Ковид, вера и небезупречная наука

Фото: laciviltacattolica.ru

Антиваксеры и сторонники теории заговора исходят из ошибочного представления о том, что такое наука и что она может обещать. Когда науке не удается оправдать надежд на безошибочность, скепсис лишь усиливается. Следует не только пересмотреть нашу аргументацию в защиту науки, как в случае с агитацией за вакцины, но и внимательнее приглядеться к тому, как мы пытаемся использовать науку или веру в качестве бастионов против фундаментального человеческого страха перед неопределенностью. Автор – астроном и директор Ватиканской обсерватории.

***

«Последние два года показали, что спор „наука против веры” – не идеологическая абстракция, а ложное противопоставление с катастрофическими последствиями в реальном мире», – написала комментатор Тиш Харрисон Уоррен в New York Times[1]. К этому заключению ее подвигли результаты исследований, показывающих, что в США евангельские христиане принадлежат к числу сообществ, наименее вакцинированных против COVID-19. Иначе говоря, недоверие к науке и, следовательно, к вакцинам в этой общине соотносится с представлением о необходимости выбирать между наукой и верой.

Но противопоставление между верой в науку и религиозной верой влечет за собой последствия, идущие гораздо дальше, чем недоверие к вакцинам. Речь идет об ошибочном взгляде на то, что такое наука и что она может обещать. Недоразумение широко распространено не только среди тех, кто скептически относится к науке, но и (что, пожалуй, еще опаснее) среди тех, кто ее превозносит слишком поспешно. Когда науке не удается оправдать чрезмерных надежд, это лишь подпитывает скептическое к ней отношение. Так, например, если принятие вакцины слишком тесно связывать с наукой, может случиться, что недоверие к вакцине, изначально продиктованное социальными или политическими причинами, в итоге усиливает скептицизм в адрес науки как таковой.

Отдав себе отчет в том, что такое недоразумение может иметь место, мы увидим, что нужно пересмотреть аргументы, которыми мы поддерживаем науку, например, когда защищаем вакцинацию. Кроме того, уместно присмотреться внимательнее к искушению превратить науку или веру в бастион против нашего фундаментального, вполне человеческого страха перед неопределенностью.

Довериться науке?

В борьбе с пандемией COVID-19 научные доказательства в пользу вакцинации неоспоримы. Кто это осознает и видит во всеобщей профилактике единственный способ положить конец пандемии, тот часто использует мантру «доверься науке». На первый взгляд этот призыв не лишен некоего очарования, тем более что напоминает о том доверии к науке, как дороге к истине, которое в нашем обществе приветствуется с эпохи Просвещения. Но окружающие нас очевидные факты подсказывают, что лозунг не так уж убедителен. Широкие слои населения – включая вышеупомянутых многочисленных евангельских христиан – продолжают отвергать вакцинацию.

Автор этих строк – директор Ватиканской обсерватории. Я и ученый, и католик. Мне одинаково знакомы и научный авторитет, и церковный, и те, кто на обе эти инстанции взирает с недоверием. Приписывать ученым членство в некоем священстве истины – сомнительная тактика, особенно в таком обществе, где на настоящих священников смотрят с подозрением. И хотя я всецело за вакцинацию, у меня вызывает большое недоумение такой девиз, как «доверься науке». В нем воплощено народное представление о науке, которое не только вводит в заблуждение, но и ставит науку под удар.

«Доверься науке» как бы означает, что наука не просто надежный путь к истине, но единственный надежный путь. И лозунг звучит как ответ на неявный вопрос: чему или кому нам следует довериться? «Господи! к кому нам идти?» – говорит Петр Иисусу в Ин 6, 68. Возможно, перекличка с Писанием слышна тому, кто, как евангельский христианин, знаком с процитированным фрагментом, но не так хорошо – с наукой, и для него слова о доверии науке подразумевают, что оно подменяет собой доверие Господу. Такому человеку этот лозунг может невольно принести больше вреда, чем пользы.

