Два Голоса ушедшей Эпохи

 

Это правда. Алексей Валерьевич никогда не говорил и не писал о себе, понимая, что все тектонические неправдоподобные сдвиги в Русской культуре, а значит и истории, которые он изучал и о которых писал – в сегодняшней кислотной среде вряд ли будут адекватно восприняты, если писать от первого лица. И это не только природная скромность человека, воспитанного в 1930–40-е годы. Тогда все лучшие люди были такими. Но ещё и недостижимая глубина и масштаб личности, образ его мировоззрения, вобравшего в себя культуру двух Великих империй – Царской и Сталинской, его огромный духовный опыт и наконец, самый безценный дар – Божий Дар Любви, который отвыкшего от Неё человека может оглушить, ослепить, подобно Фаворскому Свету. Поэтому, когда я возвращалась домой с опухшими глазами, он, обнимая, говорил: «Чем шире ты открываешь объятия, тем легче тебя распять». Или: «Бедная, бедная моя юродица, опять тебя надули» и тут же без паузы: «эх… погляжу я на тебя, ты ещё смешней меня»…

 

При всём (почти с рождения у обоих) трагизме наших судеб я всё же эти слова о распятии больше относила к нему, к Алексею Валерьевичу. В книге «Три жизни Артемьева», в которой впервые опубликованы ВСЕ уникальные его эссе, документы, фотографии от рождения до смерти, письма с фронта, невозможно, да и не нужно было перечислять все распятия великой судьбы. Двух было достаточно, даже без упоминания имён. Это были акты варварского уничтожения гениальных фресок в Храме, при нём, то есть в его присутствии. Пролог к книге написал незабвенный Валентин Яковлевич Курбатов и это потрясающая живопись о поколении ушедшей эпохи, в которой он сам был в эпицентре последних из могикан. Эпилог принадлежит письму Александра Андреевича Проханова, в котором он непостижимым образом сумел вместить все подвиги Артемьева, всю его судьбу, все его жертвы, ради сохранения Великой Русской культуры, Матери Церкви, Родины нашей. Для третьей, завершающей части книги были избраны 16 эссе памяти Артемьева, где, не умоляя остальных, хочется выделить три: «Россия всегда парадоксальна» Анатолия Дмитриевича Степанова, статью «Я был сопутником Великого Человека» и стихи, посвящённые Артемьеву выдающегося Русского Поэта Протоиерея Леонида Сафронова. Одно из самых правдивых и пронзительных – ветерана военной службы, поэта Сергея Фёдоровича Калинова «Храм Артемьева». В этом коротком эссе подобно тому, как все молитвы, собранны в «Отче наш» подробно, безстрастно и страшно описано убийство в присутствии Алёши, созданного им необыкновенного Храма, какого никогда не было до него и не будет после. Подобное происходило в его жизни многократно. Самое безчеловечное в Храме, которому он беззаветно отдал 30 последних лет жизни. Этот Храм был ему необычайно дорог, ещё и тем, что в нём почивали две Святыни, с которыми связана его личная и творческая судьба – Голгофский Крест, пред которым крестили маленького Алёшу и икона Святителя Николая, которую Артемьев привёз из Холмогор в тот период, когда постоянно ездил на любимый Север, собирать старинные книги, иконы, прялки, чтобы все эти сокровища несметные реставрировать и дарить Историческому Музею Москвы. Эту коллекцию в музее до сих пор хранит Наталия Николаевна Гончарова. А Икона Святителя Николая принадлежала Михайло Васильевичу Ломоносову. Артемьев гениально, как и всё, что он делал – отреставрировал и её, и Голгофу. Все подробности в книге. Для тех читателей наших, что всё ещё любят Русскую культуру оставляю телефон, по которому можно обрести книгу «Три жизни Артемьева»: 8 499 966-55-40. Сейчас, упомяну лишь о том, как в канун 85-летия его, уже тяжело больного, впервые за 30 лет беззаветного служения поздравили. Именно из этого Храма приехал к нам человек, протянул свёрток, и, отказавшись войти в квартиру, вернулся в лифт. Поблагодарив его, мы вошли в дом, открыли свёрток и увидели Евангелие. И нам даже показалось, что оно Служебное – на ребре была застёжка. Благоговейно открыв её, мы молча смотрели друг на друга. Слёзы, почему-то не лились, а как-то противоестественно застыли, словно навсегда. В коробке на дне лежала бутылка водки и три стопки.

