Крест по силам, силы по вере

Священник Владимир Семенов умер в 2008 году, в Светлое Пасхальное Воскресенье. За считаные часы до смерти он приехал в семейный детский дом в Рыбушке — дом, для которого он был всем: и основателем, и директором, и духовником, и просто отцом. Дети поздравили его с праздником, показали небольшой концерт…

— В тот день он был необыкновенно красив и радостен, — рассказывает Женя Черных, в прошлом актриса, а ныне мама этой необычной семьи, — а когда мы сели обедать, он очень много и очень хорошо говорил обо всех людях, которые связаны с нами, которые помогают нашему дому. О каждом человеке сказал лучшее. На этот обед пришел один из рабочих, которые строили нам баню, человек выпивающий, с непростой судьбой. И отец Владимир сразу обратил на него внимание, стал с ним разговаривать, потом они вышли и поговорили еще наедине. Потом батюшка сказал: «Ну всё, мне надо ехать». И на пороге вдруг обернулся и поцеловал меня. Чего раньше никогда не делал. Я убеждена — он знал, что уходит.

У отца Владимира не было уже тогда обеих ног, причина — тяжелая форма диабета. Он передвигался на костылях и одном протезе. Что не мешало ему действовать, радоваться и любить.

— Конечно, остаться сначала без одной ноги, потом без обеих — это совсем, совсем непросто. Но это преодолевалось. И никому не приходило в голову его жалеть, это было совершенно не нужно: он бы вышел из себя, если бы кто-то попытался отнестись к нему как к больному и немощному, — так говорит вдова отца Владимира Татьяна Борисовна.

О том же свидетельствуют самые разные люди, общавшиеся с отцом Владимиром в последние годы его жизни. Друг семьи Семеновых Ольга Кишиневская — врач, и в силу этого прекрасно понимала, насколько серьезно он болен. Ольга не православная; но многолетняя дружба с Владимиром Семеновым и особенно то, что увидела она в нем в последние месяцы его жизни, оказалось для нее важнейшей духовной ступенью. Вот что она рассказала о последней встрече с ним:

— Я собиралась в заграничную командировку, и у меня совсем не было времени, просто ни одного свободного часа. И вдруг возникает такой непреодолимый, сильнейший импульс: я хочу сейчас поехать к отцу Владимиру в Парижскую Коммуну. Это было просто безумие! Но я чувствовала, что иначе не могу. И папа мой вдруг сказал: поеду с тобой. Мои родители были хорошо знакомы и с Володей, и с Татьяной, и это была взаимная любовь. Но раньше папа никогда не изъявлял желания поехать к ним деревню…

И вот мы в Коммуне. Володя сидит на терраске своего деревенского домика в кресле-каталке, выглядит гораздо старше своих лет… А вокруг него кипит жизнь, и именно он создает это бурное движение. Это надо было видеть! К нему постоянно приходили люди с какими-то идеями, проектами, которые он вдохновлял и направлял; кому-то требовался совет, кому-то утешение и поддержка. Володи хватало на всех, он отвечал каждому, продолжая общаться с папой и со мной. Веселился, показывая ночную видеосъемку: лесной зверек соня-полчок пробирается в кухню и пьет кефир из его чашки. Надо было несколько ночей ее караулить, чтобы поймать момент! Никакие физические недуги не могли остановить его, охладить этот неисчерпаемый интерес к жизни. Для меня это был огромный жизненный урок.

А через два дня, когда я уже ехала в поезде, мне пришла эсэмэска, что он умер. Невозможное ощущение, что такого живого человека больше нет… Но потом эта пустота стала как-то заполняться, потому что живо всё то, что он создавал. Я и сейчас продолжаю встречать новых для меня людей, которым он помог обрести опору, а кого-то и от суицида отвел, и они живут дальше, и веры не теряют.

