Духовник. Монахиня Евфимия (Аксаментова)

К 96-летию старца Кирилла (Павлова)

Сегодня, 8 октября, в день преподобного Сергия, исполняется 96 лет архимандриту Кириллу (Павлову) – братскому духовнику Троице-Сергиевой Лавры.

Отца Кирилла я видела потерявшим внутреннее равновесие только однажды.

Это были 1990-е. В свои приезды в Переделкино он принимал народ (в основном духовных чад и монашествующих) на исповедь в местной крестильне, и, само собою, на волне интереса к возрождению церковной жизни такие многолюдные приемы стали объектом досужего журналистского любопытства.

Я помню день, когда совершенно расстроенный и взволнованный, батюшка буквально метался по своей келейке от окна к двери и обратно, а на его диванчике инородным телом, как залетная хищная птица, лежал, раскинув свои шуршащие крылья, свежий номер «Комсомолки»…

Ни названия статьи, ни имени ее автора я сейчас и не назову. Но забыть недоумение и скорбь своего духовника не смогу уже никогда.

Собственно, статья-то доброжелательной задумывалась. Уж вовсе не в духе тех разгромных атеистических статей, к которым как раз таки привыкло батюшкино поколение. Уверена, что будь статья именно разгромной – ничего, кроме улыбки, она бы у отца Кирилла не вызвала.

Но это был низкопробный панегирик, написанный журналисткой, в неискушенном и бойком сознании которой духовник Троице-Сергиевой Лавры и какая-нибудь болгарская чудо-целительница Ванга существовали как вещи одного порядка. По сути это было профанацией подлинной церковности.

«Приезжайте в Переделкино – и будет вам счастье!» – так в пяти-шести словах можно было предать общее настроение и, с позволения сказать, глубинный смысл этой журналистской сентенции.

«Какая глупость! Как так можно!» – сетовал отец Кирилл, подойдя к окну и недоуменно пожимая плечами. Никогда прежде и никогда потом я не видела его столь опечаленным.

Батюшка разволновался справедливо: статья получила так называемый «общественный резонанс», и в Переделкино хлынул поток искателей легких путей и чудодейственных подсказок.

Нет, конечно же, среди зевак попадались и просто скромные несчастные и растерянные люди. Их было жалко. Им хотелось помочь. Их было много.

И нам всем – инокиням, трудившимся в Переделкине на послушании и видевшим растущие толпы народа у дверей крестильни, этот процесс казался вполне закономерным. Мы даже радовались за людей. Возможно, для кого-то эта шумиха действительно обернется благом…

Значительно позже пришло понимание того, насколько долгим и нелегким должен быть твой собственный труд по возделыванию души, чтобы опытный духовник сумел наконец помочь тебе в полную меру. Такое не может и не должно случиться сразу после прочтения какой-нибудь статьи в «Комсомолке» и стремительного рывка на ближайшую электричку с Киевского.

Достучаться до человека, продраться к его сердцу через все нагромождения его «мнений», страстей, самооправданий и безответственности – труд многолетний и требующий невероятного терпения. И – ответной человеческой отдачи.

Но люди хотели простых видимых и осязаемых вещей: чтобы муж бросил пить; чтобы на работе всё шло успешно; чтобы дети росли здоровыми и было чем их накормить…

Что тут скажешь?! У русского человека жизнь легкой не была никогда. А в 1990-е горя у людей было хоть отбавляй.

Отец Кирилл бесконечно жалел народ, но и не потакал невежественному отношению к Церкви как к месту некоего магического избавления от скорбей и житейских тягот.

“Полюбите читать Евангелие!” – это был самый известный его пастырский совет

«Полюбите читать Евангелие!» – это был самый известный его пастырский совет, который многим мог показаться слишком уж незатейливым, но на самом деле призывал к колоссальному внутреннему труду.

Сегодня, мысленно возвращаясь в те годы, я задаюсь обычным вопросом: КАК? Как он справлялся с такой нагрузкой? Откуда брались у него силы и терпение? Ведь новое время в жизни Церкви вовлекло болезненного батюшку буквально в водоворот поисков и переживаний многих и многих людей, которые, как говорили тогда, только искали дорогу к храму.

И ответ становится очевидным: он ничего не делал своею властью.

Всё, что происходило вокруг и требовало его участия, – всё это находилось во власти Божественной и только Божественным вмешательством разрешалось и управлялось. Отец Кирилл оказался обладателем какой-то несокрушимой скромности и смиренномудрия.

В жизнерадостном и общительном батюшке всегда с удивительной ясностью ощущалось это простодушное и искреннее осознание собственной недостаточности, собственной малости и незначительности.

Однако суетливого самоумаления он был лишен – просто спокойно и честно не считал себя ни старцем, ни уж тем более прозорливцем. Принимать народ на исповедь и беседу было его монашеским послушанием – послушанием, которое следует нести с любовью и упованием, испрашивая сил от Господа.

