Интеллигенция и Церковь: из истории взаимоотношений. Фёдор Гайда

«Итак умоляю вас, братия, милосердием Божиим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, [для] разумного служения вашего, и не сообразуйтесь с веком сим, но преобразуйтесь обновлением ума вашего, чтобы вам познавать, что есть воля Божия, благая, угодная и совершенная» (Рим.12:1-2).

В 1839 году, когда Российская империя казалась несокрушимым колоссом, ее западные границы находились в 300 верстах от Берлина и Вены, а военно-морской флот в любое время мог свободно встать на рейде Босфора, русская образованная общественность была поставлена перед важнейшей для нее дилеммой: ей предстоял выбор между нелегким путем «обновления ума», напряженного духовного делания – и дорогой утопической, предполагавшей борьбу за те или иные «высокие идеи», которые, кстати, еще только предстояло найти. В умах и сердцах рождались решения, от которых зависели мировые судьбы.

В начале года в Москве появилась записка А. С. Хомякова «О старом и новом», от которой, как известно, повело свое начало такое направление русской общественной мысли как славянофильство. Мы привыкли считать, что идеал славянофилов находился в России XVII века, однако в программной записке Хомякова ничего подобного не утверждалось. Древнерусские реалии оценивались им очень критично – автор видел в них лишь благодатные, но слишком слабые ростки. Хомяков переносил идеал России не в прошлое, а в будущее: «Теперь, когда эпоха создания государственного кончилась, когда связались колоссальные массы в одно целое, несокрушимое для внешней вражды, настало для нас время понимать, что человек достигает своей нравственной цели только в обществе, где силы каждого принадлежат всем и силы всех каждому. Таким образом, мы будем подвигаться вперед смело и безошибочно, занимая случайные открытия Запада, но придавая им смысл более глубокий или открывая в них те человеческие начала, которые для Запада остались тайными, спрашивая у истории Церкви и законов Ее – светил путеводительных для будущего нашего развития – и воскрешая древние формы жизни русской, потому что они были основаны на святости уз семейных и на неиспорченной индивидуальности нашего племени. Тогда, в просвещенных и стройных размерах, в оригинальной красоте общества, соединяющего патриархальность быта областного с глубоким смыслом государства, представляющего нравственное и христианское лицо, воскреснет древняя Русь, но уже сознающая себя, а не случайная, полная сил живых и органических, а не колеблющаяся вечно между бытием и смертью»[i]. Хомяков поставил перед современным ему обществом задачу воцерковления и осознанного нравственного совершенствования, без которого дальнейшее развитие России виделось автору невозможным.

Через несколько месяцев, в сентябре 1839 г. московский знакомый Хомякова В. Г. Белинский написал статью «Бородинская годовщина». Она вышла в пору безоглядной увлеченности публициста философией Гегеля и идеей «разумной действительности». Автор статьи не только доказывал необходимость самодержавия для России, вся статья была просто переполнена верноподданническим пафосом. Но суть заключалась не в этом. Важнее всего была та философия, на основе которой строилась политическая программа Белинского. Он писал: «Жизнь всякого народа есть разумно-необходимая форма общемировой идеи, и в этой идее заключается и значение, и сила, и мощь, и поэзия народной жизни; а живое, разумное сознание этой идеи есть и цель жизни народа, и вместе ее внутренний двигатель». Автор статьи оправдывал существование целого народа лишь его причастностью к некоей «общемировой идее». Самодержавие тоже должно было ей соответствовать, как и другие политические формы: «Пора сознать, что мы имеем разумное право быть горды нашею любовию к Царю, нашею безграничною преданностию его священной воле, как горды англичане своими государственными постановлениями, своими гражданскими правами, как горды Северо-Американские Штаты своею свободою»[ii].

