Христианство — это опыт вечности здесь и сейчас. Отрывки из дневников отца Александра Шмемана

Каждый из нас стремится к истине, пробираясь в глубь смыслов, отыскивая меру вещей и понятий. И просящему дается, стучащему отворяется, ищущий находит. Получив ответ на долго мучивший нас вопрос, мы так по-разному поступаем со своим открытием. Один, будто зачерпнув ладонью прохладной воды, шумно осыпает брызгами своего восторга стоящих вокруг. Другой, словно зажав в кулаке драгоценную жемчужину, спешит укрыться от людей и в тишине любуется своим сокровищем. А третий, с благодарностью приняв дар, умело пускает данный ему талант в оборот — и всей своей жизнью приумножает полученный капитал. Посеянные им семена дают обильные всходы, и многие поколения питаются этим урожаем. Слова и мысли таких людей стоят дорого — может, потому, что за каждым словом стоит опыт: роста, преодоления, смирения, любви.

Как богатое наследство остались нам дневники отца Александра Шмемана — выдающегося богослова, проповедника и пастыря, человека несравненной широты взглядов и интересов. Дневники отца Александра недавно были изданы отдельной книгой, отрывки ее мы публикуем в надежде, что они найдут отклик и в сердце читателя.

Пятница, 19 марта 1973

«…С головой ушел в свою деятельность». А вот этого-то и не нужно. Полная невозможность в какой-то момент увидеть все в перспективе, отрешиться, не дать суете и мелочности съесть душу. И в сущности все та же гордыня (не гордость): все зависит от меня, все отнесено ко мне. Тогда «Я» заполняет собой реальность, и начинается распад. Страшная ошибка современного человека: отождествление жизни с действием, мыслью и т.д., и уже почти полная неспособность жить, то есть ощущать, воспринимать, жить жизнь как безостановочный дар. Идти на вокзал под мелким, уже весенним дождем, видеть, ощущать, осознавать передвижение солнечного луча по стене — это не только тоже событие, это и есть сама реальность жизни. Не условие для действия и для мысли, не их безразличный фон, а то, в сущности, ради чего (чтобы оно было, ощущалось, жилось) и стоит действовать и мыслить. И это так потому, что только в этом дает нам Себя ощутить и Бог, а не в действии и не в мысли. И вот почему прав Жюльен Грин: «Все там, все иное. Правда только в качании веток на фоне неба» и т.д. То же самое и в общении. Оно не в разговорах, обсуждениях. Чем глубже общение и радость от него, тем меньше зависит оно от слов. Наоборот, тогда почти боишься слов, они нарушат общение, прекратят радость. Это я с особой силой почувствовал в тот новогодний декабрьский вечер, когда в Париже сидел в мансарде Адамовича. Все говорят, что он предпочитал говорить о пустяках. Верно, но не потому, что не о чем было говорить, а потому, что таким явным было именно общение. Отсюда моя нелюбовь к глубоким и, в особенности, духовным беседам. Разговаривал ли Христос со Своими двенадцатью, идя по галилейским дорогам? Разрешал ли их проблемы и трудности? Между тем все христианство есть, в последнем счете, продолжение этого общения, его реальность, радость и действенность. Добро нам зде быти. Слова же должны вынашиваться не в разговорах (где они так часто — чеки без покрытия), а на глубине, вот в этом самом опыте «здесь и сейчас», как, в сущности, свидетельство о нем. Тогда они звучат, сами становятся даром, таинством.

Удивительный, совершенно весенний день! Почти жарко. Весь день дома за столом. Счастье.