 

В такие минуты, как сквозь тусклое стекло наплывают в памяти события 1987 года. Меня, как поющее НЛО, широко известную в узких кругах молодую певицу приглашают в Киев – Мать городов Русских, записать первую в стране пластинку вершин Русской Духовной музыки с замечательным Киевским камерным хором. Где! Во Святая Святых – Софийском Соборе. Эта пластинка должна была выйти в канун Великого Праздника 1000-летия Крещения Руси. Опустив все мистические события, сопровождавшие эту запись, перехожу к финалу. На звукозаписывающей фирме «Мелодия» существовал ОТК, также, как в редакциях корректоры. Обычно никто никогда не вслушивался в предлагаемую для выпуска пластинки запись – задача ОТК не пропустить посторонний звук, шорох и тому подобное. Но в случае с Бурлаковой Фросей – всё было наоборот. Мало того, что запись дважды прослушали без остановок (что необходимо для проверки технических параметров), директриса вышла, вернулась с розовыми глазами, красным носом, и на фирменном бланке, подтверждающем готовность к выпуску, подобно Чайковскому, поставившему Рахманинову за «Алеко», сделала то же самое на бланке + +5+ + и поставила печать с такой силой, что, все сидящие за столом, подпрыгнули. Вскоре из отдела культуры ЦК КПСС – пришла подковёрная «отмашка» – не выпускать, запись смыть. Дмитрий Сергеевич Лихачёв, слышавший меня в Питере и уже писавший обо мне (!), прислал на «Мелодию» письмо, смысл которого сводился к тому, что уничтожив первую в стране запись Русской Духовной музыки, они не столько проявили личное отношение ко мне, сколько «нанесли непоправимый урон отечественной культуре». «Мелодия», оказавшаяся между молотом и наковальней, всполошилась и тут же отправила официальный ответ, в котором ничтоже сумняшеся, писала о том, что уникальная запись, увы не прошла ОТК (…) И о «чудо»! Тут же выпустила мою замороженную пластинку с записью «Stabat Mater» Антонио Вивальди, также впервые в стране. Я сохранила тот исторический бланк, на котором начертано пять с четырьмя плюсами и печать, почти продавившая бумагу. Взяла чудо в кавычки, однако эта замороженная запись была чистым эксклюзивом, ибо всё в ней было первым исполнением в стране: «Плачь, моё сердце», посвящённая великой испанской певице по прозвищу «Карамба», композитора Пабло Эстебе (XVIII в.), уже упомянутый шедевр Вивальди и «Мелодия» Глюка, да, да, та самая, написанная, для флейты к опере «Орфей и Эвридика». Но мне приснилось, что я её пою… Вскоре она стала моей «визитной карточкой» – во всех городах и весях требовали «Мелодию». Я её пела в сопровождении рояля, в сопровождении клавесина, органа, камерных и симфонических оркестров. Самое памятное исполнение – в Большом зале Петроградской филармонии в сопровождении симфонического оркестра незабвенного Евгения Владимировича Колобова. Слава Богу, сохранились очень качественные видео- и аудиозаписи. И в нашей стране, и за рубежом, во всех многочисленных статьях о ней писали как о молитве Глюка, ибо так я её и пела, а что до православных молитв, то после того, как смыли мою запись – сразу стали выходить одна за другой пластинки с Архиповой и Нестеренко, который утром выступал на партийном собрании Большого театра, а вечером пел Царя Бориса и вскоре навсегда улетел в Австрию. Конечно, они пели «ГоспАди ПАмилуй»…

 

Эту историю с уничтожением записи, сделанную в Киевском Софийском Соборе, Алексей Валерьевич с его громадной амплитудой парадоксального, ассоциативного мышления сравнивал с памятником Тысячелетия России в Великом Новгороде. Его торжественное открытие состоялось 20 сентября 1862 года. Памятник грандиозный по замыслу и уровню воплощения – огромный колокол, окружённый гениями Русской культуры и истории, но… без главного Героя – основателя и собирателя земель Русских, Первого Помазанника Божия, Государя нашего, Иоанна Васильевича Грозного. Видимо, сочли, что Господь ошибся, сделав этот выбор для тогда ещё Святой Руси.