* * *

Здесь надо пояснить, что такое Парижская Коммуна. Это заброшенное село меж холмами, покрытыми лесом, близ Широкого Карамыша, в Лысогорском районе: название свое оно получило, по некоторым сведениям, в начале 20-х годов XX столетия. В свое время Семеновы купили в Коммуне за какие-то копейки ветхий домик. Для отца Владимира это было — не просто место загородного отдыха. И даже не только место общения с природой, хотя в природе ему все было родным: и холмы, и деревья, и травы, и звери, и птицы, и даже местные гадюки, которых он поил из блюдца парным молоком. Дело в том, что в многотрудные 90‑е годы вслед за Семеновыми в забытое людьми, но не Богом село потянулись — семья за семьей — их друзья, люди, которых что-то с отцом Владимиром связывало. Кто-то продавал и оставлял в городе всё — и квартиру, и бизнес, чтобы жить здесь крестьянским трудом, а главное, быть поближе к батюшке. Кто-то и теперь живет как бы между Коммуной и Саратовом. Но, в общем, коммунары, или парижане, как они сами себя в шутку называют, — это одна семья. Близкие отца Владимира всегда были благодарны людям, которые не оставляли его без помощи и поддержки:

— Вот Саша — он же просто на руках батюшку носил, — говорит Татьяна Борисовна, — и Тамара Россова, и Мартыновы, Станислав с Леной, и Наташа — делали для него всё, что могли.

Наташа — Наталья Федюкова, Сашина мама, — говоря о батюшке, смеется. Ее рассказ — череда веселых, забавных эпизодов и батюшкиных шуток.

— Чувство юмора ему, стало быть, не изменяло?

— Ему? Что вы! Никогда!

— Мы с ним на рыбалку ездили, — рассказывает еще один парижанин, Костя Карпов, — сажали его в лодку и гребли на большую воду. Он всегда видеокамеру с собой брал. Очень любил снимать.

Вот к этим-то людям и вернулся отец Владимир тогда, в первый день Пасхи 2008 года, из Рыбушки. И умер у них на руках — в пятьдесят четыре года.

* * *

Поэт Светлана Кекова:

— Хорошо помню, как познакомилась с отцом Владимиром. Был Великий пост, одна из суббот, когда сугубо поминаются умершие; я как раз незадолго перед тем потеряла маму, и мне очень хотелось успеть на панихиду. Но так случилось, что я опоздала: вошла в храм, когда панихида уже закончилась. Захожу, смотрю — стоит незнакомый батюшка. Подхожу, говорю, что опоздала, не знаю, как теперь быть, — а он отвечает: «Ничего, сейчас мы с вами вместе за вашу маму помолимся». И насколько же мне сразу стало легче!

Потом я попала к нему на исповедь. И это было такое чувство удивительное — нужно сказать, что оно не часто переживается… Когда он читал разрешительную молитву, я совершенно реально физически ощущала, что от меня отсекается греховная часть моего существа.

Отец Владимир сразу же отзывался на любую беду, на любую боль человека. И помогал всеми способами, которыми только можно помочь. Трудно перечислить всех людей, к которым одна только я его просила прийти: исповедать, причастить, освятить квартиру, отпеть… В его присутствии менялась жизнь. Бывают такие люди — твою жизнь сразу меняет одно только их присутствие. Отношение отца Владимира к людям, к Богу — оно было совершенно особым, и когда ты находился рядом с ним, ты попадал в какое-то особое поле. И сам менялся. Для этого не всегда нужна была беседа, какие-то наставления — достаточно было пребывания в одном пространстве.

От его благословения сердце наполняла радость. Он сам был исключительно жизнерадостным человеком, и это проявилось прежде всего в отношении к болезни. Я думаю, это был идеал христианского отношения к страданию. Оно для него как бы и не существовало. Он никогда не унывал, и после операций, после каких-то мучительных вещей он бывал гораздо бодрее окружающих, тех, кто навещал его в больнице. Не они искали способа его поддержать, а он их поддерживал.

Опыт страдания, который был ему дан начиная с детства, раскрыл его сердце. Не закрыл, не ожесточил, как у иных, а наоборот: это было сердце, раскрытое настежь. Поразительный результат — человек, изведавший немало темных сторон жизни и как бы все это покрывающий — любовью, прощением, пониманием других людей. Очень много народу в Церковь пришло именно через него, потому что в нем чувствовали эту любовь к человеку. Люди приходили в храм и встречали священника, который их любит.

А еще у него была редкая способность прямо и спокойно говорить с человеком о его смерти. Я видела однажды, как он соборовал умирающую старую женщину. Он спросил ее: «Ну что, не боишься?». Она ответила: «Нет, чего мне бояться — ты же пришел мне помочь».