Хуже того, представление о науке как единственном надежном руководителе подразумевает, что она безошибочна. Но всякому, кто по-настоящему знаком с наукой, известно, что дело обстоит совсем не так. Да, вакцина предотвращает болезнь в подавляющем большинстве случаев и уменьшает тяжесть течения болезни, если «инфекция прорвется». Но вакцины не идеальны. Лица, полностью вакцинированные, могут заболеть COVID-19, и такое на самом деле бывает, хотя и редко с тяжелыми последствиями. А противнику вакцин тот факт, что неудачи случаются, не только показывает, что вакцина несовершенна, но и подтверждает его страхи: он так и думал, что слепое доверие науке может выйти боком. Даже если нам не хочется этого признавать, страх перед безусловным доверием науке содержит в себе элемент истины. Иногда наука грубо ошибается.

Я как ученый могу сказать о многих из написанных мною статей, что заблуждался в них самым нелепым образом. Но и помимо случайных недочетов, даже самым значительным достижениям науки сопутствуют фундаментальные ошибки, которые в конце концов приходится исправлять, неверные или по меньшей мере неполные гипотезы, результаты, со временем требующие пересмотра и улучшения.

Галилей выдвинул верную теорию о вращении Земли, но аргументировал ее неубедительно, а в некоторых случаях – например, когда ссылался на движение приливов – вполне ошибочно. Джеймс Клерк Максвелл, презентуя свою блестящую теорию электромагнитного поля, утверждал, что электромагнитные волны переносятся сжимаемым «эфиром»; одним из итоговых плодов его труда стала демонстрация того, что никакого эфира на самом деле нет. Эрнст Мах, давший нам математическое описание ударных волн (позволившее понять, как возможно движение «быстрее звука») и «число Маха», согласился с идеями Максвелла о полях и положил их в основу новой теории материи, без атомов; сегодня мы знаем, что атомы существуют, а теория Маха неверна. Эдвин Хаббл наблюдал движения звездных скоплений, признанные подтверждением теории «большого взрыва», но сам так и не принял эту космологическую модель.

Медицина никогда не бывает идеальной, а врачи и подавно. Финансовая заинтересованность в одобрении новых лекарств может взломать даже самую дотошную систему контроля, призванную гарантировать безопасность препарата. Тысячи взрослых до сих пор страдают от врожденных нарушений, вызванных талидомидом, который в шестидесятых годах прошлого века считался хорошим средством от утренней тошноты, а потому его прописывали беременным женщинам.

История вакцин тоже не безоблачна. Как мы уже упоминали, вакцины против COVID-19 иногда допускают «прорыв инфекции». Процесс вакцинации имеет общие побочные эффекты, их тяжесть может варьироваться от случая к случаю. Как безопасность, так и эффективность – аспекты, требующие долгих исследований, прежде чем вакцина будет одобрена для общего пользования; тем не менее ошибки возможны и имеют место даже после этого продолжительного процесса. Нельзя исключать, что вскроется обстоятельство, при котором сбудутся худшие страхи антипрививочного сообщества.

Но главное: в нашей истории были моменты, когда наука – или по крайней мере то, как ее преподносят широкой публике, – оказывалась не только неидеальной, но чудовищно заблуждалась. На рубеже XIX и XX веков такие популяризаторы науки, как Герберт Джордж Уэллс и Александр Грэм Белл, и компетентные юристы, как главный судья Верховного суда Соединенных Штатов Оливер Уэнделл Холмс, выступали за евгенику. Они поддерживали тезис о том, что можно усовершенствовать человеческий род, устранив «низших» людей. Этот тезис был для них настолько очевиден, что они считали опасным ретроградом всякого, кто – как, например, Церковь – возражал по нравственным причинам.

Вспомним процесс Скоупса, запечатленный в популярной литературе, в драме «Наследуй ветер». Лицейский учитель биологии Джон Скоупс доставлен в суд за то, что преподавал эволюционизм. Но всякий раз, повествуя об этих событиях, упускают одну подробность: учебник, которым пользовался Скоупс, написан с позиций евгеники, в нем заявлено, что эволюция «объясняет» так называемое «естественное превосходство» некоторых рас и национальностей. Следуя логике евгеники, Конгресс Соединенных Штатов в 1924 году принял закон, который наложил жесткую количественную квоту на иммиграцию из Южной и Восточной Европы – поляки и итальянцы считались низшими – и полностью запретил иммиграцию из Азии. Закон был принят подавляющим большинством голосов. Так, с 1924 года и далее приток мигрантов из Италии в США сократился на 90%.

