Эффект Данте. Ирина Гончаренко

Первый урок, который получаешь, читая Данте, в том, что с тебя слетает самонадеянно-снисходительное отношение к человеку средневековья. Все мы в той или иной степени отравлены идей прогресса, даже если разумом её не принимаем. И вот открываешь Данте и думаешь, что ты отличаешься от него, как джип от телеги, а обнаруживаешь, что действительно отличаешься... но, скорее, как пластмассовая бутылка от драгоценной чаши с каменьями. Есть, конечно, среди наших современников люди, которые, не стесняясь своей обглоданности, а кичась ею, просто объявят Данте скучным. Потому что читать его — несомненный труд (и тут уж ничего не поделаешь). Но труд этот щедро вознаграждается.

Чтобы проломиться к Данте сквозь полированный мрамор памятников ему, чтобы хотя бы приблизительно представить, кем он был для современников и ближайших потомков, понять, почему песни из его «Божественной комедии» декламировали на улицах и обсуждали, почему нотариусы Флоренции в четырнадцатом веке традиционно завершали составленный документ цитатой из Данте — для всего этого перенесём мысленно Данте в наше время. И что тогда? Рай и ад наполнятся бело-голубыми и помаранчевыми; Фродо, Гендальф и Толкин станут равно реальными и займут свои места, так же, как, скажем, Гоголь и Чичиков. Герои новостей и ток-шоу сплетутся в этом произведении с историческими персонажами близкими и дальними. Из книги можно будет выяснить, где сейчас Битлз, Высоцкий, Эйнштейн...

А Сталин-то где? —

Это надо же! —

А этот почему в аду? Он же ещё жив? —

А у него душа умерла, и в нём бес. —

Вы подумайте! —

А этот где? —

А он ещё не умер, а только похудел. —

Все читатели бульварной прессы, все любители теленовостей, все жаждущие мистики и интересного засели бы за поэму нового Данте, и никого не смутили бы непривычные терцины.

При помощи этой несколько хулиганской аналогии мне хотелось дать понять, как злободневны и интересны были все истории борьбы гвельфов и гиббелинов — тогдашних политических партий во Флоренции, которыми населены и ад, и чистилище, о которых толкуют в раю, не потеряв интереса к земным делам. Легко узнаваемы были все упомянутые Франко из Болоньи, и Бонифаций Фьески, и Гвидо Гвиницелли, и ещё огромное множество тех, из-за которых мы, читая Данте, без конца ныряем в примечания. Сколько, к примеру, слухов и новостей было в связи с недавним отречением папы Римского. А предыдущий из двух отрёкшихся за всю историю пап, Целестин V, нашёл своё место у Данте.

В поэме также великое множество исторических персонажей и прославленных поэтов, которых уж и мы в состоянии узнать. Причём рядом с реальными личностями живут и мифологические и литературные персонажи. В поэме Данте нашлось место и Магомету, и Гомеру, и Ахиллу, и Александру Македонскому, и Овидию, и Одиссею, и Ясону, и Тристану, и ещё неисчислимому множеству. Мифологические персонажи либо остались самими собою, либо нашли себе новое применение, как, к примеру, Цербер или Минос.

Данте не просто знает и Новый и Ветхий Заветы, он живёт в них, как рыба в воде. В его поэме мы не просто встречаем апостолов и ветхозаветных праведников; Данте не просто цитирует Исаию или обрывает рассказ советом «прочти Езекииля» — библейские образы приходят к нему и для художественных сравнений. Данте знает суть споров Дионисия Ареопагита и Григория Двоеслова, труды блаженного Иеронима. Всё это очевидно именно из его текста.

Восхищённое удивление вызывает знание Данте современной ему астрономии и географии. Он очень образно, красиво и абсолютно точно указывает время дня и ночи, времена года, описывая расположение созвездий, причём не в одной точке, а над огромными пространствами и в разных полушариях.

Жанр его поэмы — видение. Данте ведёт нас сквозь концентрическую воронку ада, заставляет подниматься на гору чистилища и парить с ним в небесных сферах, где обитают праведники. И этот огромный мир — мир живой, многоцветный, полный звуков и веянья ветров.

Ад у Данте описан так зримо, что он, к примеру, сравнивает окаменелые набережные Флегетона с плотиной, выстроенной фламандцами между Брюгге и Висантом. Крылья у ангелов зелёные, в земном раю на вершине горы чистилища лес «тенистый и живой». Сияние праведных душ в небесных сферах переливчато и многоцветно.