* * *

Так откуда же он взялся, такой батюшка, где возрастал, чем вскормлен? И о каком опыте страдания, данном уже в детстве, говорит Светлана Кекова? Вот как рассказывал об этом сам отец Владимир — в интервью своем, данном незадолго до смерти моей коллеге Ольге Новиковой:

«В нашей семье было четверо детей, мама, бабушка, две кошки, собака — все в однокомнатной квартире. Счастливое детство. Мать не справлялась. Зарплата у нее была очень маленькая — 120 рублей, да бабушкина пенсия рублей пятнадцать. Я был вторым ребенком — старшей была сестра, и меня отдали, чтобы разгрузить семью.

Я попал в третий интернат. Раньше он находился на углу Радищева и бывшей Ленина. Часто ходил с синяками, был битым, голодным, обиженным, все время смотрел в окно и ждал свою маму. Помню, с третьего этажа смотрел на проспект Ленина и в каждой женщине ее видел. Но они всегда проходили мимо.

— Вы не в обиде на родителей?

— Да вы что! Никакой обиды, все было правильно. Отца я почти не знал — его осудили на 15 лет, когда я еще был маленьким. Потом отец приехал, его освободили досрочно, реабилитировали, но он умер от туберкулеза — заболел в тюрьме.

Закончил восемь классов. Помню, что всегда хотелось есть, поэтому пошел в повара. В армии тоже поваром был. Я служил в ракетных войсках в подмосковном Балабаново, и два года мне снилось, как я уеду оттуда на волю. Ощущение несвободы — это очень тяжело…

Когда я вернулся домой, работал на фабрике­кухне авиационного завода. Я и поваром был, и музыкантом (…) всегда сам себя обеспечивал: у меня четырнадцать профессий, которыми я свободно владею. Я и сапожник, и столяр, и чеканщик, и музыкант, и много чего еще умею. В 27 лет женился, привез жену из Твери. В 1982 и 1984 годах родились дети: Родион и Анастасия.

Одна из профессий, которую я очень люблю и к которой хотел бы вернуться, — переплетчик. (…) Мне надоело переплетать эти “Маркизы ангелов” и “Анжелики”. Я пошел в Свято-Троицкий собор к настоятелю, отцу Евгению Зубовичу. В то время про Церковь я ничего еще не знал. Отец Евгений сразу дал мне три книги, как сейчас помню, святителя Иоанна Златоуста, и я занялся их реставрацией…».

А затем последовала встреча с отцом Лазарем. О протоиерее Лазаре Новокрещеных, родившемся в эмиграции, в китайском Харбине, и приехавшем в СССР в пятидесятых годах, нужно рассказывать отдельно; а сейчас просто предоставим слово ему самому: он расскажет нам о событиях 1990–1991 годов.

— Отец Владимир — тогда еще просто Володя — практически воскресил мою библиотеку, у меня очень много старинных, дореволюционных книг, и все они от ветхости рассыпались. Руки у Володи были действительно золотые. Когда он пришел к нам на Первомайскую, в тогдашнее епархиальное управление, он не был еще воцерковленным человеком; они всей семьей крестились совсем незадолго до этого. Но я сразу увидел в нем служителя Церкви. Увидел, посмотрев в его глаза. И, познакомившись поближе, в приватной беседе спросил: «Володя, ты не хочешь принять сан?». Он в ответ: «А откуда вы знаете состояние моей души?». Я ответил: «Чувствую, что ты — такой человек, который нужен Церкви».

Никакого времени на размышление он не просил, согласился сразу, без колебаний. Уже потом я попросил его разъяснить мне эти его слова — про состояние души. Он сказал: «У меня было подспудное желание служить Церкви, но я никогда не думал, что такое может со мною произойти».

Это был человек высокой души. Высокой и чистой. Он очень смиренный был. И очень жадно читал. И в моей библиотеке, и в библиотеке храма перелопатил всю духовную литературу. И благодаря своему чтению достиг уровня знаний семинариста. Все, что они постигают за годы учебы, он догонял на практике. Но когда он начинал служить, он очень волновался. Говорил, что колени дрожат и голос перехватывает. И всегда просил подсказки. Я ему говорил: Володя, мы все так начинали. Молись, чтоб Господь дал тебе сил преодолеть этот маленький барьер.

