Истина сделает их свободными. Марина Бирюкова

«Пишу вам свое воззвание, крик моей души из мест лишения свободы и мое душевное рвущееся стремление к жизни и вере в Бога…» Как легко не поверить. Как легко увидеть в этих неуклюжих словах — только поиск психологической разрядки. Или просто желание занять чем-то голову, отвлечься, развлечься, пообщаться лишний раз с вольным миром… Что-то вроде знаменитых писем «заочницам».

Не один уже человек убеждал меня в том, что послания из-за колючки вообще не надо воспринимать всерьез: все это у них, дескать, фальшиво, наигранно, надуманно, а вы так наивно им верите. Мне бы и впрямь, не спешить верить: я много лет работала как судебный репортер, писала о работе милиции, прокуратуры, пенитенциарных учреждений. Перед моими глазами прошли сотни уголовных дел, сотни преступлений и — соответственно — сотни потерпевших. Тех, у кого — не кошелек отбирали, нет, а убивали близких: жен, мужей, родителей, детей. Мне никогда уже не забыть женщин, терявших сознание то в зале, то в коридоре областного суда; мужчин, плакавших от собственной беспомощности, от неизбывной вины, от того, что не знали, не сумели, не смогли спасти сына или дочку; бабушку, неспособную понять, как такое может быть, что она, бабушка, жива, а внучка в земле… А молодые вдовы с маленькими детьми, а сорокалетний вдовец, у которого на глазах пьяный бандит застрелил жену — просто так, из куража…

Поток человеческого горя, причина которому — не война и не стихийное бедствие. Причина — утрата человеком человеческого, превращение его — не в зверя, нет — для зверя ведь естественно убивать ради собственного пропитания, — а в некое труднообъяснимое адское существо. Несколько лет назад, перед тем как перейти из обычной светской газеты в церковный, епархиальный журнал, я написала, что не верю в полное, преображающее раскаяние преступника, что это литературный миф, — нравственный идиотизм так же неизлечим, как умственный.

И вот я сижу над письмом некоего Кости — фамилию опускаю, дабы не травмировать потерпевших по его делу,— и сочиняю этому Косте ответ. Медленно, мучительно подбираю слова — сдержанные, но добрые. Рассказываю о Благоразумном разбойнике, предлагаю молиться ему — безымянному покровителю раскаявшихся преступников. Спрашиваю, есть ли в камере Евангелие и молитвослов…

Костя никогда не вернется домой, в один из районных городков нашей области. Обратный адрес на конверте завершается буквами ПЛС — пожизненное лишение свободы. За одного убитого пожизненное не дают — только за нескольких.

«Это место, в котором я сейчас нахожусь,— пишет Костя,— лучшее на земле для меня. Раз Господь меня сюда поместил, значит, это нужно для меня, для моей души и жизни».

В следующем письме он расскажет, как исповедовался и причащался: «Камера открывается, мы скорее бежим на исходную, к противоположной стене… Инспектор подает команду «К решетке», я спиной вперед подбегаю к решетчатой двери, последней из трех, она еще не открыта, и просовываю в окошечко руки, чтоб на них застегнули наручники. Инспектор командует «Шаг вперед», я отвечаю: «Есть, гражданин начальник», так нужно отвечать всегда, иначе будет нарушение. «На выход» — я выбегаю из камеры к противоположной стене, головой в стену, ноги вширь, инспектор меня обыскивает, команда «Направо вперед», иду, голову вниз, а сам волнуюсь, куда меня, что такое, может, я провинился чем, боюсь ужасно. А меня завели в комнату, закрыли в маленькую клеточку, и даже наручники сняли, и ушли, а в комнате уже батюшка сидит, отец Андрей…»

Значит, Иисус Христос соблаговолил в него, в этого Костю, войти… Как такое можно умом нашим понять?

Для того чтобы встретиться со священником, Константин должен заранее написать заявление; а когда администрация на это его заявление среагирует, когда священник придет, через день ли, через месяц, через два — это непредсказуемо. Заранее никто не предупреждает. Поэтому подготовиться к исповеди и Причащению трудно… Но ведь это к лучшему, спрашивает мой собеседник с ПЛС, ведь на самом-то деле мы всегда готовы должны быть, правда? Правда, отвечаю я и цитирую Евангелие от Луки: Да будут чресла ваши препоясаны и светильники горящи (12, 35).

Почему я решила, что евангельский разбойник хоть и разбойничал, но все же чем-то лучше был этого Кости и его товарищей по участку особого режима? Лучше он, скорее всего, не был. Резал людей так же лихо, как они…

«Находясь в местах лишения свободы вот уже шесть лет, я все больше ощущаю то, что раньше был пуст и слеп, да еще и глуп в своей вольной жизни. Погоня за мнимым счастьем привела меня к тому, что я потерял все накопленное мною, семью, работу, свободу. И попал в тюрьму на долгие семь лет. Но Господь Бог на этой тяжелой, трудной ступени моей жизни не оттолкнул меня, а дал мне свет Своей любви и путь к спасению». Нет, это уже не Костя и не ПЛС. Это Александр с общего режима. А Георгий — тот вообще не рассказывает о себе, не делится никакими мыслями. Он только просит помощи — для своего маленького прихода на Мордовской зоне, для священника (который, судя по письмам Георгия, действительно подвижник). И горячо благодарит за полученную уже православную литературу и периодику.

