своим удалением с Собора он произносит свое знаменитое «Прощальное слово»[58].

До сего дня, когда кто-то читает это слово, зная жизнь и личность Григория, испытывает потрясение. Нравственное и духовное величие этого мужа заграждает уста его критиков. Несмотря на явную несправедливость, ради единства Собора он не взваливает всю вину на ее инициаторов. Он приписывает свое отшествие воле Божией и решению Святого Духа, возвышая своих противников на Соборе, так как хочет поставить общее благо выше своего личного оправдания. Григорий горячо желал, чтобы Второй Вселенский преуспел в своем деле. Блеск Константинопольского Престола не был способен уменьшить его священную ревность в борьбе с важнейшим врагом Церкви, то есть с еретиками. Он предпочел отдать силу защитникам православия, и пусть они поступили с ним как противники, а не как братья. Даже в этом прощальном Слове он не теряет возможность побогословствовать о Троице. Он пытается эмоционально повлиять на народ и клир Царствующего Града с тем, чтобы они стали ревнителями правой веры, а не фанатичными защитниками его личности. Чтобы их воодушевить и обеспечить нормальный ход Собора, он пророчествует, что паства, которую он принял как «ниву малую и скудную», а сегодня передает «великой и доброклассной»[59], укрепится еще больше[60]. С дерзновением он исповедует, что это пророчество есть действие Святого Духа, для того чтобы уходя оставить в залог атмосферу оптимизма для борьбы против еретиков. Григорий возвышает самосознание участников Собора, используя образ воскресения мертвого. В свободном изложении он говорит следующее: «Это было чудо, что бывшая мертвой паства начала воскресать и оживотворяться Духом, "кость с костью и сустав с суставом". Однако воскресение должно совершиться. Мое удаление пусть не дает повод еретикам для торжества»[61]. Ссылаясь иронически на слово пророка Захарии, «рыдает кипарис, ибо упал кедр»[62], он стремиться активизировать чувствующую силу души участников Собора, чтобы они не давали возможности реальному врагу похвастаться своими победами. И великий богослов продолжает: «Это уже великое чудо, что внешние враги в нашу эпоху утихают. Это есть достижение от возделывания плодов православными, которые ведут согласно Христу мирную и кроткую войну»[63]. Мудрый педагог Григорий дает урок церковного образа мышления не только своим современникам, но и всем последующим поколениям. Он приукрашивает образ своих внутренних соборных противников. И это не ради лести или дипломатического компромисса, чтобы избежать нежелательных последствий или извлечь выгоду. Как мы знаем, Григорий с того времени отошел с передовой линии церковного управления. Просто, как мудрый распорядитель, в той ситуации он создает некий воображаемый уровень, по высоте равный его духовному росту. После чего он приписывает его своим противникам, чтобы почтить их роль в деле Собора. Он хочет, чтобы они поняли, что серьезность момента для Кафолической Церкви выше личных разногласий и столкновений. Он пытается удержать их в единстве против общего врага. 

Для Григория выступающие против его председательства участники Собора оставались его братьями и, что всего важнее и значительнее, подобными ему почитателями Духа. Это начало он положил в основание в «Прощальном слове», стремясь к миру и единству тела Церкви. Конечно, позднее в автобиографических отрывках стихотворений он приводит реальную ситуацию на Соборе. Были не только достойные и духовные участники Собора. Были и те, кто выкрикивали, вскакивая со своих мест и любой ценой стремившиеся к заключению союзов, чтобы возобладало их мнение[64]. Многие несмотря на свою необразованность, хотели учить народ[65]. Когда они исповедовали свои заблуждения, были холодны и не выказывали сокрушения[66] — факт, который намекает на оппортунизм. Известные сторонники нечестивых воззрений лицемерно являли себя православными[67]. Когда Григорий предложил им решение антиохийца, показалось лицо властолюбия. Их резкое и бессловесное сопротивление позволяло ему думать, что многие из них не имели осознания своей веры и исповедовали то, что было угодно находившимся у власти[68]. Их позиция способствовала тому, что Григорий вспомнил прежнюю манеру поведения, когда они без труда прилеплялись к одной или другой группе злославных, балансируя в союзах между двумя сторонами и слепо исполняя желания той, которая казалась сильнейшей[69].