А теперь посмотрим на те же события глазами супруги отца Владимира Татьяны Борисовны:

— Я долго не могла освоиться и раскрепоститься в Церкви, многое в ней давалось мне с огромным трудом. Но это не о Володе — он пришел туда с абсолютно открытой душой, абсолютно готовым к миру, который перед нами открывался, — к миру, для меня очень сложному и противоречивому. Он вошел туда — как рыба в воду. В свою стихию! И это меня потрясло. Меня, может быть, больше всех, потому что я — жена.

Когда Володя сообщил мне, что согласился принять сан, я сказала: откажись немедленно. Иди и скажи, что ты передумал! Меня это пугало, потому что это подразумевало совершенно другой образ жизни. Мне представлялось, что мы недостойны рядом находиться; что это совершенно не его путь, что в нем разочаруются, или — что он сам переоценивает свои силы.

Но сейчас я понимаю, что он оказался — в нужное время на нужном месте. Он прекрасно понимал, какой труд ему предстоит, сколько ему придется в очень короткие сроки прочитать, в каких непростых вещах разобраться. Но его это совершенно не пугало. Меня пугало, просто в ступор какой-то приводило, а его нет. Он набирал у отца Лазаря вороха книг и читал, читал…

* * *

За этим крутым поворотом Семеновых ждала совсем нелегкая жизнь — во всех смыслах, в том числе и в материальном…

— Но мы не жаловались. Он не велел нам жаловаться, да мне и в голову не пришло бы — жаловаться, — продолжает Татьяна Борисовна. — Папы не было дома неделями, но мы как-то весело его ждали. А когда он приезжал наконец из села, где служил, и привозил какую-нибудь банку сметаны, пожертвованную доброй прихожанкой, — это был такой праздник в доме! Трудности были, да, но радость была в другом, счастье было в другом.

Храмы, в которых служил в те годы отец Владимир, только восстанавливались, возвращались из небытия — усилиями священников «старой школы», таких, как отец Василий Стрелков, и усилиями отца Владимира тоже. Ему пришлось поменять несколько приходов — и в глубинке, и в Саратове. И следом за ним из храма в храм, из прихода в приход перебиралась быстро прираставшая семья его духовных детей — весьма разношерстная:

— Мы склонны, может быть, делить священников на тех, кто для интеллигенции и кто для паствы попроще, — говорит филолог, преподаватель консерватории Руслан Измайлов, — но отец Владимир был выше этого разделения. К нему тянулись самые что ни на есть простые люди, и в то же время он многих из интеллигенции привел ко Христу. Многие воссоединялись с Церковью уже на смертном одре, и только благодаря ему.

* * *

Мне рассказали несколько историй о людях, обращенных отцом Владимиром к Истине в последние для них годы, месяцы или дни. Одна из них — история Владимира Пугачева, ученого-историка, известного не только в России, но и в мире, специалиста по пушкинской эпохе и вольнодумца эпохи советской. Ее нам расскажут люди, хорошо знавшие профессора Пугачева, — ученый-филолог, преподаватель филфака СГУ Людмила Герасимова и ее дочь Наталья.

Наташа:

— В 80‑е годы, когда я была школьницей, Владимир Владимирович был практически единственным в мамином окружении человеком, который кроме общественных, политических, научных вопросов всерьез интересовался еще и метафизическими. А главное — жил как христианин, был очень добрым, всегда деятельно помогал всем, кто попадал в беду, — и людям, и бездомным зверям. Но отношение к Церкви у него было сложным. Ему казалось, что всякое целостное мировоззрение — аналог марксистско-­ленинской догмы. Он говорил, что в христианстве, как и в советской идеологии, тебе вместо аргумента предлагают цитату. Но говорил и другое — еще при советской власти: «Хочу, чтоб хоронили меня по православному обряду и чтоб на могиле стоял крест». Я очень переживала за него, а позднее, когда сама крестилась, уговаривала исповедаться, причаститься, но успеха это не имело. И вдруг, когда он уже очень серьезно заболел, когда у него отнялись ноги, он сам сказал, что хотел бы исповедаться. И мы с мамой, естественно, обратились к отцу Владимиру.