По некоторым оценкам, в США в ходе XX века, поскольку широкие массы приветствовали евгенику, 70 000 женщин, большей частью из меньшинств, были насильственно стерилизованы. Такие программы работали до семидесятых годов. И, разумеется, именно евгеника сформировала логику, стоявшую за нацистскими лагерями смерти.

Из того, что популярная наука так сильно заблуждалась, вытекает ли непременно, что доверять науке нельзя никогда? Разумеется нет. Наука в конце концов разобралась, что к чему: евгеника была сокрушительно дискредитирована в научных кругах за десятки лет до того, как прекратилась насильственная стерилизация. И даже если наука ее поддерживала, это было в любом случае безнравственно. Конечно, на роль очередных злодеев можно назначить популяризаторов, но это чрезмерное упрощение. И оно в любом случае не оправдывает ученых, которые поначалу заблуждались.

Безошибочность и авторитет

У этой темы есть более глубокие аспекты. Споря о «доверии науке», мы фактически ставим вопрос о том, можно ли вообще полагаться на авторитеты. В конце концов и те, кто превозносит науку, и те, кто ее принижает, ищут определенности в неопределенной вселенной. Ими движет почти кальвинистская нетерпимость к ошибкам: им бы хотелось жить в мире четких отличий между черным и белым, где возможность ошибки не рассматривается.

По иронии судьбы, наука на самом деле базируется именно на сомнении и ошибке… и на том, что учится анализировать ошибки и извлекать из них уроки. Самое главное для нас – знать о своем незнании; именно знание о незнании побуждает узнавать больше, не довольствуясь уже известным. В науке неудача – не факультативное, а непременное условие.

Наука по своей природе неполна не только иногда, а всегда. Если научная деятельность протекает правильно и достигает успехов в своей области – сразу же проделанный труд остается позади. Признак подлинного научного прогресса состоит в том, что понимание данной темы выходит за порог, с которого началось путешествие; как только научное знание продвинулось, изначальный труд, позволивший этому случиться, теряет актуальность. Наука обязана устаревать. В этом смысле она сильно отличается от философии или богословия: можно изучать философию по томику Аристотеля из дедушкиной библиотеки, но никто не будет изучать биологию по дедушкиному учебнику.

Конечно, готовность к ошибкам – качество, необходимое не только в науке. Вот банальный пример: когда я учился в Массачусетском технологическом институте, то был членом парусной команды и сколько ни ходил по реке Чарльз, ни разу моя лодка не перевернулась. С другой стороны, я не победил ни в одной регате. Эти два факта связаны: я никогда не пробовал измерить, насколько далеко и быстро побежит мой маленький парусник, прежде чем опрокинется.

Трудно научиться ошибаться. Приходится находить невозможный баланс между решением продолжать держаться за идею, которая может оказаться удачной, если только еще немножко над ней поработать, и пониманием того, что пришло время признать свою ошибку и искать другое решение. Эдвин Хаббл неколебимо противостоял идее о расширяющейся Вселенной – и заблуждался. Людвиг Больцман сопротивлялся заманчивым и высоко оцененным новым догадкам Маха и продолжал защищать традиционную атомную теорию материи – в итоге стало понятно, что прав Больцман. «Новое» – не значит непременно правильное или ложное. Но, как известно каждому игроку в покер, никакой расчет не заменит твоего собственного решения: когда делать колл, а когда пасовать.

У этой проблемы нет ни одного простого решения, каким мог бы быть поиск дополнительных данных. Возможно, твоя идея требует полностью изменить способ интерпретировать данные, имеющиеся в наличии. Наука – не просто описание, сколь угодно тщательное, того, что происходит в природе, но и исследование, имеющее целью понять, почему дела обстоят именно так. Сама по себе задача не в том, чтобы уметь предвидеть, что произойдет, или получить правильный ответ. Самое большее – мы получим способ оценить, насколько точен наш нынешний уровень понимания.