В нашей же епархии отдел тюремного служения возглавляет клирик Духосошественского собора иерей Сергий Выгодин.

— Отец Сергий, вы служите на зоне — точнее, в храме во имя святой блаженной Ксении Петербургской в колонии общего режима — вот уже восемь лет, перед вашими глазами прошли сотни осужденных. Вы видите смысл своего служения, видите плоды?

— Начнем с того, что люди по ту сторону колючей проволоки не так уж сильно отличаются от тех, кто по эту сторону. Это такой же народ Божий, отягощенный грехами, и заниматься этими людьми нужно так же, как и теми, кто приходит сюда, в Духосошественский. Определенная специфика есть, конечно, но принципиальной разницы нет. И там и здесь плоды видишь не сразу, но если помогаешь человеку систематически, в течение долгого времени, что-то доброе обязательно будет.

— Много ли таких, кто, оказавшись там, впервые задумался о Боге?

— Они все задумались о Нем впервые, когда оказались там. Многие там и крестились. И начали воцерковляться. И будущую свою жизнь — после освобождения — увидели совершенно иначе, чем раньше.

— Они остаются в Церкви и после освобождения тоже?

— Таких, о ком мне это известно наверняка, кто сохранил связь именно со мной,— меньше, чем мне хотелось бы. Но процент пришедших к вере от общего числа побывавших в местах лишения свободы — такой же примерно, как процент постоянных прихожан от численности населения. Лишнее подтверждение — большой разницы нет.

— И все-таки там, в церкви Ксении Петербургской, у вас не совсем обычные прихожане! Мысль о том, какие страшные грехи у них на совести, тяжела для священника?

— Николай Лесков устами одного своего персонажа сказал: «Ты и так уже Господом взыскан паче своей стоимости». Важно видеть в каждом человеке образ Божий. Если человек сам мне об этом не расскажет, я не спрошу его, за что он сидит. Но я за каждой службой призываю его к покаянию. Этого он не услышит больше ни от кого. От начальства он услышит, что нужно соблюдать режим, выполнять все указания, работать, но то, что нужно раскаяться перед Богом, что нужно именно захотеть через покаяние к Нему прийти, осужденный услышит только от священника. Когда человек откликается на этот призыв, приходит ко мне с этим своим грузом — тогда меж нами завязываются отношения, и только тогда я могу узнать, как он в эти места попал. Я не чувствую особой тяжести, может быть, именно потому, что ко мне приходят — уже с раскаянием, уже с желанием стать другими. Тот, кто никогда не раскается, в храм не придет и со священником общаться не будет.

— А может быть, тюремное раскаяние — это и не раскаяние вовсе, а сожаление об ошибке, о неудаче, о том, что, наломав дров, сюда угодил?

— Здесь лучше говорить о разнице между раскаянием и покаянием. Раскаявшись в прежних поступках, встать на новый путь, на путь добродетели, не вернуться на путь порока — вот это и есть покаяние. Из прихожан храма во имя святой Ксении Петербургской на зону после освобождения не вернулся никто. Они поняли что-то такое, чего не поняли другие — те, кто в храм не ходил.

— И все-таки нельзя отделаться от мысли: не попались бы они — так и не раскаялись бы…

— История не знает сослагательного наклонения. Господь привел человека к Себе именно этим путем. Обратившись к Богу, человек сделал то, что должен был сделать, принес Ему то единственное, что мог принести,— плод покаяния. Стоит ли рассуждать о том, что было бы, если бы он не попался?..

Благоразумному разбойнику тоже нужно было оказаться на кресте, чтобы осознать свою вину. Не схвати его тогда римские стражники — продолжал бы он, скорей всего, разбойничать без всякого раскаяния. И никогда не попал бы в Священную историю…

Но может ли кто-то оказаться в этой истории случайно? Рядом, по другую сторону от Креста Господня, на таких же досках висел другой разбойник, не благоразумный, он совершенно иначе себя вел (см.: Лк. 23, 39–43).

Знаете, что начисто отсутствует в письмах из-за колючки, в тех, по крайней мере, которые мне приходится последнее время читать — и как журналисту епархиальных СМИ, и как прихожанке одного из саратовских храмов?

Жалоба. Жалость к себе. Обида на других. Желание переложить на кого-то собственную вину. Этого нет даже подспудно. Есть другое — то, во что действительно не с ходу верится,— благодарность: «Я думаю, что это испытание мне в большую пользу. Надо благодарить Господа нашего, Создателя за все».

И познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32).

Источник: Православие и современность