 

Шли годы, я прославляла Великую Русскую Музыку по всему миру. Первая пела все циклы Свиридова и Гаврилина за рубежом. В Париже вышли три моих русских диска с шедеврами нашей живописи на обложках. В лучших залах страны и мира пела вершины православной музыки. Допелась до того, что стала первой певицей, исполнявшей Русскую духовную музыку в Ватикане с одним из лучших и любимейших моих хоров – Ленинградским камерным хором под управлением Николая Николаевича Коренева в главном зале Ватикана по приглашению и в присутствии папаши римского, но испытать то, что случилось в Софийском Соборе Киева, пред Орантой – уже не смогла.

 

Алексей Валерьевич от утробы матери – замечательной певицы и всю жизнь церковной певчей, жил Музыкой. А стал художником. Я же с раннего детства жила поэзией и живописью, а стала певицей. Почему-то никогда не дружила со сверстниками, а только с теми, кто старше меня на 50-40 лет. В общении с этими понимающими людьми я могла осуществлять самое любимое, самое для меня пленительное – УЧЕНИЧЕСТВО. Сколько помню себя, вечно прилеплялась к тем, кто был умнее, образованнее, интереснее, и кто разрешал мне у себя дома наслаждаться альбомами с репродукциями Леонардо и Рембрандта, Ван Гога, Караваджо, Эль Греко. Последние три художника навсегда стали любимыми. Только у них из западных мастеров я находила настоящую религиозную живопись, близкую к фрескам и иконам. У Эль Греко это «Святое Семейство с Праведной Анной», а у Караваджо «Отдых на пути в Египет» – самая таинственная и глубокая его картина. В другом веке и в другом тысячелетии, уже будучи супругой Алексея Валерьевича Артемьева, я нисколько не удивилась, узнав от него, что и он их также любит. Впоследствии все эти «совпадения» Артемьев называл синхронным плаванием. Именно от него, от Артемьева узнала о том, что два эти шедевра были написаны гениями в один год – одновременно, на огромном расстоянии друг от друга, в 1595 году. Конечно, мы безгранично любили Сурикова, Саврасова, А.А. Иванова, Венецианова, Ф. Васильева, Петрова-Водкина, братьев Васнецовых, включая последнего – Андрея Васнецова, Врубеля! Андрея Горского, Романовича, Раису Флоренскую, Екатерину Белякову. В XI в. Иван Николаев, Коркодым и Никита Медведев.

 

Говорить о том, как мы любили Леонардо, Микеланджело и позднего Рембрандта, всё равно, что описывать свою любовь к Пушкину и Шаляпину. А тогда, в том веке, когда мы с Алёшей ещё не знали друг друга (хоть он и утверждал обратное), в домах этих взрослых, щедрых людей я переписывала даже поэзию Лозинского, которого до сих пор знают скорее, как великого переводчика Шекспира и «Божественной комедии» Данте (Сталинская премия I степени), а также разрешали переписывать в заветный блокнотик стихи Есенина и такого Маяковского, которого не было в школьной программе, Ахматову, Гумилёва, Цветаеву, Тарковского, Заболоцкого и многих других, не доступных мне в то время. Какое это было счастье, Господи! А гениальное просветительское телевидение!

 

Алексею Валерьевичу повезло ещё больше – ведь все 1930–40-e–50-е он слушал по радио в прямых трансляциях из Большого театра Собинова, Нежданову, Преображенскую, Нэлиппа, Гмырю, Барсову, Голованова, Софроницкого, Мравинского, Марию Вениаминовну Юдину, Генриха Густавовича Нейгауза, уникальные прямые трансляции спектаклей МХАТа, Малого театра. В этом мы с Алексеем Валерьевичем были счастливыми людьми. И всё продержалось до конца золотых «застойных» семидесятых, когда во всех кинотеатрах страны, так же, как и в театрах, в кассы выстраивались огромные очереди. Критерием искусства были не собранные миллионы долларов, а люди! Количество посетивших те или иные спектакли и фильмы, то есть уровень режиссуры, операторского, сценарного и актерского мастерства, профессиональная честь и достоинство.

 

Начиная с конца 40-х годов, одна за другой выходили экранизации Русской и зарубежной классики, мультипликации, недостижимой ни для каких Диснеев. Пишу о том, что было в жизни Алексея Валерьевича большим отдохновением. В редкие искусственно, с большим трудом, созданные им «свободные» вечера – мы смотрели с ним, на нашем маленьком видеоплеере и до самого утра вспоминали эти улицы без рекламных щитов, дороги с останавливающимися по одному взмаху руки русскими таксистами, дворы, утопающие в зелени с вечно пищащей, прыгающей и поющей детворой, над головами которой прямо в окна летели футбольные мячи.

