Ищут ли верующие люди встречи с Богом?

Начав ходить в храм в конце 90-х годов XX века я долго не мог понять, отчего все собирающиеся здесь люди так равнодушны к культуре и искусству. Почему они считают творчество чем-то неважным, "мирским" – как они его называют, но при этом, хоть они постоянно, чаще всего, не кстати, возглашают о своей вере, жизнь подавляющего большинства из них не стала от этого ни ярче, ни полнее, ни радостней.

Г. Чистяков рассуждая об этом явлении писал следующее: «Дело в том, что приходящие сегодня в Церковь люди, христиане нового поколения, отвергнув свой атеизм, как правило, вместе с ним отказываются и от культуры, перестают ходить на концерты и в музеи, читать книги и бывать в театрах. Это приводит к тому, что человек, формально вошедший в Церковь, становится после этого не добрее, а, наоборот, жестче, мрачнее, суровей и даже агрессивней.

"Раньше у меня столько дел было, театр, книги, кино, — говорила одна девушка, — а теперь поверила в Бога, придешь в воскресенье с обедни и делать дома нечего, так и лежишь весь день на постели". Вот — еще один из феноменов постсоветского бытия, даже православная вера (вера преп. Сергия и матери Марии Скобцовой!) и та становится разрушительной, если человек, обращаясь к ней, не отказывается от своей советскости.

Одних писателей или композиторов они отвергают за то, что те не верили в Бога или вовсе не были православными, других — что хотя и верили, но не были церковными людьми, третьих — еще за что-то другое. В результате, приходя в Церковь, они находят там не Бога, а дисциплину. Что же касается человека, то его они оценивают не по тому, что представляет его сердце, а по чисто формальным признакам: ходит ли он к обедне, у кого исповедуется и проч. Найдя в православии (а равно и в любом другом исповедании) подходящую для себя систему взглядов, человек закрывается и теряет восприимчивость к новому. При том, что спящая совесть его так и не успела проснуться».

Единственный вид искусства, который допускают такие люди, – это всевозможные банально-унылые «иеромонахи Романы», – стилистически маркированные под узнаваемые им образы, не предполагающие ни роста души над текстом, ни прозрений в сущность бытия.

Действительно, как говорит Ольга Седакова, когда слышишь словосочетание "православный стих" – то ожидаешь чего-то крайне третьесортного. Авторам кажется, что сила таких произведений в упоминании священных предметов, своеобразных маркеров "храм", "купол", "кивот", "лампада", и что такие маркеры, а так же религиозная тема обеспечивают произведению талантливость.

Знаменитый фотограф XX века Ансельм Адамс говорил о подобных вещах, что люди "покупая фотоаппарат полагают, что творческие способности идут с ним в комплекте". Между тем, христианской книгу или стих делает не религиозная маркированность образов и тем, а талант, то есть способность видеть мир через небо и умножать красоту именно таким образом. Такой автор если и заговорит о Боге и вере, то сделает это не банально, а неповторимо, потому что талант – это ещё и способность выражать неповторимость своего образа Божьего, своего отношения к Богу, своего умения видеть истину так, как на неё прежде никто не смотрел…

Как-то я ходил по филармонии и услышал, как некий молодой человек у окошка кассы спрашивает продающую билеты женщину о предстоящем перед Рождеством концерте «Christmas songs»:

– А это не что-то христианское, надеюсь? Вы поймите, – я не против христианства, но не хотелось бы попасть на какие-то банальные песни верующих…

– Не волнуйтесь, – сказал я ему, – это не то, чего вы боитесь, а европейская классика, вроде «We wish you a merry Christmas».

И сколько бы ни возмущались его словам твердолобые верующие, но он, несомненно – был прав – всех этих унылых «иеромонахов Романов» и иже с ним невозможно считать искусством, хотя бы потому, что искусство предполагает рост духа, а не унылые банальности об общеизвестном…

Папа Римский Иоанн Павел II говорил: «Церковь пела, церковь рисовала, церковь слагала гимны. Почему теперь она замолчала и стала школой начальной морали?»

Верующие люди стали столь далеки от подлинности Духа, что не только возможность творить, но и понимание значения творчества в церкви есть только у единиц.

А. Шмеман пишет об этом так: «И в эмиграции, и в Церкви. Все и всюду мерится по "низу", это какая-то утробная ненависть к "высшему". Выносят только штампы: священника, поэта (общедоступного, "своего"…). Отойди от штампа, и ты – враг… На культуру, на качество очень мало "клиентов". Нет спроса, и предложение поэтому оказывается отвергнутым…»

Пушкин называл непочтение к великим именам убогой болезнью души, но что людям этого рода Пушкин? – он ведь даже не пономарь…

Люди стали настолько примитивны, что ищут в произведениях явных отсылок к вере. Они не видят, что великие произведения являются христианскими не по тому, что там сказано о монастырях и алтарниках, а по сути, по духу.