Порой меня удивляла степень внутренней свободы, с какой он мог убеждать посетителей в своей заурядности. Посетители, понятное дело, рассчитывали подчас на нечто большее, чем просто исповедь. Рассчитывали, к примеру, что, ровно как в иных патериках и жизнеописаниях, батюшка вдруг возьмет да и откроет им тайные согрешения их юности или возвестит о событиях будущего. Но перед ними кротко сидел сострадательный священноинок, который со спокойной улыбкой говорил, что он «никакой пользы принести не способен – вот разве что только исповедь принять».

Иные так и уходили – разочарованно хмыкнув: «Ничего такого не сказал…» Иные же, уловленные в сети этой евангельской кротости, начинали понемногу понимать: разгадка где-то близко.

Это были уроки настоящей жизни.

Жизни, в которой отвергалось всякое самовыпячивание и напускная значительность, всякий пафос чудотворчества, пытающийся заслонить тихое сияние подлинной духовности.

Жизни, которая сама впускает в себя свет преображения, стоит только сделать свой первый шаг навстречу Евангелию.

Ведь жизнь и есть одно непрекращающееся каждодневное чудо!

И надо ли говорить, что для нас – монахинь и инокинь, собранных в Переделкине в разные годы и из разных монастырей, – пребывание в непосредственной близости с братским духовником Троице-Сергиевой Лавры было настоящим подарком!

Оторванные от родных обителей, мы видели рядом старца-монаха: наблюдали, как почтительно он ведет себя с людьми; как молится, не выделяясь среди других; как трепетно хранит мир и терпит чужие недостатки; как проявляет покорность и смирение, какие не встретишь у иных послушников… Он не много учил и не много назидал – он просто жил по-евангельски.

Его жизнь в Переделкине мало чем отличалась от лаврской: исповеди, исповеди, исповеди…

Годы шли. Безотказный батюшка всё больше ослабевал и изнемогал от потока посетителей. Благодарно принимая приглашения Святейшего Патриарха Алексия, он уже регулярно наведывался из Лавры в Переделкино, где у него была своя келья, где его ждали и где он мог позволить себе щадящий распорядок дня. Впрочем, удобство этого распорядка было рассчитано только на одно – на возможность как можно чаще оставаться наедине с любимым Евангелием, благоговейно вчитываться в слово Божие. В остальном его жизнь в Переделкине мало чем отличалась от лаврской: исповеди, исповеди, исповеди…

С тех самых пор – со времени нашего счастливого со-пребывания с батюшкой – критерием наших суждений о людях постепенно станет именно повседневная, будничная, обычная их жизнь.

Батюшка умел скрывать себя за этой будничностью. Но именно в однообразии его монашеской повседневности мы и учились усматривать подлинно духовное содержание жизни, ее евангельскую красоту и целостность.

Как человек послушания и дисциплины, он, к примеру, никогда не опаздывал к общей трапезе и никогда никого не смел поторапливать, намереваясь отправиться принимать народ, напротив – почти всегда он присоединялся к совместной уборке стола и мытью посуды. Это делалось им так легко и органично, так весело и охотно, что мы на радостях забывали просить старца не утруждаться. Но в его присутствии в праздник превращалась любая рутинная работа!

Когда бы мы ни пожелали обратиться к нему – он всегда выражал сердечную готовность выслушать или же деликатно назначал более подходящее время. Его общительность и доброта творили великое чудо единения и взаимной приязни – кто знаком с монастырской жизнью или работал в коллективе, понимает, насколько это ценно.

В его присутствии было неловко злословить и обижаться, враждовать и выражать недовольство – напротив, все как-то приободрялись в желании исправить свое душевное состояние к лучшему, примириться с теми, с кем довелось этот мир разрушить.

То же, как нам рассказывали, происходило и в Лавре. В его келью спешили иноки после братской трапезы для совместного чтения правила, которое было разделено на всех, чтобы никому не было обидно. К нему могли постучать среди ночи, побеспокоив своею болью и переживаниями, и он непременно выслушивал и утешал.

Братский духовник, он всегда оставался трезвым, рачительным, подчас и взыскательным отцом, обладая в то же время даром какой-то воистину материнской нежности по отношению к людям.

Неслучайно так долго не могли мы привыкнуть к тому, что тяжелая болезнь отняла у нас возможность согреться под его ласковым взглядом, услышать его всегда взвешенное и сердечное слово, почувствовать снова и снова, как его добрая рука накрывает наши смятенные головы епитрахилью, а тихий голос неспешно произносит разрешительную.

Он принял болезнь как новое служение

Но он не спешил покидать нас. Он принял свою болезнь как новое служение и, как послушный монах, уже двенадцатый год продолжает нести возложенный на него крест.

Тяжелые недуги, как правило, обнажают не самые приглядные стороны человеческой личности, но в случае с отцом Кириллом они оказались бессильны отыскать в нем хоть какой-то изъян.

Мы так и не услышали от батюшки ни слова ропота, ни стона саможаления. Покуда у него еще были силы – он подбадривал нас доброй шуткой и, как мог, выражал заботу о тех, кто ухаживает за ним.

Как текла его жизнь в простоте, любви к людям и преданности Христу – так и продолжает течь.

Наверное, он всё еще терпеливо ждет, когда мы окрепнем.

Когда Слово Божие станет и для нас единственной безоговорочной вневременной ценностью.

http://www.pravoslavie.ru/put/86576.htm