А теперь о самом главном у Данте. Он всякого человека и всякое мгновение жизни видит в свете вечности. У него нет деления на жизнь с Богом и без Него: все политические склоки, всякая порочная роскошь, всякая зависть, как и всякое милосердие и справедливость — всё перед очами Божиими. И пусть читателей не смущает его дерзновение распределить знакомых по раю и аду. Не надо забывать, что это художественное произведение. Данте — поэт, а не визионер, хотя многие современники верили подлинности его путешествия и считали смуглый цвет его лица результатом того, что его опалил огонь в адских безднах. Данте не хуже нашего знает о запрете осуждать и пишет об этом своими услаждающими стихами:

Я видел, как угрюмо и сердито
Смотрел терновник, за зиму застыв,
Но миг — и роза на ветвях раскрыта;
Я видел, как легок и горделив,
Бежал корабль, далёкою путиной
И погибал, уже входя в залив.

Данте хорошо бы читать несколько дней подряд, по возможности, не отрываясь. И тогда возникает ещё один эффект от этого чтения: Данте долгие часы держит нас в свете вечности, и всё обретает реальные размеры и соотношения. К концу чтения мы способны видеть житейскую суету житейской суетой, а не единственно важной, захлёстывающей нас с головой реальностью; и как дивную драгоценность вложить в своё сердце последнюю строку, говорящую о Господе: «Любовь, что движет солнце и светила».

Поскольку, повторюсь, читать Данте — несомненный труд, существует проблема ознакомления с ним в пересказе. Представим, как если б для того, чтобы туристам не переутомиться зрелищем, у готического собора закрасили бы витражи, сбили скульптуры и замазали рельефы. Интернет любезно предлагает сокращённую прозаическую версию «Божественной комедии», и это убогое пересказывание — злодейство того же ранга. Не поленюсь сравнить один крошечный, почти наугад выхваченный фрагмент в пересказе — и тексте Данте.

Пересказ:

«Затем Вергилий повёл меня к провалу в восьмой круг. Нас спустит туда адский зверь. Он уже лезет к нам оттуда. Это пёстрый хвостатый Герион».

Данте:

И образ омерзительный обмана,
Подплыв, но хвост к себе не подобрав,
Припал на берег всей громадой стана.
Он ясен был лицом и величав
Спокойством черт приветливых и чистых,
Но остальной змеиным был состав.

И это далеко не всё, что рассказал нам Данте о Герионе. Он видоизменил античного Гериона, сделав его зримым образом лжи, и, как всегда, блистательно.

Вторая из трёх частей поэмы — «Чистилище». Мы не будем вдаваться в сравнительное богословие и толковать о том, что созданное Данте чистилище соответствует католической доктрине. Образы Данте — это образы Данте. Католическая церковь воздерживалась от комментариев, и в этом молчании была настороженность. Данте весь пласт античной культуры, разминая его в руках, как пластилин, и приспосабливая к своему повествованию, внёс в поэму.

Остановимся на том, что путешествие по аду, чистилищу и раю у Данте — это одновременно и аллегорическое путешествие внутрь собственной души, и изображение жизненного пути как движения от порабощённости грехом — к Богу. И тут расцветают великие возможности художественных образов. Одно дело повторить самому себе в какой уже раз, что грех преграждает путь к Богу, другое дело прочитать, как сладострастье, гордость и корысть в виде «проворной и вьющейся» рыси, свирепого льва и худой голодной волчицы не пускают подняться на холм, уже освещённый солнцем. Эти страшные звери гонят назад в темноту долины. С одной стороны, картина абсолютно достоверно передаёт освещение на рассвете, когда свет солнца, как пишет Данте, «уже на плечи горные сошёл» — и одновременно это аллегория холма добродетелей, на котором светло, ибо Господь есть свет, и мучительной «ночи безысходной» греха.

Поэма прекрасна с первых строк и необъятна для последовательного разговора о ней. Остановимся ещё на нескольких фрагментах.

Мы знаем, что нам заповедано прощать, а Данте рисует, что бывает, если покинуть земной мир с неутолённой и непрощённой — даже самой справедливой — обидой.

В самой глубине воронки ада в лёд озера Коцит вмёрзли предатели. Там рядом тесно-тесно друг к другу, так, что только головы торчат надо льдом, пребывают в вечной муке архиепископ Руджери и граф Уголино, попавший сюда за измену интересам родины ради единовластия. Руджери под видом дружбы интриговал против Уголино и поднял против него мятеж, когда тот стоял во главе Пизанской республики. Уголино стараниями Руджери был заточён в башню с двумя сыновьями и двумя внуками и уморён с ними голодом. Руджери расчистил для себя его место.

И вот теперь, в аду, Уголино вечно в исступлённой ненависти грызёт загривок Руджери и вытирает окровавленный рот о его волосы. Мы видим, как чудовищна неутолимая длящаяся ярость.