Пятница, 14 декабря 1973

Я обожаю дом, и для меня уехать из него с ночевкой всегда подобно смерти, возвращение кажется бесконечно далеким! Наличие в мире дома — всех этих бесчисленных освещенных окон, за каждым из которых чей-то «дом» — меня всегда наполняет светлой радостью. Я почти хотел бы в каждый из них проникнуть, ощутить его единственность, качество его жизненного тепла. Всякий раз, что я вижу мужчину или женщину, идущих с покупками — значит, домой, я думаю — вот он или она идет домой, в свою настоящую жизнь. И мне делается хорошо, и они делаются мне какими-то близкими. Больше всего меня занимает — что делают люди, когда они «ничего не делают», то есть именно живут. И мне кажется, что только тогда решается их судьба, только тогда их жизнь становится важной. «Мещанское счастье»: это выдумали, в это вложили презрение и осуждение активисты всех оттенков, то есть все те, кто, в сущности, лишен чувства глубины самой жизни, думающих, что она всецело распадается на дела. Великие люди — де Голль, например, — на деле «маленькие» люди, и потому от них так мало остается, или, вернее, интерес, после их ухода, все больше и больше сосредотачивается на «маленьком» в них, на их жизни, а не на их делах, которые оказываются в значительной мере призрачными! «Он не имел личной жизни», — говорим мы с похвалой. А на деле это глупо и грустно; и тот, кто не имел личной жизни, в конце концов никому не нужен, ибо людям друг от друга и друг в друге нужна жизнь. Бог дает нам Свою жизнь («чтобы имели мы жизнь за жизнь» — Кавасила), а не идеи, доктрины и правила. И общение только в жизни, а не в делах. Поэтому дом и не противоречит «здесь и сейчас», который противоречит почти всякой деятельности. Дома, когда все «сделано» (пришел с работы…), воцаряется сама жизнь, но она-то и открыта одна — «другому, другому, другому». Христос был бездомен не потому, что презирал «мещанское счастье», — у Него было детство, семья, дом,- а потому, что Он был «дома» всюду в мире, Его Отцом сотворенном как дом человека. Только «дому» (не государству, не деятельности и т.д.) можно, по Евангелию, сказать: «Мир дому сему». Мы не имеем «зде пребывающего града», то есть не можем отождествить себя ни с чем в мире, потому что все ограничено и всякое отождествление становится — после Христа — идолопоклонством, но мы имеем дом — человеческий и дом Божий — Церковь. И, конечно, самое глубокое переживание Церкви — это именно переживание ее как дома. Всегда то же самое, всегда и прежде сама жизнь (обедня, вечер, утро, праздник), а не деятельность. «Церковная деятельность», «церковный деятель», «общественный деятель» — какие все это, в сущности, грубые понятия и как от них — ни света, ни радости…

Страстной понедельник, 20 апреля 1981

Любить Божьей любовью. И себя, и других… Как нужно было бы — в наш век почти полного непонимания любви — поглубже вникнуть в радикальную «особенность» Божьей любви. Мне иногда кажется, что ее первая особенность — это жестокость. Это значит — отсутствие в ней той «сентиментальности», с которой уже давно отождествил ее (и потому — само христианство) «мир сей». В любви Божьей нет обещания «земного счастья», нет и заботы о нем. Или, лучше сказать, оно целиком подчинено обещанию и заботе о Царстве Божьем, то есть о том абсолютном счастье, для которого создал, к которому призвал человека Бог. Отсюда первый, основной конфликт между любовью Божьей и падшей любовью человеческой. Отсечь руку, вырвать глаз, оставить жену и детей, идти узким путем и т.д. — все это так очевидно несовместимо с «житейским счастьем». Именно от всего этого в ужасе отшатнулся «мир сей», этого не захотел, это возненавидел.

Четверг, 21 февраля 1974

Страх смерти — от суеты, не от счастья. Именно когда суетишься и вдруг вспомнишь о смерти, она кажется невыносимым абсурдом, ужасом. Но когда в душе тишина и счастье — и о смерти думаешь, и воспринимаешь ее иначе. Ибо она сама на уровне высокого, «важного», и ужасает в ней несоответствие ее только мелочному, ничтожному. В счастье, подлинном счастье — всегда прикосновение вечности к душе, и потому оно открыто смерти: подобное познается подобным. В суете же нет вечности, и потому она ужасается смерти. «Во блаженном успении» — это значит: в смерти, воспринимаемой счастливым человеком.

http://otrok-ua.ru/sections/art/show/khristianstvo_ehto_opyt_vechnosti_zdes_i_seichas.html