Тогда же – в сентябре 1839 года – начал чтение своих лекций в Московском университете молодой профессор-историк Т. Н. Грановский. Недавно вернувшийся из Германии и столь же пропитанный Гегелем Грановский не принял политического пафоса своего друга Белинского, но их сближало общее отношение к жизни: социальную реальность можно менять усилием мысли. И очень быстро вечно мятущийся Белинский возненавидел собственные панегирики в отношении правительства. И это было вполне естественно: воспевал он не власть, а собственную идею власти. Теперь публицистом выдвигался иной лозунг: сформулировать такую социальную идею, которая смогла бы перевернуть мир. Развернуть это знамя и собирать под него полки и собирались Белинский с Грановским. Так в сентябре 1839 года и родилась русская интеллигенция: уже не отдельные интеллектуалы, а коллективная сила, претендовавшая на доминирование в общественном сознании. Само слово «интеллигенция» в данном значении появится намного позднее – через три десятилетия – но явление уже было налицо. Интеллигентом становился тот, кто высшей ценностью почитал идеологию, а своим долгом – служение идее. Первой такой идеей стал «прогресс», причем рассматриваемый не как успехи науки или экономики, а как социальное историческое развитие, изменение нравственных отношений между людьми[iii]. «Прогресс» стал этической категорией, самоцелью – именно так возникают утопии. В лекциях Грановского, имевших бешеную популярность, идея всемирного прогресса проходила красной нитью через события мировой истории. «Прогресс» Белинского и Грановского и «нравственная цель» Хомякова стали теми ориентирами, между которыми и предстояло сделать выбор русской общественности.

Прогресс стал секулярной религией русской интеллигенции. Достоевский, хорошо знавший Белинского и в середине 1840-х годов даже входивший в его кружок, позднее напишет так: «Белинский, может быть, кончил бы эмиграцией, если бы прожил дольше и если бы удалось ему эмигрировать, и скитался бы теперь маленьким и восторженным старичком с прежнею тёплою верой, не допускающей ни малейших сомнений, где-нибудь по конгрессам Германии и Швейцарии или примкнул бы адъютантом к какой-нибудь немецкой m-me Гёгг, на побегушках по какому-нибудь женскому вопросу»[iv]. Еще в середине 1850-х годов у Достоевского возник образ Фомы Фомича Опискина – главного героя повести «Село Степанчиково и его обитатели». В нем обычно угадывают черты Гоголя, но к Белинскому – почитателю и резкому критику Гоголя – этот литературный персонаж имеет не меньшее отношение. Неудачливый литератор Опискин, будучи приживальщиком в помещичьей семье, претендовал на то, чтобы стать мерилом разума и нравственности. Более того, он – пророк. «На кого похожи вы были до меня? А теперь я заронил в вас искру того небесного огня, который горит теперь в душе вашей. Заронил ли я в вас искру небесного огня или нет? Отвечайте: заронил я в вас искру иль нет?» - вопрошал он у собственного хозяина. Моральный кодекс Фомы Фомича был ему столь дорог, что в жертву этой идее приносились люди: «Как христианин, я прощу и даже буду любить вас; но как человек, и человек благородный, я поневоле буду вас презирать. Я должен, я обязан вас презирать; я обязан во имя нравственности»[v].

Раздвоение личности, конфликт христианских и интеллигентских мотивов, был точно подмечен Достоевским. В конечном счете, Фома Фомич Опискин стал пародией на всё первое поколение русской интеллигенции. Дальнейшее развитие должно было лишь усугубить проблему. Самоопределение требовало горячего отрицания «постылой действительности» и создание утопических проектов. Отсюда возникало «подполье» (по более поздним понятиям - «кухня»), множились «лишние люди». Возникали кружки единомышленников, а господство той или иной идеи неизбежно толкало на партийное самоопределение. Объединяться ведь надо против чего-то и кого-то.

