Как убить человека, превратив его в символ. Андрей Зайцев

Когда античный грек хотел устроить тайную встречу с нужным ему человеком, он мог разломать пополам предмет, взять себе половину, а оставшуюся часть послать другому. Позже, при свидании, можно было совместить части и восстановить цельность вещи, позволявшей отличать своих от чужих. Разломанный предмет был символом, паролем, печатью, но главная его ценность была не в самом предмете, а в том, что он обозначал.

С тех пор прошло несколько тысячелетий, и постепенно мы стали превращать в символы реальных людей. Со страниц журналов, с экранов телевизоров и мониторов в нашу жизнь врываются иконы стиля, протеста, элегантности или нонконформизма. Когда–то все эти люди имели семьи, детей, биографии. Они могли любить есть по утрам борщ или предпочитали яичницу  с ветчиной. Они плакали и смеялись, дружили и расставались, совершали подвиги и подлости, но все это было в прошлом, поскольку они обесчеловечились и превратились лишь в свою функцию.

К сожалению, этот процесс затронул и Церковь — еще несколько лет назад имя Николая II или блаженной Матроны были своеобразными системами деления мира на своих и чужих. При этом Николай Александрович Романов или реальная женщина по имени Матрона, жившая в Москве, их жизнь и судьба мало интересовали поклонников, гораздо важнее было произнести нужную формулу о «царе-мученике» или «о Матронушке», чтобы всем стало понятно, с кем ты имеешь дело.

Точно такими же формулами человек стал пользоваться и за пределами храмов. На первый взгляд жить в эпоху сплошных символов чрезвычайно удобно — вместо тонких оттенков смысла, опасности узнавания человека с помощью долгих разговоров можно носить с собой, подобно героям Свифта, мешок с нужными вещами, чтобы в любой момент предъявить их на таможне той или иной тусовки. Произносишь магическую формулу и проходишь в Зазеркалье, где тебя якобы окружают единомышленники. У Владимира Войновича есть прекрасная иллюстрация на эту тему. В самом начале войны Какие надо органы забирают к себе старика-сапожника по подозрению в шпионаже. Эти самые органы встречают его «дружеским» избиением, а потом с ужасом узнают, что фамилия старика — Сталин. С этого момента ситуация меняется кардинальным образом: если другие представители НКВД узнают, что лейтенант Миляга бил Сталина, то его участь будет крайне плачевной, поскольку нужная фамилия перечеркивает тот факт, что старик не родственник И. В. Сталина и даже никогда его не видел. Строчка в протоколе окажется важнее человеческой судьбы.

Сегодня, оглядываясь по сторонам, я все чаще замечаю людей, желающих найти для других нужное место на полке человеческих взаимоотношений. Как правило, полок бывает всего две — черная и белая. На первой расположилось «прогрессивное человечество», борющееся с отсталой Церковью или страшной государственной машиной, на второй — фанатики, приспособленцы и конъюнктурщики. В зависимости от взглядов владельца шкафа с людьми-символами, хорошими могут стать совершенно другие люди, но суть дела от этого не меняется. В этой страшной системе нет места человеку с его радостью и болью: он может искать компромиссы, может цитировать наизусть прекрасных поэтов, может «разговаривать языками человеческими и ангельскими», но все это окажется тщетным. На него наклеен соответствующий ярлык, и он рассортирован в соответствующий список друзей или врагов.

 К счастью люди — это не банки с надписями,  а потому можно вырваться из символического Зазеркалья.   В одной из пьес Беккета зритель видит на сцене урны с кремированным прахом, которые неожиданно очеловечиваются. За пределами смерти они начинают разговаривать друг с другом, начинают узнавать,  кем они были при жизни, и в результате оказывается, что до этого момента им как раз и не хватало таких бесед. При жизни они были символами, играли чужие роли, подбирали нужные половинки ко множеству вещей, а сейчас они освободились и могут быть просто самими собой. Наши отношения даже с самыми близкими людьми завалены такими символами, из-за чего мы не слышим никого вокруг. Мы позволяем совершенно неизвестным нам личностям стать выразителями наших чувств, просто потому, что их осудили и теперь неудобно говорить, что суд или болезнь сами по себе не делают людей лучше. Обезличив их, сделав из них «символ благонамеренности и чистоты» мы заковываем их в плен наших ожиданий. Человек-символ начинает относиться к своим словам и действиям, как чему-то значительному, и расплата за чужую роль бывает очень болезненной.

В фильме Вуди Аллена «Римские приключения» телевизионщики делают на несколько дней звездой  обычного клерка. Неожиданно на него налетает толпа журналистов и спрашивает, что он ел на завтрак, как он брился утром или что он думает о разном фасоне трусов. Мужчина очень быстро привыкает к популярности, начинает чувствовать себя тем самым символом, необходимым каждому, а потом все резко кончается. Герой остается на пустой дороге, журналисты мгновенно находят себе новый символ, и лишь усилие воли и наличие семьи позволяют недавней звезде не сойти с ума, вернувшись к нормальной жизни. Жизнь страшнее фильмов Аллена и, превратив кого-то в «икону», мы сильно рискуем сломать ему жизнь, снова превратив его символ в первоначальном значении. Разбитый нами человек будет не жить, а бороться, не любить, а совершать половой акт в публичном месте, он лишится имени и лица, надев на себя яркую маску. Он даже может превратиться в урну наполненную прахом, и тогда каждый из нас будет нести ответственность за это невольное убийство.

Источник: Журнал "Фома"