Рассмотрим разницу между методами Птолемея и Кеплера для расчета планетных орбит. Птолемеевская система – это круги в кругах, и те тоже в кругах. Теоретически она позволяет выявить любой возможный маршрут планеты, добавив к расчету достаточное число кругов. А эллипсы Кеплера сами по себе не объясняют малых планетных пертурбаций, поэтому верны только приблизительно. Но расчеты Птолемея не помогли глубже понять характер причины, по какой планеты двигаются таким образом; вообще-то есть сомнения в том, что сам ученый задавался этим вопросом. А вот эллипсы Кеплера помогли Ньютону сформулировать закон притяжения.

Ученым становишься только тогда, когда обретаешь способность посмотреть на то, что уже считал понятным, и воскликнуть: «Неверно!» Пока ты на это не способен, не сумеешь даже начать искать, что же пошло не в ту сторону. Однако, к сожалению, не так мы преподаем науку. По крайней мере на вводных курсах (а многие ли продвинулись дальше вводных курсов?) преуспеть в верификации – значит дать те же ответы, что находятся в конце учебника. Заставить студента выучить наизусть эти упражнения – вероятно, самый быстрый способ вселить в него чувство, какое испытываешь, когда даешь правильный ответ. Подобным же образом надо выучить гаммы, прежде чем музицировать. Но гаммы не музыка. А получение ответов не наука.

Однако принятие этой неопределенности требует рисковать и пробовать нечто неопределенное. Невозможно победить в регате, не рискуя перевернуться. Опасность реальна, неприятна, и ее не сбросишь со счетов.

Сомнение и вера

В вере сомнение играет параллельную роль. Популярная религиозная писательница Энн Ламотт в книге Plan B: Further Thoughts on Faith («План Б. Дальнейшие мысли о вере») заметила, что «противоположность веры не сомнение, вере противостоит уверенность». Не будь у нас сомнений, мы не нуждались бы в вере. Но, как и в науке, здесь тоже сомнение служит существенной побудительной причиной продолжать искать Бога, не довольствуясь согласием или отказом от того, чему мы выучились в детстве. В «Динамике веры» Пауль Тиллих пишет: «Сомнение, которое присутствует во всяком акте веры, – не методологическое и не скептическое. Это то сомнение, которое сопутствует всякому риску. Это не постоянное сомнение ученого и не преходящее сомнение скептика, но это сомнение того, кто предельно заинтересован в каком-либо конкретном содержании. Такое сомнение можно было бы назвать экзистенциальным […]. Оно не отвергает всякую конкретную истину, однако вынуждено осознать присутствие элемента ненадежности во всякой экзистенциальной истине»[2]. Тиллих также отмечает: «…Серьезное сомнение – это подтверждение веры. Оно свидетельствует о серьезности интереса, о его безусловном характере»[3].

Принять сомнение, осознать неизбежность ошибки – значит также согласиться быть терпимым к другим, даже когда они ошибаются. Мне нравятся истории Уэллса, я восхищаюсь тем, что сделал Холмс, будучи судьей Верховного суда, и продолжаю пользоваться телефоном Белла, хотя их взгляды на евгенику мне отвратительны. Я готов к тому, что герои иногда бывают грешниками, даже большими грешниками. Я тоже грешник.

Религия не предоставляет надежной формулы, гарантирующей спасение. Наличие формулы означало бы, что мы можем заслужить спасение своим поведением, а не получением дара от любящего Бога. Но религия указывает на Божий дар и учит, как выразить свое согласие его принять.

Наука не дает нам совершенную истину. Самые изощренные эксперименты и теории всё точнее описывают природу, но что крайне важно усвоить всякому студенту, так это разницу между «точностью» и «аккуратностью». В высшей степени аккуратное измерение может все же страдать от значительной системной ошибки. И даже если наука у нас отличного качества, в ней всегда будут не только системная неточность инструментов, но и наша человеческая склонность приспосабливать данные к нашим предвзятым мнениям. Всякое понимание, считающее себя совершенным, мертво; тут уже не жди попыток понять что-нибудь еще.

Тем не менее наука может подтолкнуть нас к тому, чтобы увидеть и распознать истину. И может сказать, какова вероятность успеха у данной формулировки этой истины. Мы доверяем вакцине не потому, что она идеальна, а потому, что она значительно увеличивает вероятность не заболеть. Подлинная и очевидная проблема состоит в том, что большинству из нас не удается понять, как работают вероятности: вот почему так успешны казино и лотереи.