Людмила Ефимовна:

— Эта первая в жизни Владимира Владимировича исповедь пришлась на совершенно жуткое для всех нас время: на следующий после исповеди день врачи сказали нам, что его болезнь смертельна… По дороге я рассказывала батюшке о человеке, которого ему предстояло исповедовать, но отец Владимир вроде бы и не слушал меня: был очень сосредоточен. У постели больного он провел час. Мы все сидели за закрытыми дверями на кухне. Когда батюшка наконец вышел и я смогла увидеть Владимира Владимировича — он был такой счастливый. Такой светлый и тихий. Я расплакалась от… от всего. А Владимир Владимирович удивленно посмотрел на меня и сказал: «Все хорошо». Я кинулась к отцу Владимиру, и он очень строго, серьезно мне сказал: «За один раз я все из него не мог вытянуть. Буду исповедовать его еще». Последний раз отец Владимир исповедовал своего тезку — за два дня до его смерти. Владимиру Владимировичу было уже совсем плохо, но он все равно обрадовался, увидев батюшку…

Дальнейший рассказ Людмилы Ефимовны помогает нам увидеть еще одну — можно сказать, истинно духовническую — черту иерея Владимира Семенова: пастырскую ответственность за доверившуюся душу. Ответственность, которая не снимается смертью окормляемого. Он отпел Владимира Пугачева, он служил панихиду на девятый день по его смерти. А когда наступили сороковины — батюшка лежал в больнице, нога у него болела так, что он не мог обуться, а мороз на улице был за двадцать. У него попросили совета: кто из священников мог бы совершить панихиду по рабу Божиему Владимиру на сороковой день? Отец Владимир ответил категорически: «Я сам». Договорился с настоятелем Духосошественского собора, благо этот храм рядом с 9‑й больницей, привязал к больной ноге тапочку — и пошел служить.

Впрочем, о подобных его поступках, о стремительных уходах из больничных палат, о подписанных по просьбам перепуганных врачей бумагах — предупрежден, дескать, о возможных последствиях, всю ответственность за них беру на себя — мне рассказывали немало. Татьяна Борисовна говорила с долей принятого в их семье юмора: «Если бы я на порог легла, он бы на своих костылях через меня перескочил и поскакал бы к тем, кому он сейчас нужен».

* * *

Догадываюсь, что Наташа Герасимова лучше других понимала, как нелегко на самом деле отцу Владимиру. Наташа сама с детства инвалид и совсем не может передвигаться без посторонней помощи. Более всего ей запомнились такт, терпение и чуткость этого батюшки. Она рассказывает, как внимательно, без спешки, без поверхностного скольжения читал он ее письменную исповедь — целую стопку листов формата А4, исписанных бисерным почерком с обеих сторон. И как однажды, когда мама с тетей привезли ее к батюшке в храм…

— Мелкая деталь, но меня она очень тронула. У меня волосы были повязаны лентой, и я почти риторически спросила: можно мне так остаться? Потому что все священники до отца Владимира считали такой символический покров на моей голове достаточным. Но отец Владимир ответил: «Лучше вот так». И очень бережно взял у меня с плеч пуховый платок и накинул его мне на голову. С одной стороны, это был предельно деликатный жест, а с другой — урок уважения к церковным традициям. Многие считают, что строгость отпугивает, но на самом деле она создает ощущение прочности.

* * *

Еще одна моя собеседница — журналист Наталья Абрамова:

— Мне уже никогда не забыть богослужения в храме Архангела Михаила в Михайловке в 1996 году — молебна за спасение России. Полуразрушенный храм. Двадцать градусов мороза. Мы все в шубах, отец Владимир просто в облачении и как будто не чувствует холода. Крыши у церкви нет, снег падает на головы. Людей немного — те, кто способствовал восстановлению храма в Михайловке, бизнесмены, михайловские бабушки, которые помогали его очистить. А мы снимаем материал для телевизионной программы «Какие мы, Россия?». О том, что есть Россия, чем она жива, как нам жить дальше. Я в своих программах усиленно искала ответ на этот вопрос. И отец Владимир помог мне его найти, а может быть, в какой-то мере сам стал ответом. Он стал одним из моих любимых героев, я часто брала у него интервью для православной радиопрограммы «Отче наш», которую вела на ГТРК «Саратов». В моем представлении таким и должен быть священник: как служит в храме, так и живет за его стенами — единая жизнь. Внешние события неотрывны от мира духовного. Цельность и абсолютная искренность. Отсюда и сила: разбитый человек всегда слаб. Это пример не только для священников, для всех нас: человек должен быть цельным. Если ты как журналист не будешь цельным, герой и материал тебе не дадутся. Люди не будут с тобой откровенны. И то, что я стала делать для православных радиопрограмм, стало для меня вот таким единением работы, души и образа жизни. А когда я поехала потом в Оптину пустынь, я благодаря общению с отцом Владимиром уже знала: не я буду проверять, что там и как, а меня проверит Оптина пустынь. Насколько я окажусь готова, настолько она откроется мне.