«Прощальное слово» как текст несравненной литературной, риторической и богословской ценности укрепило православную атмосферу и, главным образом, единство и чувство ответственности заседателей перед историей. Григорий, может, и удалился с Собора, стал третьим после Василия и Мелетия великим отсутствующим, но он успел поставить курс движения Собора на путь богословия каппадокийцев. Он, как известно, присутствовал на подготовительных и неофициальных обсуждениях Собора, а также на ключевых его заседаниях[70]. Его участие в формировании пневматологического учения Собора явилось определяющим, поскольку ему удалось убедить многих остаться верными богословию первого Символа веры. В ту эпоху богословская верность Символу веры не была чем-то само собой разумеющимся[71]. Отголосок его удаления с заседаний Собора был громким. Оставшиеся каппадокийцы, Григорий Нисский и Амфилохий Иконийский, приняли на себя заботу представлять его богословие[72] как глубокие знатоки его догматических сочинений и его устных поучений.

Первая инициатива Амфилохия имеет место в 376 году. Он созывает Собор епископов своей епархии для признания догматов I Вселенского Собора и защиты божества Святого Духа[74]. После смерти Василия он пишет очерк «О Святом Духе» и представляет его в кулуарах II Вселенского Собора. Невозможно выяснить достоверно, представил ли он его официально. Не сохранились протоколы Собора, потому что, согласно наиболее вероятному предположению, они не велись[75]. Иероним сообщает, что труд Амфилохия «О Святом Духе» был прочитан ему самим автором в ходе их встречи на Соборе в Константинополе. Однако он не разъясняет, идет ли речь о частном моменте или чтение имело публичный и официальный характер[76]. Однако более вероятно, что чтение имело место на каком-то неформальном собрании части заседающих[77]. Этот пневматологический очерк не сохранился.

Феодорит Кирский приписывает епископу Иконийскому Амфилохию ведущую роль в том фрагменте, который описывает Созомен[78]: когда Феодосий праздновал провозглашение Августом своего шестнадцатилетнего сына Аркадия, прибыл в сопровождении высокопоставленных лиц и один священник. Согласно Феодориту, это был Амфилохий. Приглашенный воздал честь императору, но ограничился одним простым приветствием Аркадия: «Радуйся, чадо»[79]. Феодосий разгневался и приказал удалить нахальнейшего посетителя. Однако Амфилохий смело отвечает Феодосию, что то же возмущение вызывают в небесном Отце те, кто почитают «неподобно» (аномиос) Его Сына и осмеливаются называть его «меньшим Родившего»[80]. Таким образом, говорят, Феодосий пришел к убеждению, что нужно принять меры против арианства.

Подводя итог, я хочу отметить, что личные истории этих великих церковных мужей вплетаются в историю Церкви в конкретный временной момент Второго Вселенского и, кроме очевидного и достаточно освещенного наукой историко-богословского и экклисиологического подтекста, имеют интерес и с пастырской стороны, ведь они обладают миротворческой, незлобивой, точной, честной, чистой, братолюбной, умиротворяющей, созидательной, вдохновляющей и в конечном счете духоносной манерой исправления епископских обязанностей.

Я заканчиваю свое выступление молитвой святого Григорий Богослова, заимствуя его фразу, чтобы некогда «великая и доброклассная нива» Богословской Халкинской школы озарилась Солнцем Правды и узнала дни нового рассвета и славы. Настоящее положение дел свидетельствует о том, что почтенная Халкинская школа, этот маяк богословия, уже зажглась освещающей Благодатью Святого Духа и уже довольное время отправляет во вселенную послание об единстве Церкви и о мире всего мира[81].