Распознав существенную функцию сомнения как в науке, так и в вере, мы убеждаемся в том, что наука и религия кажутся конфликтующими сторонами, только если мы игнорируем роль неуверенности в каждой из них. Поскольку мы в них видим кодекс неприкосновенных правил и неизменяемых текстов, и та и другая требуют верить в них безоговорочно. Уверенность – это не религия, а фанатизм; не наука, а сциентизм.

Скептицизм и гностицизм

Галилей по праву считается героем современной науки и научной методологии. В его трактате по философии науки «Пробирщик» изложен знаменитый принцип, согласно которому очевидность наблюдения и эксперимента ценятся выше, чем любое авторитетное высказывание вековой мудрости. Однако Джон Л. Хейлброн, написавший биографию Галилея, спрашивает не без сарказма: почему славный ученый так нетерпим к авторитетам? Биограф утверждает, что Галилей отвергает их именно на основании авторитета своего отца и своих наставников: восстает против того, чему его научили, потому что его научили это делать.

Бунт против авторитета – поведение нормальное и обыкновенное у подростков, желающих испытать и определить границы своей автономии. Помню, что в молодости я часто видел на майках такой принт: «Опровергай авторитеты!» Но мне хотелось в ответ спросить: «Кто сказал?»

Из тех, кто возражает против вакцин, некоторые заходят еще дальше. Объявив, что им хватит ума не дать себя провести экспертам, они принимаются лечиться сами абсолютно неподходящими и опасными лекарствами, о которых прочитали в интернете. Как такое возможно? Зачем доверять свою жизнь лекарству из интернета? Зачем отвергать религию ради философии, написанной на майке?

В западном обществе бунт против авторитетов идет рука об руку с вышеописанным желанием обрести уверенность. Очевидно, что это противоположные позиции: невозможно претендовать на совершенную истину и в то же время отвергать всякого, кто станет утверждать, что может к ней привести. В конце концов отвергают «официально признанный» авторитет ради секретного источника знаний, доступного лишь немногим посвященным.

И хотя идея, найденная на сайте, по определению доступна всем пользователям интернета, тот факт, что мы сами ее обнаружили, на своем личном компьютере, в стенах собственного дома, создает иллюзию частной и тайной находки, которая в силу своей скрытой природы представляется более ценной, чем сведения из публичных СМИ. Это искушение надо уметь распознавать. В нем очарование «гностицизма»: хочется овладеть «тайным знанием». Того же хотелось во времена Отцов Церкви, во II и III веке, и в эпоху эзотерических элевсинских обрядов в Древней Греции – а в конечном итоге это змеево искушение в Эдемском саду.

Отметим, что жажда тайного знания встречается и у очень образованных людей. Ученые – а я один из них – и технические специалисты особенно подвержены искушению считать себя умнее всего остального мира. Поскольку они очень компетентны в своей области, порой их опытность выливается в чувство превосходства, и им кажется, что они разбираются во всех предметах. Так, кембриджский физик Стивен Хокинг философствовал о Боге и происхождении Вселенной, хотя и подчеркивал, что он не философ – имея в виду, что он как ученый оснащен лучше, чем простой философ. Аналогичный случай: астрофизик Нил Деграсс Тайсон из Американского музея естественной истории имеет мнение почти по всем направлениям человеческого знания и испытывает непреодолимую потребность делиться этим мнением в соцсетях, сколь бы далека ни была тема от зоны его компетенции.

Но кто еще более ученых подвержен искушению чувством превосходства, так это «технари». Если у ученых представление о собственной значимости исходит из того, насколько их идеи приняты и цитируются коллегами, а потому ученые прислушиваются к тому, что о них думают другие люди – или по крайней мере другие ученые, – то значимость производителя технологий зависит исключительно от того, что он производит. Поэтому социальный прессинг обычно не удерживает «технаря», когда он подпадает под очарование верований, по общему мнению абсурдных, что делает его легкой добычей для распространителей современных форм гностицизма.

Кроме того, зачастую техниками в работе руководят те, кто привык считать себя «самыми умными из всей компании»[4]. Тот факт, что почти никто не разделяет их веру в какую-нибудь странную идею, их не удивляет, а только подкрепляет уверенность в своем умственном превосходстве. В самом деле, какой смысл быть самым умным, если потом оказывается, что ты согласен со всеми остальными?