Я не могу сказать: это был настоящий священник. Я просто говорю: он — настоящий священник. Он — покинул землю, но его служение продолжается, я в этом уверена.

А то, что он создал дом для детей­сирот, взял на себя за них ответственность, — это вполне естественно для него. Он всегда хотел реальной помощи людям. Чтобы был результат. Дети, спасенные души, несломанные жизни — это настоящий результат. Это тоже вопрос цельности: раз мы внутренне выбрали Православие, значит, наша внешняя деятельность должна этому соответствовать.

* * *

В одной из этих Наташиных радиопередач отец Владимир говорил (привожу текст по звукозаписи с сокращениями, но без всякой иной редактуры):

— Никому сильная Россия не нужна. Почему? Потому что Россия что-то может сделать в мире вообще. В общем житии человеческом, и, однозначно, хорошее может сделать. Пора бы уже определиться нам, мы всё дробимся и дробимся, нас разобщают всеми способами — наверное, они боятся объединения нашего. Объединения людей, желающих добра себе. Раньше в деревне был сход, и он решал, что сделать с пастухом, загнавшим стадо в пруд. А сейчас каждый на своем огороде копается и возмущается, что пастух загнал стадо в пруд. Такой гвалт стоит, все орут, и не слышно ничего. Ничего не свято, как пел Высоцкий, — а нам нужна святость. Нам нужно что-то родить. <…> Нужно открыться и друг другу, и всем вместе. Надо свою веру открыть миру, не стесняться. <…> Нужно дух в себе ощутить, он есть в каждом. Насколько много составных этого нашего открытия — открытия себя и открытия России. Одному человеку трудно очень это определить, но собравшимся — где двое или трое соберутся во имя Мое, там Я посреди них (ср.: Мф. 18, 20). Представляете, какую силу мы можем родить? Есть эта сила, она ощущается. Идешь мимо церкви — отгони корову, которая стоит у ворот. Это не ее место. Хотя бы это сделай. Кто-то далеко идущий увидит человека, заботящегося о храме, и сам что-то захочет сделать, хотя бы мало-мало. Самое главное — объединение, но сразу это невозможно. Видите, мы сначала распались, а теперь опять все примыкают… Ни одна страна в мире этого бы не понесла на себе. Тот крест, который несет Россия, дается только сильным.

…А отец Лазарь вспомнил: когда он впервые собирался лететь в Америку, где живут его сестры, он попросил у отца Владимира совета: что бы такое привезти, чтоб сестры, никогда в России не жившие, сразу ее ощутили? И отец Владимир принес отцу Лазарю два пучка лесной земляники — «с листочками, со стебелечками, аккуратно так увязал». И какой же радостный ажиотаж вызвали эти пучки там, среди русских эмигрантов! Каждый просил — ну хоть одну ягодку.

* * *

— …И вот, я теперь думаю: как тесно он с нашим театром связан. Мало того что он всю труппу крестил, он еще в каждой судьбе поучаствовал. Мы все сразу почувствовали в нем такое отцовство, что всё время стремились к нему, и знали, что он о нас печется, переживает. Но, когда жизнь театра прекратилась, он сказал: слава Богу, я об этом молился, — рассказываетЕвгения Черных, бывшая актриса театра АТХ (Академия театральных художеств), а ныне, как сказано в начале, мама семерых приемных, но при этом совершенно родных сыновей.