Мне приходят на ум кадры из случайно виденного документального фильма, в котором чудом уцелевшие в концлагере евреи, потерявшие всех родных и принявшие уже после войны христианство, говорили о своём отношении к фашистам. Я припоминаю слова одной немолодой женщины, которая с выстраданной искренностью говорила, что если их не простить, остаёшься связанным с ними ненавистью навсегда, невозможно душой выйти на свободу.

Не приведи Господи стоять перед подобными задачами. Всегда и неловко и страшно болтать о не коснувшемся тебя немыслимо тяжком выборе. Но вот у Данте мы видим справедливый гнев, помноженный на вечность, и зрелище это ужасно.

Один из любимейших моих эпизодов «Божественной комедии» — песни десятая и одиннадцатая «Чистилища». Данте в сопровождении Вергилия уже прошёл ворота, отделяющие его от земного мира. Ангел концом меча начертал на его лбу семь латинских «Р», как знак того, что он причастен семи смертным грехам, и, поднимаясь всё выше на гору чистилища, Данте будет идти всё легче, потому что с каждым кругом эти «Р» будут последовательно исчезать с его чела.

Вернусь к тому, что интереснее всего читать поэму как аллегорию восхождения ко Господу человеческой души. Если ад — место нераскаянных, то чистилище символизирует тот отрезок пути, когда человек уже вступил на путь покаяния, но не свободен от греха и пребывает в мучительной с ним борьбе.

Данте и Вергилий поднимаются на крутую гору, двигаясь по тропе вокруг неё. Данте указывает ширину тропы: от отвесной кручи до кромки обрыва три человеческих роста. Безлюдно. Путники идут медленно. И вдруг Данте замечает, что обнажившаяся горная порода, вдоль которой он движется, не просто камень, а мраморные горельефы, созданные с таким мастерством, что и Поликлету не под силу. И главная тема этих рельефов — смирение. Здесь изваяны сцена Благовещенья, пляшущий перед Ковчегом Давид и римский император Траян, окружённый всадниками, «в золоте колеблемых знамён», который останавливает войско, чтобы удовлетворить просьбу вдовы, как «требуют долг и состраданье».

Это так неожиданно красиво, так удивительно это слияние природы и искусства: меж зеленью травы и деревьев белый мрамор. Данте находит слова, чтобы описать совершенство этой не человеком созданной скульптуры: он говорит, что в нём спорят зрение и слух: ухо не слышит пения, а смотришь и чувствуешь: «Да, поют». В нём спорят зрение и обоняние: ладанный дым изображён так, что ждёшь почувствовать его запах.

Почему именно смирение — тема рельефов, становится ясно, когда Данте с Вергилием встречают тех, кто здесь страдает. Это гордецы, тянущие в гору разной величины тяжёлые камни. Теперь им ощутимо, что гордыня гнетёт и давит. Они тяжело движутся вверх, к раю, и эти дивные мраморные назидания созданы для них, как для них же подобные по совершенству рельефы на тропе под ногами, но уже изображающие гордецов в момент их падения: Люцефера, Арахну, Саула, Ровоама, Сеннахирима.

Меня очень трогает это образное изображение ненавязчивой и прекрасной Божией помощи, которую мы имеем на протяжении жизни и в самом богослужении, и в храмовой архитектуре, и в иконописи, и в книгах, и в прекрасных пейзажах, и в других проявлениях Божией любви и заботы, «ихже несть числа».

Кажется, Данте нельзя перенести не то что на экран — на бумагу. Но среди иллюстраторов Данте Сандро Боттичелли, Гюстав Доре и любимый мною Уильям Блейк. Ад Сальвадора Дали — это его собственный ад, не дантовский, хотя меня у этого нелюбимого художника почему-то трогает прощание Данте с Вергилием.

Самый «дантовский» Данте, думается, у Россетти. Этот англичанин итальянского происхождения обращался более к «Новой жизни», чем к «Божественной комедии», но его иллюстрации самые насыщенные чувством и жизнью, и цветом, кстати, тоже, что очень соответствует красочности и, если можно так сказать, густоте дантовского повествования.

Нет, соврал Вольтер, когда сказал: «Слава Данте будет вечной, потому что его никто никогда не читает». Завистливое ёрничество Вольтера — это ёрничество человека, который очень далёк от того, чтобы быть Данте единомышленником. А те, кто с Данте схож в главном, несмотря на разницу времён, стран и конфессий, те его читают, и читать будут.

Данте не заменит Священного Писания, чтением Данте не стяжаешь благодати, но, читая Данте и исполинов, ему подобных, можно из пластмассовой бутылки постепенно превратиться в драгоценный сосуд с каменьями, который да наполнит Господь.

http://otrok-ua.ru/sections/art/show/ehffekt_dante.html