Может возникнуть особенно опасный эффект, когда защита таких маргинальных убеждений обходится слишком дорого тому, кто их исповедует, поскольку она подрывает его социальный статус или приводит к потере работы. Такая ситуация, если ее воспринять как гонение, может породить непредвиденное следствие – превратить неортодоксальное убеждение в оплот личной идентичности. Если ты за свои убеждения платишь высокую цену, то так к ним привязываешься, что уже не сможешь признать, что ошибался. Отказаться от своего мнения и согласиться с общепринятым – все равно что отречься от себя самого.

Но эта тенденция, которая у «технарей» может проявиться особенно ярко, присуща не только им: она широко распространена в западном обществе. Опять же, по иронии судьбы, если мы хотим защищать свою личную идентичность перед лицом враждебной культуры, то на самом деле мы на Западе научились этому от самой же культуры. Например, известный спортсмен объявляет, что «проведет собственное расследование», чтобы установить, эффективна ли вакцина против COVID-19. В большинстве случаев тот же самый спортсмен отвергает любой совет по поводу того, как ему улучшить свои спортивные показатели, исходящий от соответствующего эксперта (например, от тренеров). Все это усугубляет «звездную болезнь», ощущение своего превосходства над остальными.

Знание, ценность и любовь

Вместо того чтобы злиться на тех, кто поддается подобным импульсам, полезнее было бы посмотреть, откуда берутся такие идеи. Если мы считаем, что к ученому – или к автору на «секретном» сайте – люди прислушиваются потому, что он умнее нас, то фактически уравниваем «умнее» и «лучше». Здесь коренится искушение гностицизма, в котором самоуважение достигается тогда, когда мы считаем себя одареннее общей массы, «умнее всех».

Но в этой оценке кроется умолчание, заслуживающие рассмотрения: представление о том, что быть умнее, – признак индивидуального превосходства. Этот критерий противоположен христианской вере. В Мф 11, 25 Иисус говорит: «Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных и открыл то младенцам». И Павел в 1 Кор 1, 17–2, 7 подчеркивает, что евангельская мудрость очень отличается от того, что мир находит мудрым. Можно задуматься и над тем, кого мы сегодня считаем святыми и героями. Много было ученых богословов в Бельгии и Франции в XIX веке – большинство друг с другом усердно враждовали, – но святыми тех времен были такие люди, как Бернадетта и Тереза из Лизьё.

Я не намерен обесценивать богословие или ум: в конце концов автор этих строк – профессиональный астроном. Но ум не соотносится с «ценностью». Опять-таки мой опыт общения с коллегами-астрономами служит тому подтверждением.

Сколько бы ни было у нас ума, образования или даже мудрости, они не черпают свою ценность сами из себя. Что бы мы ни делали, наш труд ценен лишь в той мере, в какой мы им прославляем своего Творца. Все наши таланты даны Богом: когда мы их пускаем в дело, то стараемся ответить на свое призвание, а значит способны общаться с Богом полнее, каждый по-своему. Для меня астрономия – та площадка, где мне дана возможность узнать Бога. Другие находят Его там, куда я не могу добраться. Так все мы находим Бога во всем и делаем всё ради вящей Его славы.

Заключение

Лозунг «доверься науке» не убеждает тех, кого нужнее всего убедить, особенно если усиливает опасение, что наука подрывает авторитет религиозной веры. С другой стороны, если считать науку надежной дорогой к истине, научные неудачи могут спровоцировать скептическое отношение – но мы при этом забываем, что на самом деле именно неудача представляет собой существенный элемент в развитии науки. А когда желание обрести уверенность, требующее от науки больше, чем она может дать, сталкивается с культурой, проповедующей подозрительность к авторитетам, на смену обоснованному уважению к авторитетным экспертам приходит гностическое стремление к тайному знанию.