 

Своих детей у Алексея Валерьевича не было. Из многочисленных внуков первой супруги Искры (в крещении Александры) Андреевны Бочковой (царство ей небесное!), замечательной художницы и самобытного человека, которой я посвятила главу в книге «Три жизни Артемьева», Алексей Валерьевич создал фольклорный ансамбль «Ромода», выступления, которого в моем Цикле вызывали неизменный восторг, так же, как и приглашаемые мною фольклорные ансамбли «Измайловская слобода», «Звонница», «Русичи» и космический ансамбль «Сирин» выдающегося Русского музыканта Андрея Котова.

 

Как большой Художник и Провидец Алексей Валерьевич своеобразно, по сравнению с другими, воспринимал Красоту. Ту Красоту, которую в старину Русский человек называл Добро́та. Если кого осуждали, пусть подчас и справедливо, а больше из зависти, но кто благодатно переживал и страдал (бывают страдания и безблагодатные), в том Алексей Валерьевич и видел эту добро́ту, думал о нём, молился за него, впрочем. Но и защищал униженных и оскорблённых не так, как все. Однажды меня «обидел» один батюшка. Алёша поехал к нему в храм и в присутствии свидетелей произнёс: «Если бы вы не были священником, я бы вызвал вас на дуэль». Воистину «Безстрастия тишайшая пучина». Даже внешность Артемьева была восхитительно разной. Восхитительна, потому что не возраст влиял на эти метаморфозы, а состояние души. Он был похож то на Чехова (я избрала для этой статьи о нём любимую его фотографию, где мы на фоне пасхальных тюльпанов, действительно похож на Чехова), то на римского легионера, то на Шаляпина, то на ребёнка… О его внутреннем мире точнее всех сказала бы Ахматова: «Поэт не человек, он только дух, будь слеп он, как Гомер, иль как Бетховен глух». Всё в нём было: и мужество, и железная воля, физическая сила, нежность. И всегда он был готов к бою, о чём мог бы дать исчерпывающие свидетельства любимый нами героический Владыка Тихон (Шевкунов).

 

И смирение! Ни в одном человеке не встречала я, такого непоказного, а глубинного смирения. Однажды во время Таинства Соборования в Храме, для которого он сделал неизмеримо больше, чем мог, настоятель, подходя к нему и помазуя святым елеем, громогласно повторял: «Не будет тебе благодати! Не будет тебе благодати!» И Алёша стоял до конца, с лицом преображённым, тихим, почти сияющим… Это тот самый священник, что с аналоя часто возглашал: «Вы монархисты! Вы коммунисты! Вы патриоты! Вы патриоты! И ещё раз в обратном порядке: «Вы коммунисты! Вы монархисты!» Господи, прости его и помилуй.

 

Однажды Алексея Валерьевича пригласили в Ярославский музей, посвящённый «Слову о Полку Игореве», изучению которого он посвятил 40 лет своей жизни, издал авторскую книгу с фресками, комментариями, переводом и записью VI симфонии Прокофьева, в сопровождении которой он и прочитал наизусть целиком «Слово…», во что до сих пор никто не верит. И вот привезя в Ярославль 40 иллюстраций к «Слову…», которые он называл фресками, его встретил уникальный (даже для такой аномальной страны как Россия) приём. Директриса с интонацией молодой, цветущей лисицы, нежно попросила: «Вы о картинах своих говорите, что хотите, а произведения «Слово о полку Игореве» не касайтесь». Артемьев, конечно, как всегда, остался остроумным, но я ни одному гитлеру не желаю испытать то, что испытал Алёша в эту минуту. Видимо у него было сердце, как у синего кита (длина 30 метров, вес 120 тонн, сердце 600 кг). Не взирая на врождённый порок своего маленького больного сердца, оно у него было расширено и так огромновсеобъемлюще, что способно было всё вместить в себя. Сальери, конечно, покончил с собой, но сальеризм безсмертен. «Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир бы любил своё; а так как вы не от мира, то я избрал вас от мира, потому ненавидят вас» (Ин. 15:18-19). Сердце Артемьева вмещало в себя всё, все обиды, предательства, ненависть, зависть и вместе с тем весь мир, всю мировую культуру. Он умел Любить. Мы любили то, что многие православные не понимали и не принимали: Древнюю Египетскую культуру с её верой в бессмертие души, первыми в истории человечества изображениями Креста рыбами (символами Иисуса Христа для каждого верующего человека) и птицами с огромными крыльями и прекрасной женской головой, что в египетской мифологии олицетворяли самую́ Душу. И, конечно, вершину Древнеегипетского искусства – надгробные фаюмские портреты, о которых упоминает в своем эссе об Артемьеве внук Леонардо XX в. – новомученика отца Павла Флоренского – близкий друг Алёши, выдающийся учёный Павел Васильевич Флоренский. Все великие египетские фараоны окружали себя гениями науки, медицины, искусства живописи, архитектуры, поэзии. В культурном центре Египта в знаменитом городе Фивы, который всегда называли душой Египта, учились Пифагор и Платон, Плутарх и Гераклит. Благодаря тому, что в Египетском Илиополе ученик Апостола Павла священномученик Дионисий Ареопагит изучал астрономию, он стал свидетелем солнечного затмения в момент Распятия на Кресте Господа Иисуса Христа! В 57-м году присутствовал при Погребении Пресвятой Богородицы.