Камнем преткновения партийного сознания, как и положено, становилась Церковь. Партийность не вмещает соборность. У интеллигенции и Церкви – разные святые и разные пророки. Достаточно скоро Церковь была воспринята в интеллигентских кругах как противник или конкурент. Она либо стояла на пути прогресса, либо отвлекала от него. Важно отметить, что славянофильский и западнический кружки начали рассыпаться именно на почве церковной и религиозной. Летом 1846 года в подмосковном Соколове произошел знаменитый разговор Т.Н. Грановского с А.И. Герценом о бессмертии души. Герцен отстаивал атеизм, Грановский, оказавшийся не столь последовательным прогрессистом, в ответ заявил: «Личное бессмертие мне необходимо» - и попросил никогда этой темы не касаться[vi]. Более они уже не общались, кружок рассыпался. В те же месяцы один из основателей славянофильства И.В. Киреевский прекратил участие в бессмысленных идейных словопрениях и полностью ушел в подготовку издания святоотеческого наследия на русском языке[vii].

Конечной целью утопической мысли всегда выступает идеальное общество, альтернатива Церкви. Крайним – на уровне фарса – выражением этого направления стал еще один персонаж Достоевского – Шигалев (роман «Бесы», 1871-1872), замышлявший создание «земного рая» при условии превращения девяти десятых человечества в «стадо», пребывающее в «первобытной невинности». Так прогресс, возведенный в абсолют, оборачивается собственным отрицанием. Лидер революционной организации П. Верховенский объяснял, как воплотить идеалы Шигалева: «…Мы пустим пьянство, сплетни, донос; мы пустим неслыханный разврат; мы всякого гения потушим в младенчестве. Все к одному знаменателю, полное равенство. <…> Знаете ли, я думал отдать мир папе. Пусть он выйдет пеш и бос и покажется черни: «Вот, дескать, до чего меня довели!» и все повалит за ним, даже войско. Папа вверху, мы кругом, а под нами Шигалевщина. Надо только, чтобы с папой Internationale[viii]согласилась; так и будет. А старикашка согласится мигом. Да другого ему и выхода нет, вот помяните мое слово, ха-ха-ха, глупо? говорите, глупо или нет?»[ix]. Ставрогин, которому адресовался вопрос, не ответил – зато ответ последовал с неожиданной стороны. Католический клирик-варнавит Ч. Тондини издал в 1880 г. работу «Что сделать для России?», предлагая для распространения католицизма в России копировать методы русских социалистов[x]. Ворон ворону глаз не выклюет…

Революцию в России сделали и без папы – но совершала ее та самая интеллигенция, которая уже обрела черты религиозного ордена со своими святыми, пророками, верой в прогресс и земной рай… Поменялось ли что-то с тех пор? Не бродит ли интеллигентское сознание по заколдованному кругу идеологий, время от времени переменяя своих богов и проклиная от их имени своего ближнего?

[i]Хомяков А. С. О старом и новом // Сочинения в двух томах. М., 1994. Т. 1. С. 470.

[ii]Белинский В. Г. Бородинская годовщина… // Собрание сочинений. В 9 т. Т. 2. М., 1977. С. 115.

[iii]Его же, Взгляд на русскую литературу 1847 года // Собрание сочинений. В 9 т. М., 1982. Т. 8. С. 341.

[iv]Достоевский Ф. М. Дневник писателя. 1873 // ПСС. Т. 21. Л., 1980. С. 11-12.

[v]Его же, Село Степанчиково и его обитатели. Из записок неизвестного // ПСС. Т. 3. Л., 1972. С. 16, 86.

[vi]Герцен А. И. Былое и думы. М., 2003. С. 524.

[vii]Лазарева Н. Жизнеописание Ивана Васильевича Киреевского // Киреевский И. В. Разум на пути к истине. М., 2002. С. LIII-LVI.

[viii]Первый Интернационал – международная революционная организация (1864-1876).

[ix]Достоевский Ф. М. Бесы // ПСС. Т. 10. Л., 1974. С. 312, 322-323.

[x]Тамборра А. Католическая церковь и русское православие. Два века противостояния и диалога. М., 2007. С. 302-307.

Источник: Православие. Ru