Люди не понимают, что подлинный автор выражает истину неповторимо. Они хотят, чтобы об истине говорили на советский манер, шаблонно и скучно, словно это не художественное произведение, а заседание парткома, где заранее известно, кто свой и кто чужой, кого хвалить, а кого ругать.

Эти люди на самом деле хотят не истины, а того, что считают маркерами истины «свечки», «иконки», «молебны».

И они, эти люди, всегда настолько малы, что не вмещают в себя разнообразие культур. Любое такое разнообразие они порицают и подозревают как враждебное и чужое, как подкоп против их устоев, диверсию против привычного им и банального. Даже тот факт, что одни православные празднуют Рождество 25 декабря, а другие – 7 января, – вызывает у них лишь неприязнь к другой традиции, но не радость о многогранности красоты Господней.

Встреча с поэтом, человеком Духа, – это встреча с подлинностью Господней, и потому она невыносима для большинства входящих в храмы людей, ведь они и в храмах ищут не настоящести, а чего-то совсем другого, например – веры как идеологии, пришедшей на смену их прежним коммунистическим идеалам.

Встреча с живым поэтом или с автором настоящей книги – суд для их совести, приговор всей их жизни. И потому им куда легче слушать каких-то заунывных христианских бардов, что-то про "я ничтожный-грешный" или "теплится лампада". Всё тут привычно и ясно. Но Бог, этот великий Сотрясатель Вселенной, не живёт в банальном и малом, как огромный вулкан Олимп на планете Марс не запихнуть в спичечный коробок. Точно так и Невероятный Бог обращается к людям через закаты и рассветы земли, сияние миллионов галактик, уравнения Эйнштейна, максимы Паскаля, через жизнь муравьёв и коралловых рифов, через ослепительные молнии смыслов великих стихов и строк.

Но людям куда спокойнее думать, что они нашли Его в своих малых представлениях о "школе начальной морали", нашли на банальных, малых путях, нашли в тех убогих монтажах из убогих строк, которые они дают своим детям разучивать к утренникам на Рождество и на Пасху в храмах...

Ведь за таким представлением о Боге не надо тянутся вверх. Вслед такому не нужно расти. А можно и дальше оставаться всё в том же неандертальстве души и духа...

Люди не просто далеки от сути, не просто не понимают, – они ещё и шарахаются от понимания в ужасе, спеша укрыться в своих болотах.

Потому Шопенгауэр и замечал, что мудрец с людьми – как ребенок с куклами. Он рад общению, но знает, что куклы его не понимают…

Поэт – есть шанс для роста каждому, кто его встретит. Потому все не желающие расти так неприязненны к настоящим поэтам…

Лориоль Великолепная однажды сказала мне, что поэт – врач реаниматолог. Возвращает людей к подлинности, как врач возвращает их к жизни.

Но только где они, те, кому вправду нужно высокое?

Как-то один человек, который никогда не приходит на мои лекции, спросил, когда у меня следующее выступление.

– Для чего ему это знать? – удивился я, – если он ходит на все самые примитивные и скучные мероприятия, но не на лекции поэта?

– Он спросил об этом из вежливости, – ответила мне Лориоль. Из вежливости, – точно так же, как многие люди предпочитают только поздороваться с истиной и идти куда-нибудь дальше…

Верующие не вмещают в себя подлинность, и потому не вмещают и культуру. Они и оставаясь в церкви не попытались понять, как о сути говорят Шекспир, Мильтон, Байрон или Блейк.

Эти люди и находясь в церкви не желают нового и иного.

Как-то я решил поделиться с одним знакомым эйнштейновскими открытиями о гравитационном замедлении времени. Но знакомый попросту не поверил мне, сказав, что я что-то там придумал. Мне стало интересно, до каких пор простирается человеческое невежество, и я рассказал ему ещё несколько положений из современной физики. И каждый раз он отвечал мне, что ничего из того, что я говорю, не бывает...

– Ты прав, – согласился я с ним, – конечно не бывает, а бывают только валенки, да рубли, да капуста...

Эйнштейн говорил: «Разум, однажды расширивший свои границы, никогда не вернется в прежние».

Люди часто удовлетворяются простыми, малыми ответами, но мудрец не хочет спуститься с гор…

Уровень постижения Бога у этих верующих – это действительно уровень начальной морали. Такова для них и церковь, как об этом метко заметил Иоанн Павел II.