Вспомним, какой ответ был дан на ВИЧ – эпидемию, ранее поразившую наше общество. Передача того вируса обычно ассоциировалась с сексуальной активностью, так что лозунгом в кампании за профилактику стало: «Заниматься безопасным сексом». Логика, стоявшая за этой фразой, имела смысл в контексте болезни, но, как случается со всеми лозунгами – в их числе «Доверься науке», – реальность оказалась гораздо сложнее. Вот очевидный пример: упомянутая болезнь передается не только половым путем. А еще хуже то, что лозунг как бы сводит природу сексуального контакта к каналу распространения болезни, пренебрегая психологической и эмоциональной уязвимостью, которая в этом акте составляет главный компонент. Болезнь – не единственный риск, сопряженный с сексом.

Сам по себе секс – акт любви, а любовь никогда не бывает безопасной. И это хорошо. Любить другого человека – значит поставить себя под угрозу отказа и неверности. Но без этого риска акт любви теряет всякий смысл. Сам Иисус стал примером истинной любви, но также показал, что любовь нас подвергает опасности предательства.

Усилие, направленное на то, чтобы понять Вселенную – от астрономии до медицины, – возможно только как ответ на любовь. Чтобы заниматься наукой, надо любить даже скуку кропотливых исследований; доверять, даже когда доверие к научному прогрессу колеблется; быть готовым прощать и учиться даже у тех, кто в прошлом ошибался. Любить – значит жить в неуверенности, учась доверять.

Но как же нам со всем этим ужиться? Болезнь сопровождается неуверенностью, наука неидеальна, и мы боимся утратить личную автономию, доверившись труду других. Ответим так, как всегда отвечаем, когда нам предлагают любовь: осторожно и отважно. Когда нам дается возможность любить, мы знаем, что эту любовь неизбежно ждут неудачи; да и сами мы не всегда будем на высоте, потому что все мы – слабые люди. И всё же мы знаем, что несовершенная любовь гораздо предпочтительнее, чем жизнь без любви.

Но также мы умеем принимать разумные предосторожности. Не отвергаем любовь, но и не бросаемся в нее сломя голову. Даже если у нас счастливая любовь в серьезных моногамных отношениях, мы продолжаем полагаться на сообщество друзей и родных, включая нашу Церковь, которые готовы поддержать супружескую пару в кризисную минуту. Поэтому так важны публичные церемонии, такие как обмен брачными обетами в присутствии друзей и родственников. С другой стороны, мы понимаем, что из кризиса часто можно сделать шаг к более глубокой и совершенной любви.

Точно так же мы знаем, что доверять науке – значит возлагать упование на мудрость, прекрасную, но не застрахованную от ошибок. Мы не вверяем себя всецело и безусловно никакому отдельно взятому фрагменту «науки» (включая найденные в интернете или где-нибудь еще). Да, мы принимаем вакцину, но также соблюдаем социальную дистанцию и надлежащую гигиену и носим маски.

Реальность человеческой подверженности ошибкам, следствие первородного греха, служит основанием одновременно для страха и для радости. Нас радует, что наука, несмотря на все свои недостатки, увеличивает наши шансы на здоровую жизнь. Мы довольны, что Бог дал нам способность постигать и ценить Его творение посредством науки, постоянно совершенствуя ее инструментарий. Мы счастливы потому, что любовь торжествует даже среди тягчайших проблем и искушений. Так рассуждая, мы сумеем разглядеть те же процессы в нашей Церкви. В ней нас ведет Дух, но мы, люди несовершенные, слишком часто к Нему не прислушиваемся. Каждую неудачу сопровождает возможность чему-то научиться. А с каждым успехом приходит осознание того, что Бог может действовать через нас. Именно потому что успех нам никогда не гарантирован, всякий раз мы ему рады, как празднику. В конце концов единственное, в чем можно быть уверенным в жизни, – это любовь и милость Божия и наша нужда в ней.

ПРИМЕЧАНИЯ:

[1] T. H. Warren, How Covid Raised the Stakes of the War Between Faith and Science, в New York Times, 7 ноября 2021 г.

[2] П. Тиллих, Динамика веры, в: Избранное: теология культуры, М.: Юрист, 1995, с. 146.

[3] Там же, с. 147.

[4] Ср. B. McLean — P. Elkind, The Smartest Guys in the Room, London, Penguin Books, 2004.

Гай Консолманьо SJ

6 мая 2022 г.

Источник: La Civiltà Cattolica