Был в Саратове в 90‑х такой театр — бездомный, безумный, спорный, голодный, талантливый. Во главе с Иваном Верховых. Когда театра не стало, Женя и ее подруга, хорошо известная саратовским театралам Елена Блохина, решили создать семейный детский дом. Женя с этим замыслом пришла к батюшке в больничную палату. Ему только что сделали первую из операций. Но обсуждению Жениной идеи это обстоятельство нисколько не помешало.

Для отца Владимира эта тема совсем не была новой. Дети-сироты, дети из детдомов, интернатов и спецшкол были его постоянной болью; что это такое — он знал и по собственному опыту тоже.

А вот Женя с Леной — они и близко не видели этих обездоленных детей, разве что читали о них. Именно поэтому отец Владимир взял их с собой в Сазоновку — в тамошний детский дом, где его к тому моменту уже хорошо знали. Женя показывает снимок — крещение в сазоновском детдоме: батюшка в окружении трех десятков детей со свечами, купелью служит белое эмалированное ведро.

Обстановка в Сазоновке, физическое и нравственное состояние детей, условия их жизни — произвели на наших актрис такое впечатление, что они долго не могли прийти в себя. Но рядом был отец Владимир, поэтому Женя с Леной не пали духом и стали искать способы этим детям помочь. Сазоновка оказалась для них прелюдией к Рыбушке, к созданию собственной семьи для сирот. В сазоновском детдоме, по их словам, за четыре года удалось сделать немало, в частности — обеспечить детей нормальной одеждой и обувью. А главное — внести в их жизнь радость и любовь, научить вере и молитве:

— Как они тянулись к этому! Многие молились на коленях… Все девочки у нас за это время побывали в Свято-Алексиевском монастыре — мы привозили их туда по очереди небольшими группами на несколько дней. Заодно гуляли с ними по Саратову, угощали мороженым…

А потом началась многотрудная, сложнейшая эпопея — создание семейного дома в Рыбушке. На Рыбушку отец Владимир возлагал большие надежды. Ему виделась целая детская республика — с подсобным хозяйством, мастерскими, и именно для мальчиков, потому что он особенно важным для страны считал — воспитание мужчин. Масштабным планам не суждено было сбыться, но небольшая рыбушкинская семья во главе с мамой — Женей Черных — вопреки всем трудностям состоялась, здравствует и поныне. В ней семь мальчиков: Василий, Михаил, Максим, Яков, Родион, Игорь, Александр. Периодически гостит еще один Александр. А все те люди, которые помогали дому в Рыбушке при жизни отца Владимира, помогают и сегодня. Их много, это самые разные люди, от крупных бизнесменов до сельских бабушек, привозивших в Рыбушку ведра с клубникой и всяческие домашние заготовки. Мальчики часто гостят в Парижской Коммуне — зимой катаются с гор, летом собирают грибы-ягоды. Отец Владимир создал вокруг себя большую общность людей, всегда готовых помочь друг другу и любому иному человеку. И эта общность не рассыпается, не умирает, как не умирает вообще ничего из того, что осталось по нем, даже обреченная, казалось бы, деревня — ее давно бы уже не было, если бы не «семеновский десант», а теперь в нее даже газ провели...

Многие помогали осиротевшей семье. Прихожанин отца Владимира Дмитрий Карташов взял на себя установку памятника на могиле «народного батюшки» — так и поныне называют отца Владимира.

…А здесь, высоко-высоко над неумирающим селом, над всей округой, стоит Поклонный крест. Устанавливали его — по решению отца Владимира, по благословению Владыки Лонгина всей «парижской» компанией. Отец Владимир крест освятил, теперь его друзья ухаживают за крестом, красят его каждое лето.

Я долго лезла к кресту по крутому склону, цепляясь за мокрую траву, борясь с ветром, с тревогой поглядывая на предгрозовое небо. А добравшись, увидела, какая красота кругом и как необходим, оказывается, этой красоте крест, как органичен он на этой земле. И вспомнила слова Татьяны Семеновой — о супруге:

— Это была его жизнь, и он вот так ее прожил, а иначе прожить не мог бы. Он сам говорил: Бог не по силам креста не дает, значит, это мне по силам. А силы даются по вере. А вера у него была — настолько живая…

Марина Бирюкова

http://www.eparhia-saratov.ru/Articles/krest-po-silam-sily-po-vere