И они не стремятся к большему…

Г. Чистяков оригинально описывает психологию таких людей на примере психологии людей живших в коммунальных квартирах времён СССР: "Они всем довольны, им ничего не нужно, им хорошо. Действительно, у этих людей было по одной комнате на семью. У этих людей всегда была картошка и колбаса за 2.20, сковородка, чтобы жарить эту колбасу, и телевизор, который можно было включить и смотреть по нему всё, что показывают... Ничего другого этим людям нужно не было. Потому что они гордились, действительно гордились тем, что они такие же, как все, что у них нет никаких особых желаний, никаких особых стремлений, никаких требований ни к себе, ни к людям вокруг... Отсутствие требовательности к себе самому – это уже начало слияния с массой; и невероятная агрессивность по отношению к тому, кто на тебя не похож, к тому, кто из массы выпадает, к тому, кто от массы отличается. Это агрессивность и губительна, и страшна и, главное, чрезвычайно заразительна".

Потому и в церкви "Всё меряется по низу" (А. Шмеман), что, как писал Ортега-и-Гассет: "Особенность нашего времени в том, что заурядные души, не обманываясь насчёт собственной заурядности, безбоязненно утверждают своё право на неё и навязывают её всем и всюду... Кто не такой, как все, кто думает не так, как все, тот рискует стать отверженным".

А что в большей мере помогает думать на высотах духа, как не искусство? А Шекспир и Уитмен – это профессура Духа. Что же тут странного, что на лекции нобелевских лауреатов не ходят второгодники, которые по 10-15-20 лет (всю жизнь) остаются в первом классе духовной школы? Только вместо парт и уроков у них из года в год повторяется хождение по богослужебному годовому кругу и (какое по счёту?) слушание одних и тех же нудных проповедей об одних и тех же праздниках. И никто нигде не растёт...

Потому так невыносимо скучно на всех этих конференциях, собраниях и даже молодежках проводящихся верующими людьми.

Один мой читатель из священников как-то попросил у меня цитату из Диккенса о проповедях, чтобы ею переживать скуку таких собраний.

Вот эта цитата:

"Меня таскали на религиозные собрания, на которых ни одно дитя человеческое, исполнено ли оно благодати или порока, не способно не смежить очи; я чувствовал, как подкрадывается и подкрадывается ко мне предательский сон, а оратор все гудел и жужжал, словно огромный волчок, а потом начинал крутиться и в изнеможении падал - но, к великому своему страху и стыду, я обнаруживал, что падал вовсе не он, а я."

Диккенс, как и вся классика, как Бах и Рембрандт, дают вдохнуть воздух Духа Святого, который звучит в литургии, но который напрочь отсутствует среди верующих людей. Ведь эти верующие люди так и не пошли по пути подлинности. Их Бог есть "божество начальной морали", их мировидение не включает в себя ни Моцарта, ни Эйнштейна, а по сути они вообще не видят, что Бог сияет во всей мировой мудрости и красоте.

Они же ждут Господня сияния лишь в храмах, но и там они проходят мимо него, проходят мимо Аверинцева и Трауберг, мимо Честертона и Льюиса, мимо Рафаэля и прерафаэлитов, мимо всех тех редких людей Духа, кто встречается им на пути.

И сбываются слова западноевропейского католического богослова Ива Конгара, заметившего о верующих, что: "У нас один Бог, но мы перед Ним – различные люди".

Как неодинаков был Бог для фарисеев с саддукеями (современных формалистов с умниками) и апостолов.

У Томаса Мертона есть пронзительные слова о Страстной Пятнице, которые дают понять, что переживают люди Духа и в церкви и среди человечества в целом:

"И Бог был распят, потому что не дотянул до человеческих представлений о святости... Бог оказался не вполне, неправильно свят, не так свят, как того ждали. (...) Умирая на кресте, Христос возвестил о непонятой людьми святости Бога. Он окончательно отверг, уничтожил человеческие представления о совершенстве. Божия премудрость стала безумием для людей; Его сила была принята за немощь, святость — за порок. Но в Евангелии сказано: «Высокое у людей — мерзость пред Богом» (Лк. 16:15). «Мои мысли — не ваши мысли», — говорит Господь (Ис. 55:8).

Точно так и все эти малые люди банальных путей не вмещают и ту силу и славу, которую Бог даёт Своим художникам, мудрецам и поэтам.

Потому и Сервантес и Данте были бы нежеланными и лишними в современном храме, ведь они ни в чём не вмещались бы ни в царящую среди прихожан ложность человеческих отношений, ни в их «школу начальной морали».

Но, будучи изгоями среди современных верующих (как были изгоями и в своё время, и как изгоями Христос с апостолами среди верующих иудеев) – Данте и Сервантес воззвали бы к тем, кто не утратил способности желать большего, кому несносен общий банальный путь, кто хочет не топтания по кругу, а встречи и жизни с Богом.

И нет сомнений, что имеющие уши – услышат!

Артём Перлик

16.12.2019.

Международный клуб православных литераторов «Омилия»