 

 

Одним из самых счастливых и значимых событий в жизни Алексея Валерьевича стало преподавание, а затем заведование кафедрой рисунка в Институте Натальи Нестеровой. Ученики его боготворили – ибо всё в нем было для них событием. На первом курсе, видя, как им интересно, Алексей Валерьевич давал сложные и вместе с тем дающие полную свободу задания по иллюстрации. Он, конечно, видел, что ребята – народ нечитающий, увы. И предлагал иллюстрировать самых наших любимых героев: из Чехова – портрет обожаемого нами Осипа Степановича Дымова из рассказа «Попрыгунья», из повести «Моя жизнь» – портреты Мисаила Полознева и пленительный образ старика «Редьки», любого героя из нашей любимой «Степи». Задания усложнялись, он задавал выбирать героев из романа Николая Семёновича Лескова «На ножах» (роман – предтеча «Бесов» Достоевского), а уже на втором курсе показывал мне наброски, эскизы к «Капитанской дочке», к «Тарасу Бульбе» и бесконечно любимому Ерошке из «Казаков» Толстого. Когда Алексей Валерьевич несколько занятий пересказывал им «Тихий Дон», стали появляться эскизы образа Степного Гамлета – Григория Пантелеевича Мелихова. И наисложнейший образ Марьи Тимофеевны Лебяткиной из «Бесов». И тут произошло одно из самых трагических для Алёши событий – закрыли институт Нестеровой – «не формат», а следом закрыли музей Николая Михайловича Рубцова, что ютился в небольшом зале районной библиотеки, директором и душой которого была Майя Андреевна Полётова, совершившая без преувеличения подвиг – открывая музеи Рубцова в десятках городов России. У входа в библиотеку был небольшой сквер, с местом как будто созданным для памятника Рубцову. Алексей Валерьевич создал гениальный проект памятника всенародно любимому Поэту. Запретили. И вот когда Алексей Валерьевич уже в V части моего Цикла «Возвращение на Родину» впервые оказался в зрительном зале, от вечера к вечеру, переходя из 7-го ряда в 5-й, из 5-го во 2-ой…, он стал обзванивать всех с вопросом – «вы были на мистериях что проходят на улице Газопровод, 9а?» Ведь для меня Дом кино был уже одиннадцатым залом, где прошли последние из двадцати – главных, девять лет Цикла. Алексей Валерьевич, впервые получивший слово уже из 1-го ряда, на глазах воскресал, словно феникс. Готовился к каждому своему выступлению, как к важнейшему событию в жизни. От самого начала, то есть с 2000 года одной из стратегических тем Цикла была тема природы человеческого предательства и Тайны Божественной Любви более всего заинтересовавшая Алексея Валерьевича, и вскоре он стал одним из главных героев Цикла!

 

Артемьев был мифическим героем. Это был Человек-Эпос! И как уже было сказано – вечно готовый к Бою. До сих пор, даже историки и литературоведы, преспокойно учат своих студентов тому, что «Слово о полку Игореве» сгорело, при пожаре 1812 года. А что Наполеона во всех странах, и особенно в России, сопровождал эскорт искусствоведов, помогавший ему вывезти не только сокровища Кремля, но и «Слово о полку Игореве» из дома Мусина-Пушкина, который якобы сгорел со всей библиотекой, умалчивают. Но в том-то и дело, что вы можете даже сегодня поехать на Бауманскую и посмотреть на дом Мусина-Пушкина, что на Разгуляе, которого никакой пожар не коснулся, но то, что Наполеон продал «Слово о полку Игореве» Ватикану, и что там находится и библиотека Иоанна Васильевича Грозного, и Янтарная комната, и «Слово о полку Игореве», и Чудотворный Образ Казанской Божией Матери, на это до сих пор толерантно закрывают глаза и уши. Алёша и тут был Гулливером, вечно окружённый лилипутами. До последнего дня бился за то, чтобы день рождения Александра Сергеевича Пушкина отмечали в его день 8 июня, а не 6-го, потому что весь мир знает, что он родился 26 мая 1799 года. Так же он бился за точную дату его смерти, то есть не 10 февраля, а 11-го, потому что сердце Поэта остановилось в день Великого Святого Игнатия Богоносца (29 января ст. стиля), единственного на сердце которого было начертано имя Спасителя.

 

До последней минуты он повторял: «Всё, что с нами происходит и что вам предстоит пережить – это за то, что сначала предали, а потом продали Великую Родину. Поэтому теперь Россию спасёт только война». «Я веровал и потому говорил» (2 Кор. 4:13). Просил меня не пропускать ни одной статьи Дугина и, конечно «Бесогона» Михалкова.

 

Для нас с Алёшей будущее – это прошлое, а Победа – это то, что будет после победы. Если б он стал свидетелем трагедии в «Крокусе», то поступил бы с директором этого заведения также как герой фильма Станислава Сергеевича Говорухина «Ворошиловский стрелок». Вспомните, люди! Ведь 22-е марта был пятым днём Великого Поста, о котором никто, никто не говорил и не думал, а ведь это был день памяти Сорока Воинов Мучеников Севастийских. И шёл 755-й день Войны. Вместо того, чтобы провести ТАКОЙ вечер всей семьёй дома, мамаши и папаши потащили своих несчастных, зомбированных детей на ночь слушать сатанинскую музыку. И был воистину Евангельский финал. Директор этого капища не с Колымы, а с места преступления вещал с радостью: «Россияне! Не переживайте, я построю на этом месте ещё больше!!!» И никто – ни один Иерарх не сказал ему и всему народу: «Тут будет Часовня в память о погибших».

 

«Железный век»,// «Железные сердца».

 

Уже в реанимации за несколько часов до смерти Алексей Валерьевич диктовал мне пророчества о будущем Русской культуры, а значит Родины нашей, о том, что будет, если не остановить перформансы и инсталляции. Он утверждал, что все цифровизации, оптимизации и искусственный интеллект – это неотъемлемая часть сатанинского плана, куда входит убийство миллионов своих детей во чреве матери даже во время Войны.

 

«Личность художника всегда больше его произведений». Каждый день он писал мне письма, в том числе во дни, когда никуда не надо было идти. Выходя из дома, брал у меня благословение, как я у него. И я до сих пор живу с его благословением, по его святым молитвам, и помню каждое его слово. 6 октября 2024 года ему исполнилось 90 лет, а 28 ноября – 5 лет со дня блаженной кончины.

 

Совсем молодыми ушли самые близкие его друзья и это всегда были незаживающие раны. К концу жизни остался один единственный человек – великий Адольф (Николай) Овчинников (┼15.4.21), к которому он поехал прощаться за несколько дней до своего ухода.

 

В конце своей автобиографии Алексей Валерьевич писал: «Сегодня, в финале своего пути, я прихожу к убеждению, что человек живёт для того, чтобы любить, а во-вторых, чтобы познавать, для чего он живёт, непрерывно наполняя этим знанием сокровищницу своей души».

 

Он очень любил этот наш портрет на фоне красных пасхальных тюльпанов – символа Победы Жизни над Смертью. Мы с Алексеем Валерьевичем по-прежнему вопреки всему – Верим и Веруем – «ВРАГ БУДЕТ РАЗБИТ – И ПОБЕДА БУДЕТ ЗА НАМИ».

 

Ни теснота, ни смерть не разлучит нас. «И ни теснота, ни смерть не разлучат от Любви Божией» (Рим. 8:35).

 

Лина Мкртчян, 18 октября 2024 года, День Ангела раба Божiя Алексiя

https://ruskline.ru/analitika/2024/10/16/dva_golosa_ushedshei_epohi